Текст книги "Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма"

Вольфганг Штрик
Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма
Цикл лекций в рамках Франкфуртских чтений памяти Адорно

Проект серийных монографий по социально-экономическим и гуманитарным наукам

Руководитель проекта А лександр Павлов

Перевод выполнен по изданию: Wolfgang Streeck. Gekaufte Zeit.

Die vertagte Krise des demokratischen Kapitalismus.

Frankfurter Adorno-Vorlesungen 2012

© Перевод на русский язык. Издательский дом Высшей школы экономики, 2019

* * *

Введение
Теория кризиса тогда и сейчас

Эта книга – расширенная версия лекционного курса, прочитанного мной в июне 2012 г. на Франкфуртских чтениях памяти Теодора Адорно (Adorno-Vorlesungen), т. е. спустя почти 40 лет после окончания факультета социологии здесь же, во Франкфурте[1]1
  Я благодарю Институт социальных исследований и его директора Акселя Хоннета, а также издательство «Зуркамп» («Surkamp Verlag») за приглашение и возможность сформулировать и систематизировать мои идеи по данной тематике; сотрудника института Сидонию Блетлер, организовавшую мои выступления во Франкфурте и сопровождавшую меня во время моего пребывания там; Еву Гильмер за ее внимательность и профессиональную редактуру моей рукописи. Я хотел бы поблагодарить своих студентов и ассистентов в кельнском Институте социальных исследований им. Макса Планка, помогавших мне при подборе различных материалов и данных для выступлений, – прежде всего Аннину Ассман, Лею Эльссесер, Лукаса Хаферта, Даниэля Мертенса и Филиппа Мертенса. Особо хотелось бы отметить работу Леи Эсслер, которая подготовила многочисленные графики, иллюстрирующие мои тезисы. Без моих коллег по кельнскому институту – Йенса Беккерта, Ренаты Майнц, Фрица Шарпфа, Мартина Хёпнера, Ариане Леердерц, Армина Шефера – я не сделал бы и половины из того, что получилось. Разумеется, если мной было что-то неправильно понято, то вся ответственность за это полностью лежит на мне.


[Закрыть]. Нельзя сказать, что я был учеником Адорно. Я посещал некоторые его лекции и семинары, но не слишком многое понял тогда; так уж оно было принято в те времена, никто не спорил. И только позднее – в сущности, случайно – я вдруг осознал, как много я упустил. И моим главным воспоминанием об Адорно осталась глубочайшая серьезность, с которой он выполнял свою работу, – резко контрастирующая с равнодушием, столь часто сопровождающим нынешние социологические штудии после всех десятилетий их профессионализации.

К счастью, моей задачей не является оценить значение работ Адорно. К тому же я намеренно воздерживался от попыток проследить взаимосвязи между своими умозаключениями и интеллектуальным наследием Адорно; с моей стороны это выглядело бы слишком нарочито и самонадеянно. В случае если все-таки сходства и обнаруживаются, то они имеют исключительно обобщенный характер. Среди них и мой интуитивный отказ верить в то, что любой кризис непременно закончится хорошо, – такой же интуитивной позиции, как мне кажется, придерживался и Адорно. Он не был склонен к «функционалистской» трактовке безопасности, приверженцем которой был, например, Талкотт Парсонс; Адорно не стал бы уверять, что рано или поздно все само собой уравновесится. Он никогда не согласился бы с пониманием базового доверия по версии Фридриха Гёльдерлина – «Но там, где угроза, растет и спаситель»[2]2
  Из поэмы «Патмос», перевод В. Куприянова («Wo aber Gefahr ist, wächst das Rettende auch»). – Примеч. пер.


[Закрыть]. В этом точка зрения Адорно близка и мне. Социальный порядок чаще всего хрупок и нестабилен, разного рода неприятные сюрпризы могут случиться в любой момент. Я не согласен с теми, кто требует при описании проблемы сразу же – наряду с анализом – предлагать и ее решение[3]3
  Экономисты обычно требуют этого от своих коллег-экономистов, утверждая, что отсутствие предписаний по лечению ставит под сомнение и сам диагноз. Взять, к примеру, так называемый «спор экономистов» о кризисе евро, разбушевавшийся в немецких газетах летом 2012 г. Один из подписантов «евроскептического» письма, адресованного «дорогим согражданам», несколько дней спустя в ответ на небывалое общественное возмущение поставил свою подпись под противоположным по духу обращением, объяснив свой поступок в одной из английских газет: «Я убежден, что экономисты обязаны предлагать конструктивные решения. Если вы профессиональный пожарный, недостаточно просто покричать на огонь» (см.: Richter W. Is Europe ready to give up national autonomy for the sake of the euro? // The Guardian. 15 July 2012. <http://www.guardian.co.uk/commentisfree/2012/jul/15/europe-economists-letters-national-autonomy>). Есть много пожаров, которые нельзя или пока нельзя потушить.


[Закрыть]; в данной работе я старательно уклонялся подобного предписания, хотя в конце книги мною и предложены некоторые действия (не вполне реалистичные) применительно к отдельным аспектам кризиса. Проблемы могут не иметь решения – по крайней мере, здесь и сейчас. И если кто-то осуждающе покачает головой и спросит, а где же тогда осталось все «позитивное», я обратился бы к Адорно – мастер меткого слова, он, без сомнения, ответил бы так: а что, если вообще нет ничего позитивного?

В моей книге рассматривается финансовый и фискальный кризис демократического капитализма настоящего времени в свете кризисных теорий Франкфуртской школы конца 1960-х – начала 1970-х годов, т. е. периода, когда Адорно во Франкфурте преподавал, а я, соответственно, учился. Эти теории, в большей или меньшей степени использовавшие элементы марксистской традиции, представляли собой попытку осмыслить зарождающиеся радикальные изменения в политической экономии послевоенного времени как часть более общих процессов, затрагивающих общество в целом. Предлагаемые объяснения были далеки от единообразия, часто оставались лишь предварительными набросками, которые, как и следовало ожидать, по мере развития событий претерпевали изменения, иногда даже незаметно для авторов. Оборачиваясь к рассуждениям того времени, мы обнаруживаем бросающееся в глаза упорство, с каким авторы отстаивали незначительные различия внутри одной «теоретической семьи», которые сегодня кажутся совершенно незначительными или вообще непонятными. Поэтому в дальнейшем не будем останавливаться на том, кто в тот момент был прав в большей степени, а кто в меньшей.

Кроме того, теоретические построения франкфуртских лет доказывают, насколько глубоко социальное знание переплетено со своей эпохой. Тем не менее (или как раз потому-то) при рассмотрении текущих событий имеет смысл обратиться к кризисным теориям «позднего капитализма» 1970-х годов. Мы десятилетиями забывали об этом или списывали как несущественное, а сегодня снова вспомнили и можем говорить об этом вслух: экономическое и общественное устройство богатых демократических стран по-прежнему остается капиталистическим, и понять его можно – если это вообще возможно – только с помощью теории капитализма. Оглядываясь назад, мы можем различить то, чего тогда увидеть не могли (поскольку оно было еще или стало уже само собой разумеющимся) либо не хотели (поскольку оно противоречило политическому курсу). Если, несмотря на все усилия, теоретический разум так и не сумел распознать важнейшие черты реального мира, не говоря уже о том, чтобы предсказать грядущее, это может служить нам напоминанием о том, что будущее общества открыто, а история непредсказуема, – и этот факт социальные науки еще не вполне осознали[4]4
  Это верно в той степени, в какой эти науки полагаются на номотетический метод и открыто заявляют о своей ему приверженности. Впрочем, франкфуртскую социологию в этом упрекнуть нельзя.


[Закрыть]. С другой стороны, многие великие изменения, происходившие в прошлом, нередко оказывались забыты, но угадываются в настоящее время. Хотя нам и не стоит полагаться на статическую трактовку мира, общественная формация может десятилетиями оставаться тождественной самой себе, если видеть в ней развивающийся процесс, заключающий постепенно эволюционирующие структуры; логику этого процесса можно если не предсказать, то, как минимум, объяснить ретроспективно.

Я анализирую финансовый и фискальный кризис современного капитализма как часть непрерывного процесса развития общества в целом. Отправная точка – конец 1960-х годов, но я описываю процесс с сегодняшних позиций – как постепенный распад режима послевоенного демократического капитализма[5]5
  Точка, в которой мы фиксируем начало процесса, всегда в большей или меньшей степени произвольна, так как в истории все связано и имеет свою предысторию. Тем не менее можно выделить выраженные разрывы и периоды формирования. То, что 1970-е годы маркируются как конец одной эпохи и начало другой, стало уже общим местом, и у меня нет никаких причин сомневаться в этом.


[Закрыть]. Как уже говорилось, мои рассуждения будут апеллировать к теоретической традиции того времени, я буду пытаться объяснить новые процессы в русле прежних, преимущественно марксистских теоретических традиций. Некоторые из них возникли в ходе исследований, проводившихся в Институте социальных исследований, хотя сам Адорно не принимал в них непосредственного участия. Отличительной чертой теории кризиса Франкфуртской школы было эвристическое допущение о потенциальном конфликте между социальной жизнью, с одной стороны, и экономикой, подчиненной императиву увеличения стоимости и приращения капитала, – с другой, о конфликте, который в послевоенный период формирования демократического капитализма смягчался различными исторически обусловленными инструментами государственной политики. Социальные институты, особенно в сфере политики и экономики, таким образом, постоянно оказывались поводом для разногласий, оставаясь внутренне противоречивыми и неустойчивыми, обеспечивая весьма условное равновесие и опираясь на временные компромиссы между фундаментально несопоставимыми социальными системами и деятельностными установками. Следуя политико-экономической традиции, «экономика общества» понималась как социальная система (а не только как система сугубо техническая или подчиненная законам природы), образованная интеракциями, подкрепленными властью и совершающимися между сторонами с различными интересами и ресурсами.

Используя теории 1970-х годов и предпринимая попытку актуализировать их в свете последующих четырех десятилетий капитализма, я рассматриваю нынешний кризис демократического капитализма в динамической перспективе, свойственной последовательному развитию [Streeck, 2010]. В том, что это правильный способ заниматься макросоциологией или политической экономией, я имел возможность убедиться за годы изучения целого ряда социальных областей в качестве социолога и политолога[6]6
  См. мою работу о либерализации немецкой политической экономии начиная с 1970-х годов [Streeck, 2009b]. Об анализе капитализма как процессе развития см.: [Streeck, 2011с].


[Закрыть]. Социальные науки более всего сильны в анализе процессов, а не фиксированных состояний, или, точнее, фиксированные состояния связаны между собой и с процессами. Теории, в которых структуры или события рассматриваются как уникальные явления, оторванные от предшествующих структур и событий, могут приводить к глубочайшим заблуждениям. Все социальное разворачивается во времени, выявляется со временем и обнаруживает свою схожесть с ним и в нем. То, что мы видим сегодня, мы можем понять только тогда, когда знаем, как это выглядело вчера и в каком направлении движется. Все наблюдаемое всегда следует некоему руслу развития. Именно поэтому в трех ключевых главах этой книги так много диаграмм и стилизованных нарративов, показывающих динамику исторических процессов.

Важно не только то, что все требует времени, но и то, когда и где это происходит. Пространство – социальный контекст от расположенного по соседству – не менее важно для общества, чем время, и речь идет не только о хронологическом времени, но и об историческом[7]7
  Как и в концепции «эффекта колеи» [Pierson, 2000; 2004].


[Закрыть]. Социальное знание становится подлинно научным только тогда, когда оно выстроено относительно временной и пространственной шкалы. Кризис, о котором пойдет здесь речь, – кризис капитализма богатых демократий западного мира, и этот контекст сформировался после того, как мир пережил Великую депрессию, восстановление капитализма и либеральных демократий после Второй мировой войны, крушение послевоенного уклада в 1970-е годах, резкие колебания цен на нефть («нефтяные кризисы»), инфляцию и т. д. Этот кризис имеет последствия и для других обществ – нынешних и будущих, однако, какими именно они окажутся, будет обусловлено конкретными действиями, характерными для соответствующего исторического периода, и объяснено с помощью эмпирических исследований. Конечно, наши обобщенные знания о политических и экономических кризисах будут полезны; но не менее важно выделить специфические особенности данного кризиса, неизвестные нам прежде, и предложить их объяснение, исходя из временного и пространственного контекста.

Использование фактора времени в наших размышлениях о нынешнем финансовом и фискальном кризисе оказалось полезным во многих отношениях. Прежде всего, исторический контекст позволяет в перспективе оценить национальные различия между обществами демократического капитализма, зафиксированные в социальных исследованиях, и выделить основные модели, т. е. «разновидности капитализма» [Hall, Soskice, 2001][8]8
  Критику идеи о «разновидностях капитализма» см. в работах: [Streeck, 2009b; 2011b].


[Закрыть]. Если рассматривать кризис как промежуточный этап в протяженной последовательности развития, то оказывается, что параллели и взаимодействия между капиталистическими странами существенно перевешивают институциональные и экономические различия. В основе этого, с поправкой на местные модификации, лежит общая динамика, даже для столь разных стран, как, например, Швеция и США. Рас смотрение во временной перспективе делает особенно очевидной ведущую роль крупнейшей и самой капиталистической из всех капиталистических стран – Соединенных Штатов Америки. Все решения, задававшие направление движения капиталистических демократий, исходили отсюда: отказ от Бреттон-Вудской системы и инфляции, возникновение бюджетного дефицита в результате налогового сопротивления и снижения налогов, увеличение долгового финансирования деятельности государственных органов, волна налоговой консолидации 1990-х годов, дерегулирование частных финансовых рынков в рамках политики приватизации государственных функций и, разумеется, финансовый и фискальный кризис 2008 г.

Причинно-следственные связи и механизмы, интересующие социологов, также реализуются только во времени, причем если речь идет об адаптации и изменении институтов или общества в целом, то это могут быть только длительные периоды. Мы склонны недооценивать то, сколько времени требуется социальным факторам, чтобы произвести какой-то эффект. Если, поторопившись, начать допытываться, подтвердилась ли теория об изменении или завершении какой-либо общественной формации, велик риск, что она будет отвергнута еще до того, как ей представится шанс что-либо доказать. Хороший пример – работы по глобализации в русле сравнительной политологии 1980–1990-х годов: основываясь на тогдашних эмпирических наблюдениях, их авторы пришли к выводу, что открытие границ национальных экономик вряд ли негативно отразится на государстве всеобщего благосостояния. Сегодня мы знаем: это был всего лишь вопрос времени, и изначально было неверным предполагать, что такие прочные и неповоротливые институты, как европейские социальные государства, всего через несколько лет экономической интернационализации исчезнут вовсе или же примут фундаментально иной облик. Институциональные изменения часто – вероятно, в большинстве случаев – происходят очень постепенно [Streeck, Thelen, 2005], и мы можем еще долго отмахиваться от них как от маргинальных даже тогда, когда это маргинальное уже давно превратилось в самую суть, определяющую всю динамику развития[9]9
  См. работы по вопросу об изменениях «немецкой модели» трудовых отношений. Первые отклонения – еще в 1980-х годах – от системы установления заработной платы на едином для отрасли уровне можно было расценить как попытки приспособиться к меняющимся условиям и тем самым сохранить систему в целом. По мере распространения подобных тенденций все громче стали говорить о «дуализации» системы: дескать, старый режим остался прежним, просто утратил свой универсальный характер [Palier, Thelen, 2010]. Однако чем дальше заходит процесс, чем глубже маргинальные практики вгрызаются в самое ядро системы, тем ближе неизбежный момент, когда придется отказаться от прежней интерпретации перемен и описать процесс таким, каков он, собственно, и был с самого начала: как процесс либерализации социальной сферы, которая до той поры регулировалась политическими рычагами, а не рыночными силами [Hassel, 1999; Streeck, 2009b].


[Закрыть].

Социальные и институциональные изменения происходят не только поэтапно и долго – к тому же что считать долгим? – но и постоянно наталкиваются на противодействующие факторы, которые могут замедлить их или изменить траекторию, преобразовать или вовсе остановить[10]10
  Понятие «противодействующие факторы» – ключевое в законе-тенденции Маркса о норме прибыли к понижению [Marx, 1966 (1894), S. 242 ff.] (рус. пер.: Маркс К. Капитал. Т. 3. Гл. 13). Этот «закон» не имеет безусловного детерминистского характера: более мощные силы, действующие в противоположном направлении, могут развернуть тенденцию нормы прибыли к понижению. Такое развитие впоследствии будет объяснено воздействием причины – той самой тенденции нормы к понижению, – которую невозможно наблюдать эмпирически, поскольку ее развитие сдерживается встречной силой. Именно эту идею подчеркивает Карл Поланьи, рассуждая о «контрдвижении» общества против экспансии рынков и их распространения на «фиктивные товары» – труд, землю и капитал [Polanyi, 1957 (1944), Kap. 11] (рус. пер.: [Поланьи, 2002, с. 147–151]).


[Закрыть]. Общества наблюдают за своими тенденциями и реагируют на них. При этом они демонстрируют такую изобретательность, что фантазиям обществоведов – даже тех из них, кто сумел верно распознать фундаментальные (и социально спорные) тенденции, – за ними не угнаться. Кризис позднего капитализма 1970-х годов не могли не заметить даже те, кого не интересовало его крушение или саморазрушительные процессы. Они, безусловно, чувствовали напряжение, в целом верно диагностированное теорией кризиса, и пытались на него реагировать. Оглядываясь назад сегодня, мы понимаем, что подобные реакции по сути являются успешными попытками – растянувшимися на добрых четыре десятилетия – купить время за деньги. «Купить время» – дословный перевод английского выражения buying time, что означает выиграть время, оттянуть предстоящее событие, чтобы попытаться его предотвратить. Для этого необязательно требуются деньги в буквальном смысле. Правда, в нашем случае это были именно деньги – огромные. Деньги – самый загадочный институт капиталистической современности – были нужны для того, чтобы снять напряжение от потенциально дестабилизирующих социальных конфликтов: сначала с помощью инфляции, потом – растущих государственных долгов, далее – путем расширения рынков частного кредитования и, наконец, сегодня – через покупку центральным банком государственных долгов и банковских обязательств. Как я покажу, «покупка времени», отсрочившая и растянувшая кризис демократического капитализма в послевоенные годы, тесно связана с эпохальным процессом капиталистического развития, который мы называем «финансиализацией» [Krippner, 2011].

Если взять достаточно широкие временные рамки, то развитие нынешнего кризиса можно рассматривать как эволюционный и даже диалектический процесс[11]11
  О возрождении концепции диалектического изменения в современной институциональной теории см.: [Greif, 2006], а также [Greif, Laitin, 2004].


[Закрыть]. Иными словами, то, что в краткосрочной перспективе несколько раз подряд воспринималось как окончание кризиса (и в этом смысле, по сути, опровергало актуальную теорию кризиса), при оценке более длительной траектории оказывается лишь изменением формы проявления фундаментальных конфликтов и недостаточной внутренней интегрированности системы. Поверхностным, «косметическим» решениям требуется не больше десятилетия, чтобы превратиться в проблему – точнее, в старую проблему в новом обличье. Каждая победа над кризисом рано или поздно оборачивается прелюдией к новому кризису; сложные и непредвиденные повороты ее пути всякий раз скрывают тот факт, что все стабилизационные механизмы неизбежно временны, покуда логика капиталистического развития – «захват территорий» рынком [Lutz, 1984; Luxemburg, 1913] – сталкивается с логикой социальной жизни.

К числу моих не самых приятных воспоминаний о годах учебы во Франкфурте относится то, что на лекциях и семинарах, по крайней мере на мой взгляд, слишком много внимания уделялось «подходам» и слишком мало тому, что с их помощью можно исследовать. В бытность студентом мне слишком часто не хватало своего рода ощущения причастности к миру (Welthaltigkeit), которое, к примеру, можно найти в работе Райта Миллса «Властвующая элита» [Mills, 1956]. По сей день социология без историй, местного колорита, лишенная экзотики, а порой и абсурда политической жизни, очень быстро вызывает во мне скуку. Несмотря на то что я, таким образом, в теоретическом смысле путешествую налегке, очевидно, что моя тема – финансовый и фискальный кризис богатых капиталистических демократий – настоятельно требует обращения к традициям политической экономии. Потому что, если социологическая теория кризиса и политологическая теория демократии не научатся видеть в экономике арену социально-политических действий, они неизбежно попадут мимо цели – как и любая экономическая концепция в политике и обществе, упускающая из виду их актуальные капиталистические организационные формы. После событий 2008 г. никто не может понять политику и политические институты вне их привязки к рынкам и экономическим интересам, а также к классовой структуре и порождаемым ею конфликтам. Мне совершенно не важно, является ли такая постановка вопроса «марксистской» или «неомарксистской», – мы не будем это обсуждать. Однако результат исторического развития таков, что, пытаясь объяснить происходящее, мы больше не можем наверняка сказать, где заканчивается «не-марксизм» и начинается марксизм. Вообще, социальные науки – особенно направления, связанные с анализом обществ в целом и их развитием, – не могут обойтись без обращения к центральным элементам марксистских теорий, пусть даже и через оппозицию к ним[12]12
  Это, разумеется, особенно относится к тем, кто исповедует подход Макса Вебера, который всю свою жизнь – и, возможно, это было самым мудрым решением – отказывался открыто полемизировать с Марксом или даже просто его цитировать. В Германии «марксистские подходы» вычищались из ядра социальных наук или отделялись от него, причем гораздо безжалостнее, чем на родине капитализма, в Великобритании и США, где такие понятия, как «капитализм» или «класс», всегда входили в повседневный язык социальных наук. Достаточно ознакомиться с популярными программными работами американской «теории модернизации» 1950–1960-х годов – таких как Ростоу [Rostow, 1990 (1960)] или Керр [Kerr, 1960], – чтобы увидеть, насколько естественным было для академико-политического сообщества мировых капиталистических держав обращение (иногда корректное, иногда не очень) к ключевым понятиям марксистской политической экономии.


[Закрыть]. Во всяком случае, я убежден, что актуальное развитие современных обществ даже приблизительно невозможно понять без использования ключевых терминов, восходящих к марксистской традиции, – и эта тенденция будет лишь усиливаться по мере того, как капиталистическая рыночная экономика становится движущей силой формирующегося глобального общества.

В своих размышлениях о кризисе демократического капитализма я намеренно стремился к написанию полотна широкими мазками. В центре моего внимания – контекст и последовательность, сами же события отодвинуты на второй план; грубые обобщения здесь важнее тонких различий; рассматриваются не столько события, сколько взаимосвязи между ними; синтез предшествует анализу; дисциплинарные границы без особой нужды не очерчены. Аргументация захватывает широкие отрезки времени: от волны забастовок в конце 1960-х годов до введения евро; от прекращения инфляции в начале 1980-х годов до резкого роста неравенства по доходам в конце столетия; от политики сдерживания (containment policy) эпохи еврокоммунизма до нынешнего фискального кризиса средиземноморских стран и многое другое. Вероятно, что-то может быть опровергнуто при более глубоком специальном исследовании; это неизбежный риск обзорного анализа текущих событий, и я к нему готов. Но, конечно же, я очень надеюсь на то, что в конечном счете большая часть книги все же выдержит проверку.

Книга поделена на три части, соответствующие прочитанным лекциям. Это привело к определенным перекосам и порой неожиданным повествовательным зигзагам, чего, конечно, не случилось бы в систематически выстроенном книжном тексте. Впрочем, не исключено, что такой текст стал бы менее читабельным. Цифры и факты, которые я привожу в качестве доказательств и иллюстраций, достаточно хорошо известны, по крайней мере в специализированной литературе; мой вклад, если таковой имеется, заключается в их упорядочении относительно широкого историко-теоретического контекста. Каждая из моих трех лекций длилась не более часа, поэтому при подготовке книги для большей ясности материал был дополнен и расширен. Пытаясь избежать слишком частого вмешательства в поток текста, я использовал сноски – нередко для того, чтобы процитировать замечательно прямолинейные сообщения из «The New York Times» или поделиться особенно гротескными случаями, узнавая которые не знаешь, смеяться или плакать над тем, что стало казаться нормальным. Иногда я использую сноски и для того, чтобы высказать какую-то наиболее рискованную (но оттого потенциально не менее продуктивную) гипотезу, не решаясь включить ее в основной текст как полноправного претендента на цитирование.

Итак, «Купленное время» состоит из трех глав. Первая глава начинается с краткого обзора взаимосвязей (очевидных уже почти для всех) между финансовым кризисом, кризисом налоговой системы и кризисом роста – этому хитросплетению взаимосвязей тем не менее до сих пор удается успешно противостоять любому кризисному менеджменту и загадывать политикам нескончаемые загадки. Затем я перехожу к теориям 1970-х годов, заявлявших о надвигающемся «кризисе легитимации» «позднего капитализма», и пытаюсь понять, почему они оказались слабо подготовлены к тем социальным трендам, которые в последующие десятилетия опровергли все их догадки. Один из таких трендов – длительный разворот от социального капитализма послевоенного времени к неолиберализму начала XXI в. Далее я обрисовываю, как кризис, диагностированный в 1970-х годах, развивался на самом деле, принимая со временем все новые формы, пока не достиг в 2008 г. своего нынешнего вида.

Вторая глава книги посвящена кризису государственных финансов – его причинам и последствиям. Она начинается с критики теорий в русле институциональной экономики, связывающих рост государственного долга с 1970-х годов с избыточной демократизацией и утверждающих, что на самом деле его следует считать одним из проявлений неолиберальной трансформации, или «инволюции» [Agnoli, 1967] демократического капитализма, возникшего после 1945 г. Именно эта тенденция актуализировала тот самый «кризис налогового государства» (Steuerstaat), о котором так много говорили во времена Первой мировой войны [Schumpeter, 1953 (1918)]. Далее я рассматриваю «государство долгов» (Schuldenstaat) как реальное институциональное образование, сменившее не позднее 1980-х годов классическое налоговое государство. При этом меня интересуют прежде всего отношения между государством долгов и классовой структурой, т. е. распределением жизненных шансов в обществе, а также конфликты и властные отношения между гражданами и «рынками» в социально-политическом контексте государства долгов. Вторая глава заканчивается обсуждением международных аспектов (роль их, как обычно, наиважнейшая) долгового государства, а также роли международной финансовой дипломатии в управлении им.

Наконец, в третьей главе мы обратимся к политико-организационной форме, которая приходит на смену государству долгов, – я называю ее «государством консолидации» (Konsolidierungsstaat). В силу обстоятельств его появление в Европе неразрывно связано с процессами европейской интеграции, которая вот уже определенное время работает как механизм либерализации европейских экономик. В моем анализе государство консолидации описывается как европейский многоуровневый режим управления, а процесс фискальной консолидации в нем подразумевает фундаментальное переустройство европейской государственной системы. Глава завершается размышлениями о возможностях и ограничениях политической оппозиции против этой реструктуризации.

В заключительной главе я кратко обобщаю сказанное и – опираясь отчасти на материалы публичных дискуссий лета и осени 2012 г. и имея в виду прежде всего Европейский валютный союз и будущее евро – предлагаю вариант ответа на кризис, который, не исключено, замедлит капиталистическую экспансию (или попросту «глобализацию») и тем самым сохранит возможность демократического контроля над «рынками».