Текст книги "ВИТЧ"

V

Майор Кручинин не был солдафоном. Он был мыслящим человеком. Более того – убежденным либералом. Что в контексте его службы в КГБ означало следующее: вместо того чтобы душить, давить и карать, он придушивал, придавливал и журил. Разница, если вдуматься, огромная, ибо он был одним из немногих в этом учреждении, кто понимал, что одной силой ничего не сделаешь, а посему искал компромисса с теми, кто находился под неусыпным оком власть имущих. Он проводил долгие изнурительные беседы с диссидентами, бунтарями и антисоветчиками. Действовал мягко. Голос не повышал. Угрозами не злоупотреблял. Обладая явным талантом психолога, к каждому искал индивидуальный подход. Чувствовал, где следует перебить, а где выдержать задумчивую паузу. Если была возможность, демонстрировал неплохие для советского чиновника познания в искусстве: цитировал классиков, приводил примеры из истории и часто добивался желаемого результата. Так, однажды Кручинину пришлось уговаривать одного ярого диссидента-литератора не печатать на Западе свой автобиографический роман. Роман носил броское, если не сказать наглое название – «Я против СССР» и был посвящен, как можно догадаться, бесконечным мытарствам автора, его борьбе с властью, предательству друзей, жестокости КГБ и прочее, и прочее. Немудрено, что вследствие такой эгоцентричности автор получался весь в белом и в шляпе с пером, то есть принципиальным и смелым, а его противники – злыми и беспощадными, как Бармалей из сказки. Все же остальные (включая родных и друзей автора) выглядели просто бледными тенями, бродящими по страницам романа и вяло уговаривающими героя уступить врагу. В принципе в книге не было ничего такого, чего бы продвинутая западная публика не знала, но в это время начался короткий период потепления отношений с Америкой, и роман был совсем некстати, тем более что руководство СССР планировало провернуть важную экономическую сделку с проклятыми капиталистами. Перед Кручининым стояла задача оттянуть, а желательно, и вовсе пресечь опубликование романа. Встретившись с автором, он перво-наперво похвалил того за интересную книгу.

– Вам понравилось? – удивился автор.

– Конечно! – всплеснул руками майор, как бы давая понять, что такая книга не может не понравиться. После чего процитировал наизусть несколько запомнившихся ему мест.

– Более того, хоть я и не специалист, но вижу, что литература – ваше призвание. И пока есть вдохновение, надо писать. Срочно беритесь за второй роман. У вас уже есть задумки?

Автор замялся, ибо никаких задумок у него не было. Обличительный пафос был главной составляющей его творчества, но в первом и пока единственном романе он и так обличил все, что мог.

– Ну-у-у… я работаю… понемногу, – вяло сказал он.

– Вот и чудесно! – обрадовался майор.

– Что же тут чудесного, если мой роман не может быть опубликован на Родине? – с вызовом спросил автор и не к месту чихнул. Чихнул как котенок – негромко и как-то по-детски зажмурившись.

– Кто это вам сказал? – удивился Кручинин. – Разве вы носили его в издательства, в журналы?

– Нет, – растерялся автор. – Но, простите, это даже смешно обсуждать. Кто возьмется печатать такую… э-э-э…

– Антисоветчину? – пришел на помощь майор.

– Ну да.

– А где там антисоветчина?

– Как где? – изумленно спросил автор. – А арест? А лагерь?

– Двадцатый съезд сурово осудил сталинизм. В этом мы с вами совершенно единодушны. Тут, можно сказать, вы шагаете в ногу с генеральной линией партии.

– Но в романе мой герой… то есть я… то есть герой от моего лица говорит, что советская власть душит инакомыслящих.

– А разве это не художественный роман?

– Художественный.

– Ну, если роман художественный, то слова героя есть не более чем слова героя. Ну не приписывать же реплики Остапа Бендера Ильфу и Петрову. Это же смешно. Вы согласны?

– Но в большей степени документальный, – поспешно поправился автор, поняв, что где-то дал маху.

– Понимаю, – кивнул Кручинин. – Пускай так. Однако если он документальный, то разве можно отрицать то, что было?

– В каком смысле?

– Вы сказали что-то кому-то, потом пришли и записали. Честь вам и хвала.

– Я что-то не очень понимаю… То есть, по-вашему, если я кому-то сказал, что осуждаю Октябрьскую революцию, то честь мне и хвала?

– Так я не говорил, – уклончиво ответил майор. – Однако у нас по Конституции свобода слова.

– Ну знаете! – усмехнулся автор. – У нас по Конституции много чего есть, однако ничего из этого не соблюдается.

– Выходит, в нашей стране не соблюдается Конституция?

– Естественно!

– Так еще лучше! – обрадовался Кручинин. – Значит, вы своей книгой помогаете узакониванию и восстановлению советской Конституции.

– Я? – удивился автор.

– Ну не я же. Где же тут антисоветчина, если вы выступаете за исполнение советских законов?

– Что-то я запутался, – растерялся автор. – Ну хорошо. Допустим, я за советские законы…

Тут он задумался, потому что никак не предполагал, что, оказывается, борется за законы, тем более советские. – Но… но… власть…

– Меня другое смущает, – с неожиданной озабоченностью ловко перебил его Кручинин и досадливо щелкнул пальцами.

– Что? – растерянно откликнулся автор, который все еще переваривал логику майора.

– Скажите, вам нравится Достоевский?

– Пожалуй, – осторожно согласился писатель, который уже боялся любых вопросов издалека.

– В вашем романе описаны… и очень хорошо описаны… ваши сокамерники. Например, Василий Колбышев. Шестнадцатилетний парень, который…

– Стучал, – хмуро закончил писатель.

Кручинин поморщился от резкости формулировки.

– Допустим, так, – согласился он после небольшой паузы. – Но ведь стучал-то он, не зная, что стучит.

– Как это?

– Простой деревенский парень, кстати, с небольшими психическими отклонениями, это я сам выяснил, в детстве упал с лошади на голову… Так вот, попадает этот простой деревенский паренек в камеру за пустяковое дело – случайно сжег советский флаг и портрет Сталина в красной комнате, забыв затушить окурок. Он виновен?

– Нет, конечно. Из-за случайности сжег кусок ткани и портрет в рамке, а ему пятнадцать лет вкатали!

– Прекрасно. Так вот, этот паренек воспитывался в духе сталинизма, то есть с несколько искривленными понятиями о добре и зле. А в этом он виновен?

– Да нет, в общем… – замялся автор.

– И вот он попадает к политическим, к вам то есть. Начальством ему внушается, что все вы – преступники, плетущие заговор против Сталина. Наивный, слегка стукнутый на голову и, как мы выяснили, по всем статьям невиновный, он помогает следователю, считая, что исполняет свой гражданский долг, то есть… доносит на вас. Можем ли мы осуждать его за то, что государство сделало с его сознанием?

– Наверное, нет, – сказал автор, но напрягся так, что покраснел.

– Вот видите…

Тут Кручинин выдержал долгую паузу, словно размышляя.

– Я, простите, вспомнил один случай… Сидел такой же вот паренек в усть-колымском лагере. Его тоже подозревали в доносительстве. Так вот, на воле, уже после амнистии, он повесился, потому что не имел возможности оправдаться, то есть снять с себя те обвинения, которыми его осыпали знакомые, прознавшие об этом факте. Ну это я к слову… Василий Колбышев сейчас живет в Москве, у него молодая жена и трехлетняя дочь. Вы сейчас выпустите книжку на Западе или у нас, это неважно. Она прогремит, конечно.

Смущенный похвалой автор слегка потупил глаза.

– Прогремит, прогремит, – уверил его Кручинин. – И вот в ней будет написано, что такой-то такой-то – сволочь и стукач.

– Но он же стучал! – недоуменно поднял глаза автор.

– Стучал. Как факт. Но разве голый факт есть истина? Я могу написать, что Джон Вуд убил несколько людей. Будет ли это фактом? Безусловно. Но будет ли это истиной?

– А кто такой Джон Вуд?

– Джон Вуд – это американский сержант, приводивший в исполнение приговор Нюрнбергского процесса, вешал нацистских преступников. Так я вас спрашиваю, будет ли справедливым назвать его убийцей? С точки зрения факта – да. Но с точки зрения истины – нет, ибо какой же он убийца? Исполнял долг, как он его понимал. Так вот и Колбышев исполнял свой долг, как он его понимал, – стучал. Но стучал по наивности, а не по злому умыслу. А после вашей книжки, где ему посвящена целая глава, после такого тяжелого обвинения он запросто может повеситься. Вы будете содержать его вдову и трехлетнюю дочку-сироту?

Автор растерянно заморгал.

– А ведь вы своей книгой боретесь за истину. Где ж тут истина?

Автор продолжал удивленно смотреть на Кручинина, не в силах что-либо противопоставить что-либо иезуитской логике.

– А при чем тут Достоевский? – выдавил он, неожиданно вспомнив начало беседы.

– При том, что стоит ли счастье мира, да и истина, будь она неладна, одной слезы невинного младенца?

Автор сглотнул ком в горле и прокашлялся.

– Ну, я могу изменить его имя, – тихо сказал он.

– Во-первых, вычислить, кто это, будет несложно. А во-вторых, ну измените вы одно имя в романе, а остальные что? Где же тут принцип? А ведь таких, как Колбышев, у вас мно-о-о-о-го… Или вот у вас допрос заключенного. Применяются пытки, которые никогда не применялись, и…

– Ну это-то вы знать не можете! – с вызовом бросил писатель.

– Ну здрасьте. Были зверства, согласен. Это не секрет. Об этом и Солженицын писал. Но у вас уже не пытки, а просто садизм – отрезают уши, заставляют их есть…

Кручинин брезгливо поморщился.

– Поверьте, что в девяноста девяти случаях из ста достаточно привести родственника заключенного и пригрозить ему расправой, и заключенный подпишет что угодно. А в большинстве случаев и обычного мордобития хватит… Вот в чем беда. А вовсе не в мнимой антисоветчине. Бог с ней. В том беда, что истины у вас нет, а яростного стремления к ней хоть завались. А почему? А потому, что «проповедовать добро, справедливость и благородные деяния перед жестокосердным государем значит показать свою красоту, обнажая уродство другого». Это не я сказал, это китайский философ Чжуан-цзы. А уж он-то коммунистом, поверьте, не был, ибо жил в четвертом веке до нашей эры. Вы демонстрируете собственную красоту за счет несправедливо замеченного уродства остальных. Это нехорошо. Не в смысле закона, а просто с человеческой точки зрения, если хотите, с христианской. Подумайте над этим. И приходите через месяцок. Или когда захотите. Мы с вами еще поговорим о романе. И даю слово, что посодействую его публикации здесь. Здесь-то он важнее, чем на Западе, согласитесь. Кстати, название смените.

– Почему?

– Ну, – поморщился Кручинин. – «Я против СССР». Ну представьте, что француз выпустит книжку «Я против Франции». Да его заклюют. И не какие-то там патриоты, а самые что ни на есть простые французы. Какой же ты француз, если ты против своей Родины?

Тут, однако, писатель уловил легкий логический прокол.

– Да, но я не против России, я против СССР. А это разные вещи.

– Вот видите, – рассмеялся Кручинин. – Вы снова говорите о фактах, а не об истине. Преемник России – Советский Союз. Это историческая реальность. Стало быть, вы выступаете против своей страны, как бы она ни называлась. Да и потом. Вы же писатель, а не фельетонист. К чему такие прямолинейные названия? Представьте, что ваш любимый Достоевский назвал бы роман не «Игрок», а «Я против игры в рулетку!». Абсурд. Назовите художественно, красиво, аллегорично. Впрочем, подумайте. И приходите.

Растерянный автор так и не переправил рукопись за рубеж. Внес кучу исправлений, потом еще несколько раз приходил к Кручинину, выслушивал замечания. Когда же СССР наконец провернул необходимую сделку и отношения с Америкой снова расстроились, проблема стала неактуальной. А едва писатель плюнул на увещевания майора и таки предпринял попытку напечатать роман за границей, оказалось, что КГБ уже ловко слил информацию о том, что роман писался с замечаниями и чуть ли не в сотрудничестве с майором госбезопасности. Компромат был настолько убойный, что писатель отложил публикацию романа до лучших времен.

Впрочем, несмотря на явный талант Кручинина общения с диссидентами, многие в КГБ считали, что майор «миндальничает» и «своевольничает». Конечно, не без основания, ибо Кручинин действительно имел убеждения и не «колебался вместе с линией партии», как многие его коллеги (естественно, быстро карабкающиеся по карьерной лестнице). Впрочем, системе он себя ни в коей мере не противопоставлял, считая, что порочность оной можно исправить доброй волей, порядочностью и умением находить общий язык. Так уж вышло, что пришедший в КГБ в середине шестидесятых Кручинин был уверен, что госбезопасность – это не более чем госбезопасность, то есть нечто, что есть в любой, даже самой раскапиталистической стране. Быть на страже власти, но не перегибать палку – вот задача подобной организации. Не то чтобы у него не было никаких претензий к этой самой власти – он прекрасно понимал все ее, мягко говоря, несовершенство, – но искренне верил, что все к лучшему. К тому же он считал, что легкий мороз семидесятых после оттепели – явление временное, надо просто набраться терпения. Но время шло, а морозы то крепчали, то слабели, однако оттепелью все не пахло. В конце семидесятых все либеральные поползновения пришли в стабильно замороженное состояние. Майор понял, что его упрямый идеализм начинает слегка выпирать на общем фоне, раздражая начальство. Более того, началась какая-то подковерная возня, интриги, подкапывания, подсиживания, чего Кручинин на дух не переносил, ибо, несмотря на гэбэшные погоны, в делах карьерных был шестидесятником со всеми вытекающими: наивным, беззубым, прямодушным. Финальным витком этого взаимного раздражения стал неожиданный вызов к полковнику Мошкину. Там майор узнал, что ему предстоит возглавить небольшой закрытый город Привольск-218. Кручинин не был идиотом, поэтому сразу понял, что перед ним палка о двух концах. С одной стороны, ему доверяют солидное государственное дело, с другой – дело это было скользким и неиспытанным. А это означало, что при первом ЧП (а таковое было неизбежно) его хорошо вздрючат по партийной линии, понизят в должности и переведут на нудную канцелярскую работу, если вообще не уволят. Оттого с первой минуты Кручинин взялся за дело добросовестно, хотя и осторожно. Прихватил с собой лейтенанта Чуева, который был предан ему душой и телом. Наладил связи с руководством расположенного рядом города С. (там, конечно, не знали деталей, знали, что будет просто закрытый город). Но самое главное, Кручинин решил подробно информировать центр о том, что происходит в Привольске-218, и мгновенно жаловаться на нехватку того или сего, чтобы подстраховаться. Например, будет просить прислать больше охранников. Их, конечно, не пришлют, но если случится побег, утечка информации или еще что, Кручинин достанет документ со своей просьбой и пожмет плечами: я же предупреждал. В этом, конечно, тоже была своя наивность, ибо, как говорил начальник Кручинина полковник Мошкин, «был бы повод, а причина найдется». Но что возьмешь с шестидесятника, даже если он майор КГБ?

Так или иначе, но именно Кручинину был вверен Привольск-218.

VI

После разговора с Бессоновым Максим положил трубку и несколько секунд тупо пялился в экран включенного телевизора. Он даже предпринял робкую попытку сосредоточиться, но на экране шел какой-то нудный любовный сериал, где, несмотря на «лихую» драматургическую закрутку, все сюжетные коллизии (кто в кого влюблен и кто чего хочет) были понятны после десяти минут просмотра любой серии и совершенно не интриговали. Тем более раздражала деревянная игра актеров. Максим переключил канал. На экране тут же что-то замелькало и загрохотало. Кажется, какой-то поп-концерт – ко дню кого-то там (десантника? пехотинца? артиллериста?). Нечеловеческим усилием воли Максим попытался сфокусировать свой взгляд на юных сисястых девушках в мини-юбках цвета хаки, «фанерящих» что-то нехитро-разухабистое. Они были похожи на брыкающихся молодых кобылок: мотали головами, фыркали, искусственно щерились белозубыми улыбками и дрыгали своими полураздетыми телами. Или полуодетыми. Максим подумал, что разница между этими прилагательными на самом деле принципиальная. Полураздетые – это те, которые когда-то были одеты, но решили для бо́льшей пластической раскованности на сцене слегка оголиться перед публикой. Полуодетые – это те, которые, наоборот, решили слегка приодеться для выступления. Последнее было ближе к истине, потому что одежда явно мешала выступающим, сковывая их и без того неуклюжие движения. Они не могли толком задрать ноги из-за высоких каблуков и облегающих мини-юбок, не могли взмахнуть руками из-за коротеньких топиков и отсутствия бюстгальтера. Казалось, без одежды им было бы выступать намного комфортнее.

Максим с растущей неприязнью следил за их безудержным прыганьем, чувствуя, что его раздражает вовсе не оголенность некоторых частей их тел, а молодость. Да, да. Именно их наглая брызжущая молодость. То, что ему, увы, было уже недоступно. Он с тоской подумал, что этим размалеванным куклам дан ценный дар, которого они совершенно не заслуживают. Более того, они даже не знают, что с ним делать. И потому транжирят его, как жена олигарха – заработанные мужем деньги: легко и без оглядки.

Максим снова щелкнул пультом. Реклама. «Энергетический напиток “Файер”. Тусуй с нами! Миксуй с нами! Будь как мы!» Щелк! Молодежный канал. Какая-то викторина для подростков. Две девочки лет пятнадцати, видимо, подружки, жуя жвачку, отвечали на вопрос корреспондента «Как звали друга Винни-Пуха?». Наконец одна, глянув на подругу и хохотнув, неуверенно выдавила: «Пятачок, что ли?». Услышав, что они «угадали», подружки от радости стали прыгать в обнимку друг с другом.

«Дурдом какой-то», – подумал Максим и выключил телевизор. Затем посмотрел на часы и с ужасом вспомнил об обещании прийти на кастинг к Толику. Надо было бежать.

К ГИТИСу он подошел немного раньше запланированного времени, однако Толик уже был на месте. На нем были солнцезащитные очки, хотя на улице стояла пасмурная погода. На вопрос об этом несоответствии Толик только махнул рукой.

– Вчера ночью подрался. Во, видал?

Он приподнял очки, и Максим увидел внушительный фингал под левым глазом.

– Кто это тебя?

– А-а… Подрался с инопланетянами. Вступил в контакт, так сказать.

– В какой контакт? – растерялся Максим.

– Ну не в половой же, – хмыкнул Толик.

Максим рассмеялся.

– Что ты несешь?

– Я несу культуру в массы, – буркнул Толик. – А тебе говорю про молодежь, что у меня в подъезде тусуется. Они человеческого языка не понимают, норм поведения – тоже. Кто ж они после этого? Инопланетяне, конечно! Ой, чуть не забыл.

Толик достал из кармана конверт.

– Что это? – удивился Максим.

– Аванс за книгу. Чтоб ты не думал, что это ля-ля. Значит, дело серьезное. Тебя ж не смущает, что это наличные?

– Да это даже удобнее. Просто не ожидал, что так оперативно. Тем более что и договор-то не подписали.

– Не боись. Это мой приятель. Мне он доверяет. А я верю тебе. А ты мне. Ну а ты ему.

Тут Толик замолчал, запутавшись в схеме всеобщего доверия.

– Ладно, – махнул рукой Максим, – давай ближе к телу, а то у меня времени в обрез.

– Ну, раз ближе к телу, то пошли к телам.

Они прошли охрану, пересекли пустынный дворик и вошли в здание. Около одной из комнат на первом этаже топталась горстка студентов и студенток. Толик сложил ладони рук клином и протиснулся через них к двери. После того как они оказались в аудитории, Толик стал по очереди приглашать претендентов. Студенты различных курсов стали разыгрывать сценки в предлагаемых Толиком обстоятельствах. Все это было так плохо и однообразно, что через два часа у Максима разболелась голова и он попросил сделать короткий перерыв.

– Ну как? – спросил Толик, оставшись с Максимом наедине.

– Честно? Самодеятельность. Ты уверен, что они – студенты актерских факультетов?

– Абсолютно. Большинство, конечно, платники.

– Большинство – это сколько?

– Сейчас здесь порядка пяти-шести платных курсов. Думаю, процентов шестьдесят были платники.

– Мда-а, – поморщил нос Максим, – но и остальные-то не лучше. Если честно, я вообще не понимаю, чем они здесь занимаются.

– Вот и я о том же, – вздохнул Толик. – Только из одного вуза страна получает каждый год порядка двухсот не пойми кого. А между прочим, из просмотренных наберется человек пятнадцать-двадцать, которые уже снимались в сериалах каких-то. А тебе что, никто вообще не приглянулся?

Максим покачал головой.

– Блядь! – выругался Толик. – А где тогда искать нормальных?

Максим пожал плечами.

– По театрам надо ходить.

– Да нет у меня на театры времени, – отмахнулся Толик.

– А на что же оно у тебя есть?

– Как на что? На съемки!

– Что же ты снимаешь, если у тебя нет времени актеров смотреть?

– Как что? Кино и снимаю.

Логики в этих словах не было никакой, и Максим замолчал.

– Что у тебя с книгой? – спросил Толик после паузы.

– Ну и вопросы! – удивился Максим. – Только вчера разговаривали. Что с ней может сделаться за одну ночь?

– Ну мысли-то появились?

– Мысли-то появились, зато герои книги исчезли.

– Это как?

– Да так. Ерунда какая-то… Я лично провожал ребят из «Глагола» в Мюнхен. Они сели в самолет и улетели. С тех пор их никто не видел.

– Даже в Мюнхене?

– Именно в Мюнхене их и не видели. Причем по прилете все они отправили открытки из Германии. Но, что самое удивительное, они все пропали, а Блюменцвейг, который летел вместе с ними, судя по всему, жив-здоров.

– Может, их инопланетяне забрали?

– А Блюменцвейга отпустили?

– Ну, – усмехнулся Толик. – Еврей всегда сумеет договориться.

– Логика у тебя, как обычно, хромает. Там полсамолета таких евреев было.

Толик задумался. Потом куснул губу.

– Ладно. Я посоветуюсь со своим одноклассником. Может, у него есть какие-то соображения на сей счет.

И Толик неожиданно протянул руку для рукопожатия.

– А с прослушиванием-то что? – удивился внезапному прощальному жесту Максим.

– Да ладно, – поморщился Толик. – Чего я тебя буду мучить? Сам послушаю. Я уже понял, что говно выйдет, а не кино.

– Зачем же тогда снимать?!

– А я кушать хочу. И потом, знаешь, сколько мой «ягуар» бензину жрет?

На этот довод у Максима не нашлось контраргументов.

– Слушай, Макс, ты какой-то весь зеленый, честное слово. Тебе надо куда-нибудь сходить, развеяться.

– Куда сходить? – потер лоб Максим.

– Ну поплясать. В клуб какой-нибудь. Нет, я понимаю, ты не мальчик уже. Но с другой-то стороны, пятьдесят пять, прости, тоже не конец жизни. Давай так: как ты захочешь расслабиться, мне звякни, я организую. Если захочешь напрячься, тоже звони.

И он расхохотался, радуясь собственному остроумию.

Всю дорогу до дома Максим боролся с головной болью и думал о Блюменцвейге, самолете и всей этой истории. Воображение рисовало какие-то дикие картины, одна странней другой. То ему вдруг представлялось, как целый самолет падает в море, а выживает один Блюменцвейг (правда, смущало отсутствие моря на пути из Москвы в Мюнхен). То ему виделось, как самолет и вправду захватывают инопланетяне и лишь один Блюменцвейг вырывается из лап зеленых монстров. Но тогда откуда открытки?! Максим попытался откинуть идиотские версии и сосредоточиться на чем-то более реалистичном.

Будем исходить из того, размышлял он, что самолет был. И диссиденты были. И это не приснилось и не привиделось Максиму, тем более что свидетелей и без Максима хватало. Возьмем также за факт, что самолет не приземлялся в Мюнхене. Вопрос: куда он делся? Допустим, упал. Но тогда выпадают открытки и Блюменцвейг. Допустим, диссиденты захватили самолет и потребовали отвезти их куда-то еще. Но сведения о захвате проникли бы из иностранной печати в СССР, а потом, на кой ляд летящим в Западную Германию захватывать самолет? А что если вылетевшие захватили самолет и потребовали вернуть их на Родину? Но зачем? КГБ их рано или поздно бы схватило. И потом опять эти чертовы открытки и опять этот чертов Блюменцвейг, торчащий посреди любой версии, как прыщ на носу. А главное другое – рейса на Мюнхен не было. Стоп. Если изначально рейса на Мюнхен не было, значит… Значит, в Мюнхен лететь никто и не собирался. Значит, и везти никого никуда не собирались…

Максим заметил, что в результате своего мысленного напряжения он перешел с уверенного шага на какое-то стариковское шарканье. Его то и дело толкали и задевали локтями вечно торопящиеся куда-то москвичи.

Он прибавил шагу, но очередное логическое звено буквально пригвоздило его к месту.

Если везти никого никуда не собирались, то… то… то собирались везти куда-то в другое место. Но куда? И зачем???

Максим встал у стены какого-то здания, достал сигарету, закурил и стал вспоминать детали того июльского дня, когда он отправился в Шереметьево провожать глагольцев.

– Итак, – думал Максим, – я приехал с Блюменцвейгом на такси. По дороге Блюменцвейг затеял какой-то идиотский спор с таксистом. О чем они спорили? А-а… гм-м-м… как ни странно, о поэзии. Таксист хвалил Пушкина, а Блюменцвейг стал доказывать таксисту, что его друзья Шельман, Буркин и Сапчук в пятнадцать раз талантливее Пушкина. Таксист стал вяло отбиваться, говоря, что не знает ни Шельмана, ни Буркина, ни тем более Сапчука, на что Блюменцвейг сказал, что это не их беда, что их не знают, а беда России и в частности таксиста. Таксист огрызнулся, что у него других бед хватает. После чего, кажется, обиделся и до самого аэропорта не проронил ни слова. Зачем Блюменцвейг так горячо защищал эту троицу, да еще противопоставляя их Пушкину, было непонятно – все трое были один бездарнее другого, и Блюменцвейг это прекрасно знал.

Впрочем, это все неважно. Потом они прошли в зал отлетов Шереметьево, столкнулись со знакомыми и стали прощаться. Потом… Потом Куперман сказал, что это не самолет, а какой-то диссидентский ковчег. Максим спросил: «Почему?». «Да я всех так или иначе знаю», – хмуро ответил Куперман. Потом добавил, что двумя неделями ранее познакомился с двумя туристами-славистами из ФРГ и очень надеялся, что они полетят одним рейсом, но туристы-слависты не достали билетов на этот рейс. А потом… потом подошел еще кто-то и сказал, что он занял место в очереди к таможенному контролю и, что любопытно, в очереди не было ни одного немца. Стоп! Ни одного немца.

Максим почувствовал, что вспотел, хотя погода была по московским меркам вполне летняя и он был легко одет.

Тогда он не обратил на эти слова никакого внимания – туристов в то время вообще было не очень много, но сейчас эта реплика выскочила из закутков памяти, словно терпеливо ждала своего звездного часа.

Ни одного немца! В таком случае можно предположить, что весь самолет состоял только из советских людей, и более того – в той или иной степени интеллигентов. При этом рейс шел вне всяких договоренностей с мюнхенским аэропортом.

Тут у Максима от грядущей догадки почти перехватило дыхание.

А что если… КГБ?

Из картинки, правда, снова выпадал Блюменцвейг. Но на сей раз его выпадение было не таким диким.

– Вам плохо? – неожиданно услышал Максим у самого уха. Перед ним стояла молоденькая девушка.

– Мне? – растерялся Максим.

– Ну да, – улыбнулась она. – Вы человек пожилой, всякое бывает.

Определение его как пожилого человека неприятно покоробило Максима, но он натянуто улыбнулся.

– Нет, нет, все хорошо.

Он бросил дотлевшую в пальцах сигарету и быстро зашагал в сторону метро.

А вечером в его квартире раздался телефонный звонок.

Максим выскочил из ванной, где принимал душ, и прошлепал в комнату, вытираясь на ходу полотенцем.

– Алло! – крикнул он в трубку, зажав ее мокрой щекой.

– Максим Викторович? – раздался мягкий мужской баритон.

– Да.

– Моя фамилия Зонц. Изя Зонц. Ваш телефон мне дал Анатолий Комаров.

– Я вас слушаю.

– Мне кажется, мы могли бы посотрудничать.

– На предмет, простите, чего? – мгновенно напрягся Максим: слово «посотрудничать» еще с советских времен вызывало у него горький привкус.

– Вы же ищете персонажей для вашей книги?

Формулировка Максима рассмешила.

– Ну да… В некотором роде автор в поисках персонажей.

– Так вот я могу организовать вам встречу с ними.

– Звучит забавно. Как будто они все находятся собранные в одном месте.

– В каком-то смысле так оно и есть, – не смутившись, ответил Зонц. – Впрочем, это не телефонный разговор. Предлагаю встретиться.