Текст книги "Шакал в изгнании"

Шакал в изгнании
Всеволод Алферов

© Всеволод Алферов, 2015

© Джон Уильям Уотерхаус, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Шакал в изгнании

Воздайте благодарение Шакалу Пустыни, Желтому богу, который восседает между войной и миром и на границе между жизнью и смертью. К нам придет царствие его, и в приходе его не будет боли.

Изречения Первого в Стае 12:3

Твой недруг, шакал, будет предан огню. Пес-изверг Шехха́н будет повержен головой вперед, его задние лапы будут закованы в цепи, а передними он поддержит престол Господень. Дом Господа нашего возрадуется, и голоса тех, кто веселится, достигнут земных пределов.

Поучение о врагах Господних. Книга Солнца, 9

Когда двери Логова Шакала закрылись за ним, на какое-то мгновение Кха́и Хе́рису показалось, что он ослеп. Сердце успело совершить несколько ударов прежде, чем навстречу ему из темноты начали проступать алые огоньки – словно сотни наблюдавших за ним глаз.

– Как тяжелую ношу несложно опустить, – одними губами произнес Кхаи, – и так трудно вновь взвалить на свои плечи, так и веру несложно отбросить, но потом очень трудно обрести вновь…

Привычные с юности слова придавали сил. Жрецу никогда не нравилось это место, и глаза еще не привыкли к темноте, но он сделал сперва один осторожный шаг, затем другой. Эхо подхватывало звонкое шлепанье его сандалий и уносило к скрывшимся в темноте сводам.

– Однако как нести ношу проще, чем в бессилии оставить ее на земле, так и нести свою веру проще, чем усомниться, а потом вновь искать ее.

Пятьдесят два шага требуется взрослому человеку, чтобы пересечь Логово Шакала от входа до алтаря. Пятьдесят два шага в гулкой каменной утробе под храмом, где темнота словно бы живет своей жизнью, насмехаясь над робкими шагами жреца.

«У меня есть два дня», – пронеслось в голове Кхаи. Мысль, пробирающая до самых костей. Жуть страшнее ледяных ночей севера.

Сотни красных глаз превратились в тлеющие огоньки на концах благовонных палочек. Размытой, едва различимой тенью за алтарем притаилась статуя его бога.

Два дня на то, чтобы хоть что-то изменить…

К тому времени, как у жреца появилась компания, он уже затеплил несколько лампад, а вместо твердого камня под его коленями покоились подушки. Тусклый желтый свет масляных плошек выхватил из темноты огромную собачью морду из черного базальта, в мутном, тяжелом от благовоний воздухе рубины и впрямь казались налитыми кровью глазами.

– По-твоему, это удачное место для встре… – хотел было спросить Воздающий, когда Кхаи вскинул руку, призывая его к молчанию. Отголоски произнесенных слов еще перекликались где-то под потолком.

– Желтый бог воплотился в тебе, Шебе́т Хафра́й! – Кхаи склонил голову в ритуальном приветствии, но Воздающий только отмахнулся:

– Трепать языком ты мог бы и в другом месте!

– Это место предназначено для встречи, а не для разговора.

Кхаи говорил нарочито медленно, давая Воздающему услышать гуляющее по залу эхо. Наступила тяжелая тишина, которую нарушало лишь сбивчивое дыхание второго жреца.

– Желтый бог воплотился в тебе, Кхаи Херис! – наконец произнес тот и беглым жестом коснулся рукой лба.

«Так-то лучше…» – Кхаи позволил себе сдержанно улыбнуться.

Воздающий всегда имел склонность к полноте, и в последние годы предпочитал даже по храму передвигаться на носилках. С одной стороны назначать ему встречу здесь было глупо. Хафрай не привык отрывать свой пухлый зад от подушек – довольно лишь сопоставить, что Воздающий решил посетить Логово тогда же, когда здесь исполняет обязанности он, Кхаи Херис… С другой стороны Кхаи не знал в храме иного места, вход в которое был бы воспрещен для всех, кроме высших жрецов. И в котором – он точно знал – нет ходов, откуда их могли бы подслушать.

Кхаи бросил на собеседника насмешливый взгляд, когда Воздающий непонимающе уставился на протянутую ему руку.

– Мы оставим свет здесь, – терпеливо пояснил жрец.

Руки Хафрая были влажные и холодные, а сам Воздающий едва переваливается на коротких ножках, так что его приходилось буквально тащить за собой.

Шли долго – пока каменные плиты под ногами не сменились земляным полом, а вытянув руку в сторону, Кхаи не нащупал покрытые штукатуркой стены. Выпустив ладонь Воздающего, жрец услышал за спиной его сосредоточенное сопение.

– Где мы?

Эхо молчало, оно осталось позади, в алтарном чертоге, и на этот раз Кхаи соизволил ответить:

– Я говорил тебе, ты очень многого не знаешь о Логове. Подожди, где-то здесь должен быть свет.

Огарок свечи открыл взгляду небольшую келью, вмурованную в скалу глубоко под храмом. В мутном свете были видны лишь очертания сундука, полки, простой деревянной койки – все остальное тонуло в тени. Лишь кое-где из мрака проступали светлые фрагменты фресок: там бледный высокий лоб, здесь мерцают пристальные глаза.

– Это покой для жреца, который совершает обряды в Логове, – наконец заговорил Кхаи. – Очень удобное место: от дверей не слышно, о чем мы здесь говорим, и любой, кто попробует к нам подойти, потревожит эхо.

Не дожидаясь приглашения, Хафрай плюхнулся на лежанку и с тяжелым вздохом вытянул перед собой ноги. Пот, бисеринами усеявший его лоб, коснулся краски вокруг глаз жреца и оставил на щеках угольно-черные потеки.

– Тебя, наверное, удивила моя просьба о встрече, – начал Кхаи, но Воздающий прервал его:

– Не тяни, Херис, ты знаешь, я не люблю болтовни. Еще меньше я люблю сырость, а к носилкам мне возвращаться половину звона.

Кхаи помолчал прежде, чем ответить.

– Ладно, если ты сам так хочешь…

Переступив через ноги Хафрая, жрец опустился на колени перед сундуком, в котором хранились ризы и маски для обрядов. Порывшись там, он извлек на свет завернутый в промасленную кожу сверток.

– Что это? – нетерпеливо поинтересовался Хафрай. Похоже, теперь, когда он устроился поудобнее, к нему начала возвращаться его обычная самоуверенность.

– Это переписка нашего верховного жреца с одним из претендентов на престол, – сказал жрец, поднимаясь с колен. – Прежде всего. Во-вторых, это доказательство того, что нас предали.

– Предательство… – Хафрай помял слово на языке, и его круглое лицо искривилось. – Это очень неаппетитное слово. Сколько я помню, ты всегда любил выспренние разговоры. Я надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь.

– Почитай сам, – бесстрастно пожал плечами жрец и вернул напарнику колкость: – Я надеюсь, с твоей армией писарей ты еще не разучился читать?

Хафрай только фыркнул. Прочие называли это его свойство толстокожестью, но Кхаи порой почти неподдельно верил, что все объясняется обилием жира.

– Давай говорить начистоту, – наконец не выдержал Кхаи. – Раньше, когда воины Царя Царей уходили в бой, они всегда приходили в храмы Шакала Пустыни. Когда кто-нибудь умирал в семье бедняка, он всегда приходил к нам, и по-другому и быть не могло. Сейчас бродячие дервиши на каждом углу кричат о том, что бог один…

Хафрай наконец оторвал от пергамента затуманенный взгляд.

– Никто не признается тебе в этом, но еще год или два – и эти ублюдки вышвырнут нас отсюда, – продолжал жрец. – Сейчас, когда старая династия прервалась – это наш последний шанс что-то изменить. Ни один жрец не скажет тебе это в открытую, но все мы надеемся, что Иль Амма́р возьмет в свои руки власть и разгонит попрошаек. Псы Желтого бога, ястребы Харса, быки Аса́ра – да каждая храмовая дружина по всему Царству готова выступить в бой по одному мановению его руки! И о чем ведет переписку наш верховный?

Наступило молчание, и Воздающий пожевал губами прежде, чем заговорить в ответ.

– Откуда это у тебя? – наконец спросил он.

– В доме каждого человека кто-нибудь да убирает, – пожал плечами Кхаи, – в том числе и в кабинетах. Бумаги нужно будет еще вернуть на место.

Вновь молчание. На сей раз Воздающий постучал длинным ногтем по пергаменту.

– Как ты докажешь, что это действительно писал наш верховный? Написано довольно убого.

– Ты сравниваешь с каллиграфией его писцов? Или ты в самом деле думаешь, что человек, который полагается на слуг, превосходно владеет кистью?

Кхаи наклонился вперед, стараясь не вдыхать тягучий, как мед, запах фруктовой воды, которой душился Хафрай.

– Рука верховного, Шебет, вспомни, что она сломана и срослась неправильно. Посмотри как он ведет кисть в слове «благословенный» и вспомни, как он пишет «лучезарный», когда подписывает эдикты. Он не может выписать ни одного длинного слова, его рука соскальзывает, а кисть уходит вниз.

– Эту манеру легко подделать.

– Как много людей видели настоящий почерк верховного, Шебет? Ты, я, Советник Живых. Может быть, Носитель Жезла. Даже из высших жрецов далеко не все так близки к нему, чтобы он писал им сам. Уж, тем более, человек со стороны… сомневаюсь, что кто-нибудь из них вообще знает, как выглядит верховный.

– Ну хорошо, хорошо… – Хафрай отложил в сторону пачку писем, и его глаза забегали по помещению. Не найдя в нем ничего, на чем можно было бы остановить взгляд, он наконец посмотрел на собеседника.

– Хорошо, – зачем-то повторил жрец. – Чего ты хочешь? Ты притащил меня сюда, чтобы сетовать на человеческую продажность?

– Ты Воздающий, Шебет, – невесело усмехнулся Кхаи. – Твоя задача убирать грязь.

– Идти против верховного? Ты безумец, Херис! Ни один… никогда…

Хафрай, казалось, подавился, и все три его подбородка затряслись.

– А у тебя есть выбор? – поинтересовался Кхаи. – Если этот князь… этот поклонник единого бога… если послезавтра его войска действительно займут столицу, не дожидаясь выбора наследника – как ты думаешь, от кого верховный избавится в первую очередь? Не от того ли, кому подчиняются десятки священных убийц? Ты думаешь, он вспомнит, что за последние годы ты к ним ни разу не обращался?

– Но это ни разу не потребовалось!

– Ты Воздающий, Шебет, – с нажимом повторил Кхаи. – Если ты не вспомнишь об этом сейчас, ты встретишься со своим богом раньше, чем тебе кажется.

В келье вновь воцарилось молчание, только на сей раз оно все тянулось и тянулось, а Хафрай молчал так долго, что Кхаи думал, он уже и не ответит вовсе. Наконец, Воздающий провел рукой по лицу, будто снимая налипшую на него паутину.

– Хорошо, – в третий раз произнес он. – Что ты предлагаешь?

Два дня…

Кхаи растерял всякую уверенность, правильно ли он поступает, когда черного дерева ворота распахнулись перед его паланкином. Слушая бормотание роскошных фонтанов в храмовых садах, глядя на доверху заполненные зерном амбары – так легко было убедить себя, что Шакал Пустыни так же могуществен, как и прежде. Город по ту сторону стен был, казалось, и рад посмеяться над Кхаи Херисом.

Воздух над Песьей площадью звенел от визгливых голосов проповедников – как мухи на мертвечину, последователи нового бога слетались к храмам со всей столицы. В просвет между шторками полога Кхаи видел, что выложенная мозаикой мостовая, как коростой, покрыта плотным серым покровом тентов, дырявых навесов и сваленными кучей циновками.

Беженцы…

Иногда жрецу казалось, что все это – части какого-то огромного заговора. Почему именно теперь все бегущие от голода и межусобиц решили искать помощи и милосердия в храмах? Почему они не собираются у дворцовых стен? Нет сомнения, этих людей сюда привело отчаяние, но Кхаи боялся даже предположить, сколько из них действительно ищут помощи, а сколько, не получив ее, бросятся грабить и убивать.

Говорят, новый бог благоволит беднякам и угнетенным… Еще говорят: слова – как искры. Подобранные верно, они разжигают людей, все больше и больше заводя сухой, готовый вот-вот вспыхнуть валежник толпы.

– Касса́р? – окликнул жрец своего капитана. – Скажи слугам, чтобы поторопились. Чем раньше мы выберемся из этой выгребной ямы, тем лучше.

Солдат молча кивнул и наклонился в седле, что-то прошипев носильщикам.

– И передай своим, чтобы держали себя в руках. Нам не нужны неприятности.

Кхаи задернул штору поплотнее и постарался не обращать внимания на шум.

Но не тут-то было. Толпа бурлила и волновалась, как море в сезон дождей. Не удержавшись, жрец вновь прильнул к щели между складками ткани. Их и впрямь окружало море – целое море людей: серое, грязное и враждебное. Едва завидев окруженные эскортом носилки, они все подались вперед, плотным кольцом сомкнувшись вокруг солдат охраны. Кхаи вглядывался в заросшие, казавшиеся помятыми лица. Один из дервишей что-то закричал – будто собака взвизгнула.

«Проклятые ублюдки! – промелькнуло в голове жреца. – Пока мы драли глотки, на кого из сановников сделать ставку, эта падаль подыскала самое послушное, самое свирепое войско».

В большей части обращенных на них взглядов Кхаи читал надежду – это хорошо, это значит, что еще не все потеряно. «Шакал поедает падаль и становится сильнее», – подумал жрец. Это были лишь слова, но почему-то они приносили утешение. Носилки закачались – это слуги ускорили темп – и вот уже площадь осталась позади.

Паланкин остановился в Старом Городе – районе столицы, где в равной мере встречаются и мраморные дворцы, и дыры в стенах. Сойдя с носилок на неровные плиты, Кхаи на мгновение застыл.

Два дня… Небо было цвета крови и ржавчины. В тихих неподвижных сумерках усадьба перед ним казалась безмолвной и опустевшей.

Она ждала его в переднем покое, и в сгустившейся полутьме линии ее тела были еще мягче и еще желаннее.

– Я весь день думал о тебе, – сказал жрец, и понял, что его голос лжет.

Было вино – краснее крови, и была постель – жарче, чем летняя ночь. Были смех, наслаждение и бессвязные слова, выдохнутые в порыве страсти.

Наконец Кхаи оставил ее лежать на подушках, а сам отошел к окну. Из ночи на него глядели факела и огни – словно бы леденеющие с каждым приближающим развязку мгновением. Словно тысячи глаз, которые винят его одни боги знают, в чем… Нет, не боги. Не много ли на сегодня богов?

– Знаешь, Са́тра… – слова не шли на язык, застревали в горле. – Иногда я очень жалею, что у жреца не может быть жены.

– Никто не запрещает тебе прятать в городе свою женщину, – она натянула на плечи покрывало и закуталась в него, как в пестрый балахон. – Не запрещает даже прятать своих детей.

– Ты знаешь?

Кхаи обернулся, и Сатра негромко рассмеялась.

– Ты думаешь, я бросаюсь в постель к кому попало? Я узнала о тебе все, что смогла. Разве ты поступил бы по-другому?

Купола храмов в ночи похожи на обожженные волдыри… Подсвеченный факелами район садов – зеленая гнилая язва на теле города…

– Ради чего ты принимаешь меня? – спросил жрец.

«Глупец, глупец! – твердил он себе. – Такие женщины не отвечают на этот вопрос, а такие мужчины, как ты, его не задают!» Но сегодня был особенный день и, не слушая собственных мыслей, он продолжал:

– Ради этой усадьбы? Лошадей, которых я тебе купил? Ради слуг и дорогих тканей?

Сатра фыркнула.

– Ради дома, – ответила она просто и – откуда-то Кхаи знал это – честно.

– Боги! По-твоему, это дом? Когда ты должна ото всех скрываться? Когда даже слуга у тебя немой?

– Он лучше, чем могли мне предложить другие…

Она встала и пересекла комнату, устроившись возле него в оконной нише.

– Когда ты сама вынуждена скрывать, кто твой мужчина? – недоверчиво закончил Кхаи.

– Дом нужен женщине гораздо больше, чем мужчина. Всего ненамного меньше, чем дети, – сказала Сатра, подставляя лицо ночному воздуху. Ветер донес до них чей-то преувеличено громкий, наиграно радостный смех.

– Это почти так же сильно, как «дай» и «мое» у ребенка, – усмехнулась она и, переведя взгляд на любовника, добавила: – Ты так старался купить меня слугами и лошадьми, что это было почти забавно. Особенно когда ты уже давно купил меня с потрохами.

– Я этого не хотел… – проклятый язык, почему он не слушается как раз тогда, когда он более всего нужен! – Не этого…

– Я знаю, чего ты хотел, – она легонько похлопала его по плечу и оставила Кхаи, потянувшись за кувшином с вином.

Город в темноте – кладбище душ. Ночь молча и терпеливо ждет восхода солнца. Утра, когда война будет уже не через «два дня», а по-простому, без изысков – «завтра».

– Тебе нужно уезжать из столицы, – наконец заговорил Кхаи. – Будут… беспорядки. Я пока не могу сказать тебе большего.

– Ты думаешь, мне есть куда ехать? – Сатра подняла брови.

– Послушай, ты не понимаешь! В городе будут волнения, может случиться все, что угодно. Может смениться власть, может…

Сатра молчала.

Было вино – краснее крови, и была ссора – жарче, чем летняя ночь. Были обвинения и бессвязные слова, брошенные в порыве гнева.

Был прощальный поцелуй, дань вежливости. Так целуют перстни государей да еще, быть может, прикасаются губами к мертвецам.

Кхаи не был в этом так уж уверен.

* * *

Ее называли золотой царицей и венцом владык. О ней говорили, что она храмовая шлюха и город пыли. В действительности имя у столицы было куда скромнее,.

Грязная и разукрашенная, как старая проститутка, она разлеглась в устье великой реки Лахиджа́н, по которой кровь Анха́рского царства течет с заснеженных Зубов Амма́т. Говорили, что во всем мире нет города больше, многолюднее и прекраснее ее.

Сюда приезжали грубые северяне в остроконечных, отороченных мехом шапках, которые смешивают свою кровь с конской и называют своих скакунов боевыми братьями. В нее съезжались учтивые дакха́ни из закатных царств – с золотой краской на веках и накладными ногтями из бронзы и бирюзы. Хитрые и молчаливые торгаши-южане, которые прячут волосы под платками и строят горные города для чародеев. С востока приходили странные люди, у которых мужчины идут в бой, полностью закованные в металл и верхом на одетых в броню лошадях.

Иль Амма́р вступил в этот город просителем.

Его повозку влекли по Дороге Царей двенадцать быков, укрывавший от солнца полог был усеян жемчугами, и он ехал в Золотой дворец, сопровождаемый криками толпы. Проситель, жених… Столица схоронила уже три десятка мужей, и только половина из них умерла своей смертью.

– Этот город – сердце Царства.

Наместник едва расслышал своего спутника. Фахи́з Иль Фахж, его посланец при дворе бывшего Царя Царей, это он привел своего господина к самому подножию трона.

Подобно миражу, в жарком мареве над холмами дрожали очертания дворцовых стен – и ветер с моря нес гнилостную вонь тухлой рыбы. Из окон беломраморных зданий были вывешены знамена и гирлянды цветов – но над сточными канавами кружили мухи, и копыта поднимали над мостовой облачка бурой пыли.

– Эти люди – кровь Царства, – продолжал посол. – Помашите им рукой, господин. Скоро вы будете править ими.

Наместник поморщился.

Гулкий рык огромных, как десяток воинов, барабанов заглушал крик толпы, но Иль Аммару казалось, что вслед ему летят как приветствия, так и проклятия. Каждое утро в трущобах Клубка находили заколотые, зарубленные, растерзанные тела, и единственной их виной были слова против единого бога.

– По-моему, меня приветствуют не слишком радостно…

– Они отчаялись, – мягко ответил его собеседник. – С тех пор, как Царь Царей погиб, не оставив наследника, каждый князь норовит отхватить что-нибудь у соседа. Беженцы стекаются сюда со всего Царства, они ждут нового повелителя всем сердцем, но они растеряны и напуганы.

Наместник все же вынудил себя улыбнуться и поднял руку в приветственном жесте. Толпа взвыла, и этот протяжный и долгий вой заглушил следующие слова советника.

– Я видел то, о чем ты говоришь, Фахи́з, – кивнул Иль Аммар. – Возле Горы Гнева не осталось ни одной уцелевшей деревни, все дороги полны крестьян, они бегут, как муравьи…

– Кар-Семеди последний островок мира в эти неспокойные времена, – подтвердил посол.

Наместник не слышал его, какое-то волнение в толпе привлекло его внимание. Внезапно вся эта многоглавая бестия, это грязное и оборванное тысячеликое чудище вдруг подалось вперед, легко, как игрушки, разметав по сторонам выстроившихся цепью воинов.

Иль-Аммар хотел было сделать знак охранникам, но посол в последний момент удержал его руку.

– Слушайте, мой господин! Они радуются… они приветствуют вас!

Наместник прислушался – сквозь рев тысяч глоток действительно прорывались крики «Слава!», «Многие лета!» и что-то еще в том же духе. Там, где толпа выплеснулась на расчищенную мостовую, десятки рук тянулись к нему, чтобы тронуть, хотя бы на мгновение прикоснуться к ажурной, словно бы сплетенной из кружев повозке.

– Протяните им руку, господин. Они этого не забудут!

Фахиз от волнения так сильно сжал левую ладонь наместника, что тот скрипнул зубами, лишь бы не скривиться.

Что-то не так, неправильно. Предчувствие чего-то недоброго распрямилось, встало во весь рост, нависло над Иль Аммаром… Ему показалось, что контуры дворца в душном воздухе задрожали сильнее – будто бы он смеялся над незадачливым претендентом.

Гомон встречающих, казалось, достиг апогея, наместнику почудилось, что он чувствует этот рев уже не ушами, а кожей. Перегнувшись через витой подлокотник, Иль Аммар опустил руку вниз, почти касаясь протянутых ему ладоней.

Боль ударила по спине жгучим хлыстом, проскрежетала стальным лезвием по ребрам. Наместник хотел закричать, но вместо крика из горла вырвалось клокотание напополам с кровавой пеной. Он еще видел, как солдаты эскорта бросились к своему господину, видел, как забился в самый угол носилок Аль Фахж. Знамя с пурпурной башней покачнулось и мазнуло наместника по лицу.

Больше он не видел уже ничего…

Наутро город казался опустевшим. Вымершим. Ни звука, ни встречного, ни даже бродячего пса – будто бы даже звери, и те сейчас были на Дороге Царей и глазели на Иль Аммара. Это устраивало Кхаи. На Старый Город опустилась тишина, и только отдаленный стон тамтамов был слышен как слабое, приглушенное расстоянием эхо.

«Как тяжелую ношу несложно опустить…» – подобно молитве повторял жрец. Последний день. Если все не решится сегодня, завтра войско уже войдет в город, и тогда… лучше не думать, что тогда будет! Самое меньшее, все они в один миг превратятся в изгнанников, когда каждый храм в городе станет домом единого бога.

Жрец не торопился. Огромный гонг в храме Ата́мы, владыки времени, успеет прозвонить один, а то и два раза, пока Иль Аммар доберется до дворца. Там, если все пойдет, как должно, верховный останется отрезанным от своих людей. Едва войско узурпатора подойдет к городу…

Кхаи не успел закончить мысль.

Сперва ему показалось, что это далекий шум прибоя, потом тамтамы пропустили удар и смокли совсем. В наступившей тишине было слышно, что гул толпы перерос в голодный рев, похожий на рык пустынного льва.

Кобыла всхрапнула, когда жрец ударил ее пятками по бокам, и понеслась вперед. Вязкий, холодный и липкий комок страха зашевелился где-то в низу живота, а сердце колотилось, казалось, в самом основании горла.

Они встретились на базарной площади, под потемневшими стенами палаты писарей – всадник и группа оборванных голодных беженцев. Мимо Кхаи бежали женщины и дети, спеша укрыться в своих домах. Некоторые мужчины сопровождали их, но гораздо больше было тех, что выламывали палки из купеческих навесов и пытались высадить двери здания, где писцы Царя Царей закрепляли сделки.

Несколько взглядов обернулось к жрецу, но тот не стал дожидаться, пока налетчики сообразят, кто он. Пришпорив лошадь, он ворвался в лабиринт навесов и палаток, заставляя кобылу петлять между бочками, ящиками и нагромождениями корзин.

Над площадью прозвенели несколько криков «Аза́м!» – Единый – но вскоре потонули в гневном вое, требующем денег, зерна и хлеба.

– Где вы прячете еду? – кричал один.

– Хлеб! – ревел другой. – Ищите хлеб и мясо!

Десятки голосов подхватили его призыв: сложно думать о богах, когда владыка голод требует поклонения каждый день.

Оказавшись в небольшом закутке между сложенными штабелями тюками ткани, Кхаи остановился. Что бы ни случилось на Дороге Царей, прорываться туда теперь было сродни самоубийству. Кобыла Сатры тяжело дышала, роняя на мостовую хлопья пены – оставлять ее при себе было бы еще большей глупостью.

Жрец уже слышал треск ткани и стук перевернутых корзин – наверное, толпа добралась и до самого базара. Хлопнув лошадь по крупу, он начал сдирать с себя неподатливые кольца и браслеты. Мало быть пешим, когда все в тебе выдает жреца… Кхаи задохнулся от ужаса: любой узнает его по бритой голове и татуировке надо лбом.

Жрец кромсал ритуальным ножом шелка и хлопок, когда в его убежище ворвался ражий детина с выломанным из мостовой куском мозаики. Мгновение они еще смотрели друг на друга, как на вставшее из погребального костра привидение…

Не долго думая, Кхаи просто бросился на противника, ударил его затылком в грудь, повалил на землю. Краем глаза он видел, как судорожно царапают по пыли скрюченные пальцы громилы, как отошла назад сжимавшая камень рука…

Времени на размышления не было. Кхаи успевал сделать последнее, единственное, что могло остановить руку, пока она еще не нанесла удар. Он просто вцепился бандиту в горло: как зверь, как собака… как шакал. Укусил изо всей силы, рванул на себя… Что-то горячее и медное на вкус заволокло рот, прянуло вонью в лицо.

Наверное, на несколько минут жрец потерял сознание, потому что, когда он пришел в себя, крики стали громче, а в окнах палаты писарей начинал заниматься огонь. По площади рыскала уже определенно не одна группа бедняков.

Стараясь не смотреть на тело, жрец оглядел себя с головы до ног. Теперь уж, во всяком случае, никто не покусится на дорогую одежду: вся его грудь была залита кровью, подол был испачкан в пыли, а плетеный пояс оторвался. Оставалось только найти себе платок, чтобы закрыть бритую голову, но в распоряжении Кхаи был целый рынок. И нож… слава богам, хотя бы он никуда не делся.

К тому времени, как жрец осторожно выглянул из-за обломков крайнего навеса, на площади почти никого не осталось. Большая часть налетчиков отправилась на поиски новой добычи, и только одинокие мародеры перебирали то, что оставила после себя толпа.

«Я выгляжу так же, как и они», – сказал самому себе жрец, и все же потребовалось несколько вдохов, прежде чем он решился покинуть свое укрытие.

Дом писцов стоял пустым и разграбленным. Одна из створок ворот стояла на месте, другая криво висела на покореженном косяке. Окна, с которых сорвали резные ставни, таращились в небо зияющими черными глазницами.

Кхаи уже пересекал площадь, когда краем глаза заметил несколько фигур, отделившихся от хаоса торговых рядов. Жрец обернулся. Их было пятеро – в серых рубахах, с короткими увесистыми дубинами, ничем не примечательные по виду.

«Им нет дела до меня, – заверил себя Кхаи. – Все, что они ищут – это добыча. Зачем им грязный перепуганный горожанин?» Но все же он ускорил шаг, и к его удивлению, оборванцы поспешили за ним, точно кольцо охотников, загоняющих пустынного зверя.

Жрец почти вбежал в небольшой дворик и попытался водворить на место створку ворот, когда услышал шум за спиной. Он обернулся как раз вовремя, чтобы заметить еще троих охотников, выбежавших из палаты писарей.

Кхаи не успел испугаться. Он бросился в обход здания, в узкий промежуток меж самим домой и глиняной оградой. Сандалии громко стучали по плиткам, и дыхание судорожно рвалось из груди – но преследователи не отставали.

Первый поворот, второй… вот-вот должна появиться задняя калитка, за ней – квартал ремесленников, уж как-нибудь он сумеет затеряться среди бесчисленных мастерских…

Но вместо калитки из-за угла показался тупик, и пересохшая сточная канава скрывалась в дыре под оградой. Когда жрец обернулся, перед глазами мелькнуло только окованное дерево дубинки, а потом вселенная вспыхнула радужными брызгами у него перед глазами.

Первым в беспамятство жреца явился холод и следом за ним, словно бы рука об руку – страх. Повернув голову, Кхаи глухо застонал, когда затылок отозвался тупой ноющей болью.

– Желтый бог воплотился в тебе, Кхаи Херис! – послышался над ним дребезжащий и полный насмешки голос.

Жрец открыл глаза, но увидел только мутный силуэт и свет у него за спиной. Тусклый огонек одинокой свечи причинял боль, так что Кхаи счел за лучшее вновь зажмуриться. Против воли с губ его сорвался новый стон.

– Это все, что ты можешь сказать, Первый Распорядитель? – Се́иду Рамма́к, верховный жрец Шакала Пустыни, встал, и Кхаи слышал, как зашуршала ткань, как переставили подальше свечку. – У такого пламенного борца наверняка должно быть, что сказать, – сухой смешок верховного противоречил серьезности его голоса.

Жрец молчал. Молчал долго, втайне надеясь, что его оставят наедине с болью и страхом, но Раммак все не уходил и, судя по всему, даже не пошевелился.

– Это Воздающий? – наконец спросил Кхаи. – Он не выдержал?

Жрец не боялся выдать союзника, свято уверенный, что Раммаку известно решительно все. Смешно сказать… «Воздающий». Высокий пост предписывает Хафраю управлять целой сворой священных убийц, знать обо всех шепотках, что блуждают по городу и могут заинтересовать Шакала. Если бы!

Когда они расставались прошлым вечером, на Хафрая было жалко смотреть: от одной мысли о том, что ему придется исполнять обязанности, толстяка бросало в дрожь. О, он храбрился, и даже надулся от важности, но осанка смельчака в его исполнении мало чем отличалась от развязности лошадиного барышника. И все же… все же Хафрай был единственным из приятелей юности, которому Кхаи еще мог довериться. Его предательство причиняло боль.

Жрец вновь открыл глаза. Теперь он ясно видел Раммака: сухонького старичка с несообразно большой бритой головой. Его бледные губы были такими узкими, что когда он негодовал, Кхаи казалось – рот верховного вот-вот сожмется в точку.

– Где я? – предпринял новую попытку жрец. Он попробовал встать, но обнаружил, что толстые ремни удерживают его на лежанке. Со всех сторон их окружал мрак, и неподвижный прохладный воздух говорил о том, что они находятся в каком-то подвале.

– Ты гость в моем поместье, – уголки губ Раммака скривились в едва заметной усмешке. – На всякий случай, я решил приютить тебя подальше от храма. Простая предосторожность.

– Чего ты хочешь?

Упрямый комок встал поперек горла жреца, и слова давались с трудом, с сиплым хрипом.

– Ты удивишься, когда узнаешь, – верховный наконец-то пошевелился, будто это был первый заинтересовавший его вопрос. – Я ищу твоей помощи, Первый Распорядитель.

Кхаи вздрогнул.

– Где мои союзники?

– Кто где… – Раммак колебался с ответом. – В последний раз, когда я видел твоего друга Хафрая, он добрался до храма и дрожал от страха. Часть твоих людей попалась под руку бунтовщикам, так что бедняга остался совсем один, – он развязно хихикнул. – Успокойся, он слишком слаб для предателя. Ты вел переговоры с другими храмами?

Жрец молчал.

– Кто из высших жрецов помогал тебе? Какая часть дружины тебе подчинялась?