Текст книги "ВИТЧ"

VIII

Максим вдавил большим пальцем черную кнопку звонка. По ту сторону что-то закудахтало, и через пару секунд дверь распахнулась. На пороге стоял коротко стриженный блондин сорока с небольшим лет. У него был идеально ровный загар, белоснежная улыбка в тридцать два зуба и явно недешевая дизайнерская одежда. На последнее у Максима был наметанный глаз, ибо в Израиле он работал ночным охранником дорогого бутика.

– Вы Зонц? – спросил Максим, невольно любуясь голливудской внешностью хозяина.

– А вы Максим, – утвердительно сказал блондин и улыбнулся во весь рот. – Проходите. Рад, что пришли без опоздания. Не люблю опозданий. Кстати, можете меня звать просто Изя. Но это как вам удобнее.

«Еврей, что ли?» – подумал Максим, но спросить не решился, так как имел в студенческие годы неприятный инцидент, когда задал этот же вопрос молодому филологу Лазарю Абрамову. Тот оказался не только не евреем (Лазарь в честь Кагановича, а Абрамов – просто фамилия), так еще и антисемитом, который дико оскорбился и больше с Максимом не здоровался. Изя так Изя. Зонц так Зонц.

Максим прошел внутрь, удивленно вращая головой по сторонам, – в квартире не было мебели. Никакой. И вообще явно шел ремонт. Заметив смущение гостя, Зонц рассмеялся.

– Не обращайте внимания. Я большей частью за городом живу. А сюда недавно въехал, еще не обставился. Но плюс очевиден – можно не разуваться.

Максим прошел вслед за хозяином вглубь квартиры. Под ногами зашуршали мятые газеты, и в нос ударил запах краски. Из голых стен проросшими семенами торчали корешки электропроводки. Размеры жилья поражали. Широкий просторный коридор, вполне тянущий на отдельную комнату, разветвлялся, вырастая в две большие комнаты, каждая из которых вела еще куда-то.

«Однако товарищ явно не бедствует», – подумал Максим с легкой завистью. Одновременно он попытался стряхнуть прилипший к подошве правого ботинка газетный лист. Что не без труда удалось.

Зонц, однако, прочитал его мысли.

– Я работаю в администрации президента. Занимаюсь культурой.

– Похоже, культура стала прибыльным делом, – хмыкнул Максим. – Я-то был иного мнения.

– Это смотря как ею заниматься, – рассмеялся Зонц.

Они прошли в самую дальнюю и, похоже, самую маленькую комнату, где стоял небольшой потертый кожаный диван – единственный представитель класса бытовой мебели. На него Зонц и усадил Максима.

– Чай, кофе?

– Кофе, если можно.

Зонц исчез. Максим пошарил глазами по пустой комнате, а затем уставился на единственный достойный внимания объект – серую стену с несколькими разноцветными мазками эмульсионной краски – видимо, пробовали цвет или, как говорят художники, колер.

Вскоре появился Зонц с дымящейся чашкой кофе и пепельницей.

– Вам, вероятно, хочется узнать, почему я пригласил вас для беседы с глазу на глаз, хотя мог прекрасно рассказать вам все по телефону.

Если честно, Максим с большим интересом послушал бы, как можно, занимаясь культурой, заработать себе на такую квартиру, но он подавил в себе этот меркантильный позыв.

– На то есть несколько причин, – не дожидаясь ответа, сказал Зонц, присаживаясь на подоконник и закуривая. – Во-первых, я должен был вас увидеть лично. Мало ли. Не люблю, знаете ли, общение вслепую. Во-вторых, насколько я понимаю, вам нужны участники альманаха «Глагол». Куперман, Блюменцвейг, Файзуллин и прочие. Без них книги не будет.

Максим заинтересованно приподнял голову – для постороннего человека Зонц был неплохо осведомлен.

– Вас удивляет моя информированность? – в очередной раз прочитал мысли собеседника Зонц. – Все очень просто. А может, и не очень. Начнем с того, что ваши бывшие приятели и будущие персонажи вашей же книги находятся на территории России. Более того, они проживают в одном месте.

– Тюрьме? – испуганно спросил Максим, ибо это было первое, что пришло на ум.

– И да и нет, – замялся Зонц. – Точнее, так. Они находятся в одном небольшом закрытом городе. Я не знаю деталей, но подозреваю, что в свое время их всех туда свезли с целью изолировать от общества. Вроде ссылки. Правда, ссылки довольно жестокой, так как, насколько я понимаю, все это скорее напоминало трудовой лагерь.

«Так вот куда полетел самолет», – подумал Максим.

– Любопытно, что произошло это в советские времена, а они до сих пор находятся там.

– Как это? – вздрогнул Максим.

– Видите ли… этот город есть в некотором роде заповедник или, точнее, музей. Музей уникальный, ибо подобных экспериментов с творческой интеллигенцией никто нигде больше не проводил. И жители этого города, некоторые из них – ваши друзья, берегут и охраняют этот музей. Как своего рода памятник тем ужасным годам, которые они там провели. Мемориал, одним словом. Суть заключается в том, что культурный отдел при президенте, который я возглавляю, хотел бы провести… хотел бы оформить этот музей как действительно культурно-исторический памятник. Для этого нам надо привести город в порядок, подправить коммуникации, сделать ремонт. В общем, превратить его в культурный объект общероссийского, а возможно, и мирового масштаба.

– И при чем тут я? – спросил Максим, удивившись, что еще в состоянии задавать вопросы после всей информации, которую обрушил на него Зонц.

– А вот тут мы и переходим к теме нашей встречи. Вы ведь прекрасно знали Купермана.

– Ну, прекрасно – это сильно сказано, – поспешно открестился Максим, который не любил брать на себя лишнее. – Но в общем неплохо.

– Ну, Купермана, Файзуллина… Неважно. Важно то, что все они оказались людьми довольно упертыми и… не желают покидать свой город-лагерь-музей. Они вообще как будто немного законсервировались там. А для проведения ремонтных и прочих работ нам необходимо на время… подчеркиваю, только на время, недели на две, выселить немногочисленное население города. Дадим им жилье на первое время, в городе… ну и так далее. Но они люди старой закваски, никому не верят, подозревают худшее…

– То есть?

– То есть то, что, сделав полноценный музей, мы уже не позволим им там дальше жить. А это неправда. Более того, они как свидетели, как участники того трагического эксперимента будут нам очень полезны. Короче говоря, нужен человек, которому они верят, которого знают, которому доверяют. И такой человек есть. Это вы. Ведь они вам доверяют?

– Доверяют, наверное, – пожал плечами Максим и тут же почему-то вспомнил, как Куперман в свое время отказался дать ему машинописный экземпляр «Архипелага ГУЛАГ», мотивировав это как раз тем, что совершенно не доверяет Максиму.

– Вот видите, – обрадовался Зонц. – Задача вам вполне по силам. Более того, воспринимайте ее как некую культурную миссию. Что же взамен? – спросите вы.

Максим совершенно не собирался задавать этот вопрос, но из вежливости кивнул. Похоже, Зонц обладал способностью угадывать лишь некоторые мысли собеседника.

– Взамен вы получаете возможность со всеми ними встретиться, обсудить вашу будущую книгу, взять интервью, восстановить события далеких семидесятых и так далее.

– Это очень мило, конечно, – выдавил после длинной паузы Максим. – Но все же мне многое непонятно.

– Вот и проясните на месте.

– Я не о том. Ведь был еще и Яков Блюменцвейг, мой однокурсник, который тоже летел в Мюнхен. Но, насколько я знаю, он живет своей жизнью и ни в каком закрытом городе не находится.

Зонц усмехнулся и задумчиво потеребил кончик носа.

– Да. Блюменцвейг – в некотором роде исключение. Врать не буду. У нас имеется список всех сосланных в этот город. И в этом списке присутствует и Блюменцвейг. Но, к сожалению, нам не удалось выяснить, каким образом Блюменцвейг покинул лагерь. Возможно, вам, в смысле нам, удастся узнать это на месте.

– Я к тому, что если Блюменцвейг жив, то мы могли бы взять его с собой. Он был бы более убедителен, нежели я. Ведь он тем более знает всех, раз тоже был там. Только его тоже надо найти.

Зонц вздохнул, затушил сигарету и тут же вытянул из пачки новую.

– Когда-то давно, еще в девяностых, я работал в Министерстве культуры. К нам постоянно ходили какие-то деятели, которые просили то дать им помещение под театральную студию, то организовать какой-то фестиваль, то профинансировать какой-то проект. Среди прочих был и некто Блюменцвейг. Я его хорошо запомнил: нагловатый, нервный и слегка неадекватный. Он попросил дать помещение для репетиций его «Театра дегенератов». Я еще спросил, откуда такое странное название. А он сказал, что название не странное, а очень даже логичное, ибо труппа целиком состоит из дегенератов.

– То есть как? – изумился Максим.

– А вот так. У меня, говорит, в труппе дауны, олигофрены, дебилы – одним словом, полные и непроходимые идиоты с точки зрения вашего «здорового» общества. Есть даже один аутист. Кстати, гениально играет князя Мышкина. Он весь спектакль молчит, а текст идет закадровым, так сказать, голосом. В общем, после короткой, хотя и увлекательной беседы я отказал Блюменцвейгу. Но вовсе не из-за специфики театра, а просто потому, что мы тогда отказывали всем.

– И что? – спросил Максим, который под впечатлением от рассказа вспомнил знаменитую антисемитскую брошюрку Блюменцвейга.

– А то, что Блюменцвейг – сам псих. Деятельный псих. Я бы даже не стал ему ничего предлагать. Зачем? Полагаться на него мы не можем, а зря время тратить… Впрочем, если вам любопытно, я могу рассказать вам о нем побольше. И даже дать его координаты.

– Серьезно? – обрадовался Максим.

– Но прежде скажите, мы можем на вас рассчитывать?

– Ну конечно.

– Тогда я предлагаю отметить это скромное соглашение небольшим ужином. Признаться, я с утра ничего не ел. Как насчет итальянской кухни?

– Не имею ничего против, – пожал плечами Максим, который тоже почувствовал внезапный приступ голода.

– Отлично, – соскочил с подоконника Зонц. – Тогда по коням.

– Простите, а как называется этот город?

– Какой? А-а…

Зонц с легким прищуром посмотрел на Максима, словно не был уверен, можно ли тому доверять столь конфиденциальную информацию.

– Привольск.

– Привольск?

– Да. Привольск-218.

– А почему 218?

– Этого я не знаю. А вам что, не нравится число?

– Да нет… просто удивлен, что он с числом.

– Ничего удивительного. Закрытые города все имели числа. А этот к тому же был еще и лагерем. По совместительству, так сказать.

И Зонц улыбнулся своей обворожительной улыбкой, хотя в данном контексте она была довольно неуместной.

IX

Получив первую партию будущих жителей Привольска-218, майор Кручинин решил быка за рога не брать. И хотя следующий после приезда диссидентствующей интеллигенции день был пятницей, он распорядился не сгонять привольчан на работу сразу, а дать им освоиться, тем более все равно выходные на носу.

Некоторые, впрочем, начали осваиваться уже ночью в день прибытия. Так, переводчик Файзуллин вместе с поэтом Авдеевым под покровом темноты отправились изучать Привольск. Запрета на прогулки под луной вроде не поступало, поэтому бояться было нечего.

Файзуллин захватил карманный фонарик, который всегда таскал с собой. И даже отправляясь в Германию, он бережно упаковал его в чемодан. По этому поводу друзья шутливо спрашивали Файзуллина, не собирается ли он рыть подкоп под Берлинскую стену в обратном направлении.

Авдеев, уже слегка набравшийся непонятно откуда взявшейся водкой, покорно брел за Файзуллиным. При этом он почему-то пел «Лили Марлен», выдумывая на ходу следующий малосвязный текст:

– Мы теперь в Привольске, мы теперь живем… мы теперь гуляем, песенки поем… если увидит нас майор, то нас майор, то нас майор… как ту Лили Марлен… как ту Лили Марлен…

Через десять минут оба путешественника наткнулись на бетонную стену. Авдеев прекратил пение. Файзуллин с уважением пощупал холодный бетон и посмотрел в черное небо. Стена была метров в шесть высотой.

– Такую и захочешь – не перепрыгнешь, – сказал он и почему-то подпрыгнул – видимо, для наглядности.

– Ну почему не перепрыгнешь? – нетрезво откликнулся Авдеев. – С шестом, бля, вполне.

– Рекорд прыжков с шестом – пять с полтиной. Могу себе представить, как бы ты впечатался в эту стену со всей дури.

– А ты думаешь, что за стеной, бля, вольный ветер? – усмехнулся Авдеев.

– Да нет, наверное. Еще какая-нибудь стена.

В этот момент с другой стороны ограждения раздался яростный собачий лай. Файзуллин от страха едва не выронил фонарик.

– Е-мое! Там, похоже, еще и овчарки.

– А ты чего хотел? – пожал плечами Авдеев. – Это ж, бля, лагерь.

После чего собрался с духом и грозно прорычал:

– Иду на вы, суки!

Маленький Файзуллин хотел было удержать Авдеева, но тот упрямо двинулся вперед вдоль стены. Файзуллин засеменил следом. Собаки перестали лаять, но их хриплое дыхание по ту сторону бетона слышалось ежесекундно – они явно следовали за гулявшими.

– Слушай, мне мерещится или я голоса чьи-то слышу? – спросил Файзуллин.

Авдеев напрягся.

– Наверное, охрана где-то бродит. Вертухаи, бля.

Неожиданно перед Файзуллиным возник чей-то темный силуэт. Переводчик испуганно вскинул фонарик, и в желтом круге возникло небритое мужское лицо.

– Ты кто? – спросил побледневший Файзуллин.

– Хрущев в пальто, – нагло ответил силуэт, прикрывая лицо ладонью. – Ты фонарь-то опусти. Тоже мне станционный смотритель. Куперман я.

– А-а, – успокоился Файзуллин и опустил фонарик. – А тут что делаешь?

– Бабочек ловлю. Как Набоков.

– Каких в жопу бабочек? – встрял Авдеев.

– Господи, да гуляю я!

– Один?!

– Почему один? Нас тут человек сорок.

В эту секунду, подобно вставшим из могил зомби, из темноты стали выступать остальные привольчане.

– Ядрёна Матрёна! – изумился, трезвея на глазах, Авдеев. – Все тут. А мы думали, мы одни.

– Тоже мне первопроходцы, – усмехнулся Куперман.

– И давно гуляете? – спросил Файзуллин.

– Чуть меньше часа, – ответил Куперман и зевнул. – Больше тут и не требуется. За сорок минут можно весь этот сраный Привольск обойти.

– Завод видели?

– Да видели, видели. Завод как завод. Воняет только.

– Значит, просто гуляете? – спросил Файзуллин.

– А вы?

– Мы так… – смутился переводчик.

– Ну, вот и мы так. Ищем дыру в заборе.

– Была б дыра, в нее бы уже давно собаки пролезли, – пробормотал Авдеев.

– Резонно, – согласился Куперман. – А кто-нибудь знает, как Берлинскую стену преодолевали?

Раздалось несколько голосов.

– Подкопы…

– Тоннели вроде рыли.

– Да за деньги переводили, – заметил правозащитник Ледяхин. – Западная Германия не скупилась на переброску политзаключенных.

– М-может, и на н-нас кто д-деньги даст, а? – робко спросил журналист Зуев.

– Да кому ты на хер нужен? – хмыкнул Авдеев и рыгнул.

– Сионизм не пройдет! – выкрикнул критик Миркин. – Русский не продаст свою совесть за деньги мировой закулисы.

– А ты, я вижу, тут самый русский, – снова хмыкнул Авдеев.

– Уж порусее некоторых пьяных рож, – огрызнулся Миркин, но на всякий случай отступил назад.

– На танке еще таранили, – прорычал бас, явно принадлежащий скульптору Горскому.

– На танке, – усмехнулся Куперман. – Ты где-нибудь тут танк видел?

– Ты же спросил про Берлинскую стену, а не про эту, – разозлился Горский.

– Перелетали, кажется, – пискнул кто-то в толпе.

– Вот ты и полетишь, – буркнул Куперман, не обернувшись.

Пискнувший смущенно замолчал.

– А может, проломить ее чем-нибудь? – снова встрял Горский.

– Чем? Молотком? Или головой своей, может?

– Слушайте, – возник Тисецкий. – А что если положить всю эту шайку-лейку и айда на волю? Тут всего-то майор, лейтенант, ну охрана еще.

Куперман поморщился.

– Мало того, что за побег всех по лагерям рассадят, так еще и убийство с отягчающими припаяют. Нет, тут мы застряли хорошо… Надолго.

– А н-не хотят ли н-нас тут просто ум-морить? – снова встрял испуганный голос Зуева.

– Чем это? – хмыкнул Куперман. – Дефицитными товарами и свободой творчества?

– Да не, – выступил из толпы невысокий мужчина. Это был Вешенцев. – Тут же завод химотходов. Радиация и все такое.

– А маскарад зачем тогда?

– Ха! Для отвода глаз, ясен корень! Вроде острова дураков. Помните, в «Пиноккио»? Там собирали непослушных детей, давали им кататься на карусели, мороженое-пирожное. А они тупели и в ослов превращались.

– Некоторым из присутствующих и карусель не нужна, – хмыкнул Кручинин, как будто намекая на кого-то конкретного.

– Не, а что-то в этом есть, – сказал Авдеев. – Только, бля, в «Пиноккио» детей вроде заманивали. А нас-то никто не заманивал, нас силком.

– Почему это? – возмутился Вешенцев. – Заманивали! Заманили рейсом Москва – Мюнхен.

– Не, ну а зачем нас умерщвлять? Тем более с такими затратами.

– Да и кому мы нужны? – снова пискнул кто-то из темноты.

– Как зачем? – не сдавался Вешенцев. – Чтоб шито-крыто. Мы тут все диссиденты-интеллигенты. Нас – чпок, и движение диссидентов обезглавлено.

– Скажешь тоже, обезглавлено, – хмыкнул Авдеев. – А техническая интеллигенция?

– А их в свой Привольск, – продолжил развивать свою теорию Вешенцев. – Физиков в физический. Химиков в химический.

– Ботаников в ботанический, – мрачно съюморил кто-то, и в толпе засмеялись.

– Да че вы ржете? – разозлился Вешенцев. – Точно ослы. Иа-иа! И потом, как знать? Может, нас помаринуют, мы тут все лучевой болезнью от этих химотходов заболеем, и нас выпустят. Мы и помрем на воле. Тихо, мирно.

– А охрана тоже помрет? И гэбисты?

– А может, они молоко пьют.

– Ну и ты пей, кто тебе мешает?

Вешенцев смутился и замолчал. Где-то теория дала трещину.

– А я думаю, – сказал Тисецкий, – товарищ в чем-то прав.

– Меня Андрей зовут, – хмуро заметил Вешенцев, которого покоробило казенно-советское «товарищ» в данных обстоятельствах.

– Товарищ Андрей в чем-то прав, – «поправился» Тисецкий. – Сначала пряники да пышки, а потом синяки да шишки.

– В каком это смысле? – спросил Куперман.

– В таком. Лагерь тут будет. Привезут охрану, установят вышки и мало-помалу тут настоящий ГУЛАГ будет. Просто еще не успели оформить. Будет паек, бараки, и пойдем лес валить.

– А чего его валить? Не тайга же.

– А ты откуда знаешь, тайга тут или не тайга?

– Так мошкары нет.

– Ну, значит, какой-нибудь Днепрогэс строить.

– Значит, думаешь, будут гайки закручивать? – спросил Горский.

– Не сразу. Потихоньку. Этим у нас всегда все заканчивается. Сначала землю – крестьянам, а потом бац – и коллективизация. Сначала фабрики – рабочим, а потом бац – и индустриализация. Сначала дом, типа, творчества, а потом концлагерь.

– Че-то я логики не вижу, – сказал, икнув, Авдеев.

– А ты протрезвей, увидишь, – буркнул из темноты Миркин.

– Слушай, Куперман, – прошептал Файзуллин, наклонившись прямо к уху поэта. – А че с вами майор ходит? Он че, тоже дыру в заборе ищет?

– Какой еще майор?! – выпучил глаза Куперман и судорожно обернулся.

В задних рядах толпы стоял майор Кручинин. Он тихо беседовал с кем-то.

– Эй! – раздраженно крикнул Куперман стоящим сзади. – Вы что, все это время с майором рядом шли?

– Ну да, – откликнулись те, пожимая плечами. – А че такого? Мы думали, ну ходит и ходит. Может, так надо. Не гнать же его.

Куперман чертыхнулся и сплюнул.

– Да вы, товарищ Куперман, не переживайте так, – сказал Кручинин миролюбиво. – Я скоро пойду спать. Кстати, и вам, товарищи, советую. День был длинный. Всем надо выспаться. Тем более что прогулка затянулась. А насчет побегов скажу так: не советую. Впрочем, вы и без меня это понимаете.

– А насчет ослов? – встрепенулся Вешенцев, которому все не давала покоя мысль о медленном умерщвлении.

– А что насчет ослов? Я уже все сказал. Могу повторить. Не хотите верить – не надо. Никто вас ни калечить, ни убивать не собирается, если сами не решите себя покалечить. И в ослов вас тоже превращать не будут.

– Если сами не превратимся, – сказал кто-то.

– Именно. И вообще… думайте о творчестве. Вы же творцы.

Майор глянул на часы и зевнул.

– Спать пора, уснул…

– Осел, – закончил кто-то, но шутка не прошла.

– Бычок, – твердо закончил майор. Затем мотнул головой, стряхивая зевок, и сухо добавил: – Спокойной ночи, товарищи.

После чего ушел.

Оставшиеся с минуту молчали.

– Ладно, – сказал наконец Куперман. – И вправду день был длинный. Что зря грязь месить? По домам.

– По домам, – тихим эхом откликнулась толпа и побрела к своим новым квартирам.

X

Машина у Зонца была что надо – просторный комфортабельный «мерседес» представительского класса. Вел его Зонц уверенно, можно даже сказать самоуверенно – то есть левой рукой крутил баранку, правой держал дымящуюся сигарету, при этом постоянно вертел головой и что-то насвистывал. Машина послушно плыла по московским улицам, вводя Максима своим плавным ходом в какой-то сонливый транс. Максим, однако, мужественно стряхивал это наваждение, стараясь настроить мыслительный процесс на творческую волну.

– Так что же все-таки с Блюменцвейгом? – спросил Максим, которого чрезвычайно смущала выпадавшая из всех исторических схем фигура однокурсника.

– Хотите послушать? – усмехнулся Зонц. – Ну разве что в качестве развлечения. Тем более что в московских пробках это идеальный способ скоротать время, а до ресторана нам еще как минимум полчаса добираться.

И Зонц поведал все, что знал о Блюменцвейге. А знал он довольно много. Правда, детство и бурную молодость Якова он описал буквально в двух словах, тем более что поначалу биография Блюменцвейга была довольно стандартной. Закончил литинститут. Кое-что, конечно, написал. Даже опубликовал. Поучаствовал в альманахе «Глагол». Явно насолил КГБ. Затем несколько лет молчания. Вплоть до 1986 года. А вот потом… потом началась просто-таки вакханалия активности. И вовсе не литературной.

Путь Якова Блюменцвейга, начиная с середины восьмидесятых, был, мягко говоря, извилист. А если без экивоков, то Блюменцвейг как с цепи сорвался. В конце 86-го года он неожиданно всплыл в Москве. Откуда, каким образом – это нигде и никак не объяснялось, но Зонц считал, что это был тот год, когда Блюменцвейг вышел из мест не столь отдаленных. Воспользовавшись рухнувшей сверху свободой (той самой, которая многих его собратьев по цеху придавила навсегда), он погрузился в кипучую общественную деятельность.

В то время бушевала перестройка. Открывались архивы КГБ, евреи беспрепятственно уезжали в Израиль и США на ПМЖ, коммунисты требовали возврата в СССР. В общем, полная вакханалия свободы. Именно тогда Яша написал свой знаменитый трактат о сиономасонском заговоре, объявил евреев недочеловеками и даже создал организацию «Смерть жидам». Даже по тем временам резкость, с которой Блюменцвейг требовал немедленного «решения еврейского вопроса», была запредельной. Зато Яшу сразу полюбили националисты всех мастей. Все ж таки одно дело, когда у тебя фамилия Иванов и ты пишешь о протоколах сионских мудрецов, а другое дело, когда сам еврей максимально доказательно говорит о евреях как о нелюдях. Теперь чуть что, можно было бы говорить, что, мол, смотрите – даже евреи понимают глубину, так сказать, своей проблемы. В эмигрантских кругах брошюру Блюменцвейга топтали ногами, публично сжигали и вообще всячески предавали анафеме. Трудно сказать, радовало ли это самого Блюменцвейга, но вскоре настроения его радикально изменились. В 1987 году полезло такое количество антисемитски-русофильских организаций, что «Смерть жидам», несмотря на вопиюще хамское название, просто потерялась на их фоне. Яша тут же совершил кульбит с разворотом на 180 градусов и создал общественное движение или, точнее, национальный патриотический фронт «Россия для нас». Лозунг этой партии «Русские, вон из России!» был настолько абсурден, что мгновенно привлек внимание как евреев, так и вообще всех проживающих в России национальностей. Главным тезисом движения был тезис о том, что в России уже давным-давно нет русских. То есть русские – это фактически некая прослойка людей, которые почему-то решили, что раз страна называется Россия, так им тут и жить, а остальные – извини-подвинься, не титульные нации.

В те времена перестроечное телевидение обожало позиционировать себя как супердемократичное, поэтому по большому счету оно довольно быстро превратилось в сточную канаву, где высказывались все: от полных маргиналов до брызжущих слюной фашистов (тогда демократию понимали именно так). Неудивительно, что Яшу тоже несколько раз приглашали на теледебаты. Надо сказать, что любых оппонентов давил он всей силой своего интеллекта, а если надо, не гнушался и мордобитием.

– Но как же нет русских?! – изумлялся ведущий очередной программы с Яшиным участием.

– Давайте сразу определимся, кто такие русские, – снисходительно отвечал Яша. – Просто некое сборище славянских племен. Где? На Дальнем Востоке? Или, может, на Урале? Или в Сибири? Но по Сибири не бродили славяне. Это чушь. Тем более если мы будем говорить о Киевской Руси. Где Киев и где Сибирь. Затем вспомним татаро-монгольское иго. Вы вообще себе представляете, что такое триста лет ига? Америка как государство еще даже до трехсот лет не дотянула. Это вот вы родились, прожили восемьдесят лет, а ваши дети, внуки, правнуки, праправнуки будут все еще жить под чьим-то игом. Если мерить поколения двадцатью годами, то это выйдет около пятнадцати поколений. И вот в течение этого срока сюда заходили, как к себе домой, какие-то татаро-монголы и, простите за грубость, имели проживающих на территории Руси баб. Добавьте к этому бесконечное количество смешанных браков. Где-то за восемь-девять веков. И что вы получите? Ивана Ивановича Иванова? Не смешите меня. А поверх огромное количество национальностей, которые живут в России. Вы посмотрите на Ельцина – он же почти раскосый. Скулы – во! Глаза – щелки! Или на Шукшина посмотрите. Это ж монголы вообще. Какие русские?!

– Да, но все-таки страна называется Россией, – робко встрял ведущий.

– Простите, но Германия тоже называется Германией, однако истинными германцами себя считают баварцы. Все остальные для них – пруссаки. А лучше возьмите примеры с Австралией, или Канадой, или Америкой. Там название страны вообще ни о чем не говорит. И никого не обижает. Все, кто проживают там, считаются канадцами, или австралийцами, или американцами. А у нас раз Россия – так сразу обязательно русские.

– Да, но вы ратуете за полное изгнание русских.

– Дело в том, что истинно русских осталось так мало, думаю, от силы полмиллиона, что речь идет об их же благе.

– Это как же? – опешил ведущий.

– Фактически это нация на грани вымирания. Мы предлагаем создать резервацию для русских. Эти оставшиеся русские будут тщательно осмотрены и проверены на предмет их русскости – тут и генеалогическое древо, и различные документы о браках и родителях, а также биологическое сходство с представителями других славянских племен. После чего мы их заселяем в отдельную часть России и отдаем, как говорится, им эту часть для последующего размножения. При этом эту территорию мы отсекаем от основной части России, давая им таким образом возможность создать свою Россию. Это, кстати, может быть Белоруссия. Все ближе к славянам.

– Что ж, две России, что ли?

– Нет, зачем? Они пусть именуют себя Русью, коли они русские, а мы оставляем за собой право именоваться россиянами и жить в России. Вот и все.

– Русь и Россия… Будет же путаница, – не зная, к чему прицепиться, выдавил ведущий.

– Для необразованных идиотов – путаница. Но для них, простите, и Словения со Словакией путаница. И даже Швеция со Швейцарией или Австрия с Австралией. Будем на идиотов, что ли, ориентироваться? И вообще, поймите, я против того, чтобы Россия сейчас оставалась с теми государствами, которые хотят самоопределения. Россия для тех, кто считает себя россиянином. Если же Чечня, Ингушетия или Белоруссия хотят отделяться – их право. Мы оставляем за собой большую часть Восточно-Европейской равнины, Урал, Сибирь, Дальний Восток.

В общем, Яков дал много подобных интервью. Организация росла и ширилась. Самое интересное, что когда в 93-м году страна поделилась на защитников-захватчиков Белого дома и их противников, только партия «Россия для нас!» не приняла ничью сторону, ни Ельцина, ни оппонентов. Более того, они вышли к Белому дому с плакатами: «Ругаться у себя дома будете!» и «Решайте свои проблемы без нас и не в России!» – тем самым давая понять, что и те и те являются чужаками на их территории. А когда Яшу спрашивали, какой же Хасбулатов чужой, мол, он вам самый родной, Яша отвечал, что раз Хасбулатов не присоединяется к их общественному движению, значит, хочет считать себя русским. Мол, это его право, но только пусть не удивляется, когда его вышлют обратно в Чечню. Но вскоре партия неожиданно приказала долго жить. Россию к тому моменту наводнили всякие американские центры, израильские благотворительные фонды, и вообще риторика типа «антинародное правительство Ельцина» стала как-то созвучна риторике движения «Россия для нас!». Яша забросил свое детище, а детище быстро захирело, распалось и растворилось в воздухе, не оставив и следа.

После этого Блюменцвейг всплывал в разных городах России с самыми неожиданными проектами. Но все как-то недолгосрочно, да и не больно интересно. Были «Норильские художники против живописи», была партия Южных Курил «Отдайте нас Японии». Был также «Театр дегенератов», труппа которого состояла исключительно из умственно неполноценных людей. Театр, кстати, успешно гастролировал, а за границей так и просто кучу призов получил – устроителям театральных фестивалей было неудобно не давать главный приз психически больным людям – их бы сразу обвинили в дискриминации. Предпоследним детищем Блюменцвейга была финансовая пирамида «Трынь-трава», главным девизом которой был лозунг «Другие вас обманывают и не признаются, а мы честно признаемся, что обманем». Растяжками с этими наглыми словами была увешана вся Самара (место образования пирамиды). Куча народа приходила и отдавала свои деньги, видимо, считая, что это просто юмор. При этом при отдаче денег вкладчик подписывал документ, где черным по белому было написано: «ООО “Трынь-трава” не гарантирует возврата денег вкладчика и снимает с себя всякую ответственность в этом случае». Тем не менее почти никого эта строчка не удивляла. Когда пирамида рухнула, ни один суд не решился взяться за дело Блюменцвейга. Для того не было ни малейших юридических оснований. Самое интересное, что через неделю после ликвидации пирамиды Блюменцвейг образовал «Общество защиты вкладчиков», где за умеренную плату обещал разобраться с «Трынь-травой» и прочими недобросовестными ООО. И опять-таки никого не смутило, что возглавляет это общество бывший директор «Трынь-травы».

В 2007 году Блюменцвейг почти отошел от дел (если все вышеперечисленное можно назвать делами) и прозябал то в одном небольшом российском городке, то в другом. С этого времени данные о нем стали сухими, скучными, немногословными. В 2009-м он вернулся в Москву. Последним упоминанием о Блюменцвейге стала организация по борьбе с ВИТЧ, которую Блюменцвейг и возглавил. Что такое ВИТЧ, Зонц сам не очень понимал, поэтому затруднялся рассказать об этом Максиму более подробно. Трудно было также понять, жива эта организация или тоже почила в бозе. Впрочем, если Максиму интересно, Зонц может дать ему координаты Блюменцвейга.