Текст книги "ВИТЧ"

XIII

Первые несколько месяцев в Привольске-218 пролетели как один день. Поэты и писатели обустраивали свои гнезда и работали на химкомбинате. Потом химкомбинат стал хиреть. Настоящих химиков, которые руководили работой завода, куда-то перевели, а привольчане постепенно перешли на работы по распределению: кто кассиром, кто продавцом, кто строителем. Но самое главное – это творчество. Творчеству они отдавали все свободное время. Тисецкий наконец получил в распоряжение компактный печатный станок и с головой ушел в издание «Правды-218», набрав редколлегию из опытных журналистов, включая переводчика Файзуллина и критика Миркина. Правда, Миркин довольно быстро покинул газету, обозвав ее сионистским лежбищем. Когда его спросили, почему именно лежбищем, а не гнездом или, скажем, рассадником, Миркин пробурчал, что пока никто ничего не делает, это лежбище, а вот, мол, когда начнете дело делать, станете рассадником. Скульптор Горский принялся за монумент жертвам сталинизма, который намеревался установить на центральной площади перед бетонным зданием НИИ. Вешенцев нашел несколько любителей-театралов и сколотил небольшую театральную труппу. Стоит ли говорить, что они тут же замахнулись на запрещенную драматургию. Кроме того, драматург Певчих обещал написать для новоиспеченного театра «сверхактуальную пьесу». Через пару месяцев общее число творческих диссидентов, сосланных в Привольск-218, достигло сотни. Но после этого поток закрылся и обещанный Кручининым прирост населения остановился, толком не начавшись. Вначале в КГБ действительно подумывали, а не пустить ли в Привольск и членов семей. Но в таком случае возникал риск вовлечения слишком большого числа людей. Пришлось бы тащить родственников жены, родственников родственников жены, детей, внебрачных детей, детей внебрачных детей и так далее. Так что от подобных планов отказались. Тем более что инакомыслящие творцы с участью смирились и не бунтовали. Работали на стремительно хиреющем комбинате, участвовали в общественной жизни и все такое. Пока в один из теплых осенних дней в кабинет майора Кручинина не постучал лейтенант Чуев.

– Да! – крикнул Кручинин.

– Разрешите доложить, товарищ майор, – возникло в двери веснушчатое лицо лейтенанта.

Кручинин приподнял голову.

– Докладывай.

Лейтенант вошел как-то боком, и майор не сразу заметил, что у того в руках тяжелый полиэтиленовый пакет.

– Это что еще? – спросил Кручинин.

– Жалобы, товарищ майор. Идут и идут.

Сначала Кручинин даже не очень понял, что происходит.

– Какие жалобы? Куда идут?

– Мне идут.

– А кто жалуется? И на кого?

– А пес их разберет.

Чуев крякнул и приподнял пухлый полиэтиленовый пакет. После чего шмякнул его прямо на стол майору.

Кручинин почесал затылок и запустил руку в пакет. Вытащил наугад первый листок. Развернул и прочитал вслух:

– Спешу доложить, что писатель Ревякин мало того что разводит на дому собак (не для продажи ли?), так еще и пишет антисоветский роман. Прошу принять меры.

Ниже стояло число и подпись: Доброжелатель.

– Здрасти-посрамши, – чертыхнулся майор. – Там что, все такое?

– Да почти все. Иногда, правда, и не анонимные.

– А откуда у Ревякина собаки?

– Щенков подобрал где-то, вот они и подрастают. Вы извините, товарищ майор, но тут к вам целая очередь выстроилась.

– Какая, к черту, очередь?

– Ну, это… Жителей. Хотят к вам на прием.

– А ты их не можешь принять, что ли?

– А ко мне не хотят. Хотят к главному, то есть к вам. Я их уже неделю мариную.

– А что ж раньше молчал?

– Так вы просили вас не беспокоить по пустякам, я думал, что у них терпение лопнет и они со мной будут говорить. Но они ни в какую. И потом, вон какой пакетище накопился.

– А что они хотят-то?

– А кто их знает. Вот Ледяхин с утра ошивается в приемной. Куперман там же. Критик этот… Миркин, кажется.

– Бляха-муха. Ну, зови, кто там первый.

Лейтенант исчез, а майор принялся вытаскивать записки из пакета. Чтение, надо сказать, было утомительным. Хотя встречались и перлы.

Так, один анонимщик написал следующее:

«Привезите нормальный народ! В конце концов, это действует на нервы! Куда я ни приду, везде писатели и прочий творческий сброд. В магазине, в кино. И везде они умничают, красуются друг перед другом, говорят, как им кажется, умные слова. А я хочу общаться с нормальными людьми, а не стоять в очереди за писателем Н., чтобы, подойдя к прилавку, быть обслуженным поэтом К., а в кассе мне пробьет чек драматург П. Что за безобразие?! Прекратите это немедленно!»

Отсмеявшись, майор взялся за следующую жалобу. В этот момент постучали.

– Войдите, – сказал Кручинин, не поднимая головы, – он изучал очередное анонимное послание: в нем жаловались на то, что газета «Правда-218» своим «неуместно ерническим стилем» оскорбляет патриотические чувства жителей Привольска-218.

В кабинет вошел критик Лев Миркин. Несмотря на относительно молодой возраст, у него была большая спутавшаяся борода. На ногах надето что-то вроде лаптей, а на теле – что-то вроде толстовки.

– Я вас слушаю, – поднял глаза майор и с легким недоумением посмотрел на наряд гостя.

– Я, конечно, ничего путного от этой затеи с Привольском не ждал и не ожидаю, но прошу оградить меня, а также остальных простых русских людей от той сионистской вакханалии, которая творится в театре, возглавляемом товарищем Вешенцевым, а также в газете товарища Тисецкого.

– Это, часом, не ваше послание про «ернический стиль»? – спросил майор и вяло помахал последней из прочитанных записок.

– Часом, мое, – не только не смутившись раскрытой анонимности, но и как будто гордясь этим фактом, ответил Миркин.

– А что ж анонимно?

– Для солидности, – неожиданно окая, ответил Миркин.

– Извините, Лев… э-э-э…

– Моисеевич.

– Лев Моисеевич, ну если вам так не нравится газета Тисецкого или театр Вешенцева, то не читайте газету и не ходите в театр. В чем проблема?

Миркин как будто опешил от такого, на его взгляд, идиотского решения проблемы.

– Да, но оттого, что я не буду читать и смотреть, газета или театр не закроются, – растерянно произнес он.

– Вот те раз! – удивился в свою очередь Кручинин. – А вы бы хотели, чтобы мы их закрыли?

– Конечно.

Майор хмыкнул.

– А вы не хотите, ну, раз вам так не нравится Вешенцев с Тисецким, сами организовать еще одну газету или еще один театр?

– Ну вот еще! – фыркнул Миркин. – Да и что это изменит? У меня будет свой театр и своя газета, а они будут по-прежнему оскорблять русских, злопыхательствовать и сиониствовать?

– А вы знаете, что у меня тут… – кивнул майор в сторону полиэтиленового пакета, – есть и на вас жалоба от Тисецкого.

– Не сомневаюсь, – буркнул Миркин и демонстративно отвернулся.

– Он обвиняет вас в непрофессионализме и национализме. Пишет, что у нас многоконфессиональное государство и равные права всех граждан гарантированы Конституцией. И напоминает, что с 1918 года по 1944-й гимном СССР являлся «Интернационал», «о чем товарищ Миркин, вероятно, забыл». Что на это скажете?

Миркин гневно запыхтел, видимо, готовясь к отповеди, но майор опередил его.

– Знаете что, Лев Моисеевич…

– Что?

– Позовите-ка следующего.

Миркин вспыхнул, но сдержался и, резко развернувшись, вышел. По дороге он потерял один лапоть и долго и яростно пытался подцепить его ногой. Но тот никак не поддавался, и последние метры до двери Миркин прошел, шаркая одной ногой, как инвалид.

Едва он вышел, в кабинет без стука ворвался Куперман.

– Товарищ майор, ну это уже из ряда вон!

– Что именно? – невозмутимо спросил Кручинин.

– Я организовываю свой творческий вечер, рассылаю приглашения, а ко мне никто не приходит.

– Помилуйте, – максимально вежливо ответил майор. – А я-то тут при чем?

– Как это при чем? Вы должны вмешаться! Вы – руководство или не руководство?!

– Административное – да, но не художественное.

– Так и я о том же! Я выступал в институтах, на фабриках, в хлебопекарнях и сельских домах культуры, и везде были полные залы, меня слушали затаив дыхание, и…

– Во-первых, не говорите ерунды. Ни на каких хлебопекарнях вы не выступали и тем более никто затаив дыхание вас не слушал. Вы писали стихи со всякими фигами в кармане и заслужили себе негромкую славу борца с властью. Но это уже после того, как вас турнули из Союза писателей. А во-вторых, что вы от меня хотите? Чтобы я силой сгонял людей на ваш творческий вечер?

Куперман осекся и с удивлением посмотрел на Кручинина.

– Знаете, товарищ майор… с таким отношением к работе, боюсь, карьеры вам не сделать.

– Ну, это не вашего ума дело, – огрызнулся Кручинин. – А вот, кстати, не хотите ли, я вам зачитаю одну записку?

Он порылся в горке листков, уже выуженных из пакета, и, достав один, прочитал вслух:

– Довожу до вашего сведения, что поэт Куперман пишет неискренние стихи, в которых старается отчаянно выслужиться перед начальством, видимо, с целью как можно скорее быть отправленным домой. Тем самым он дискредитирует наше сообщество независимых и свободомыслящих творцов.

– Буревич? – мрачно спросил Куперман.

– Не подписано, но, думаю, да.

– Так и знал. Ну ничего… найду и на нее управу, – сказал Куперман и, сухо попрощавшись, вышел вон.

За ним зашел правозащитник Ледяхин. Он поправил квадратные очки с толстыми линзами и откашлялся.

– Товарищ майор, к сожалению, ситуация выходит из-под контроля.

– Я заметил, – сухо ответил Кручинин.

– Я очень рад. Но это, видите ли, несколько длинный разговор.

– У меня есть время, – ответил Кручинин, – а у вас, как понимаю, тем более. За вами никто не занимал?

– Что? А-а. Нет.

– Ну, садитесь тогда. Или будете стоя говорить, как все предыдущие ходоки?

Ледяхин оглядел комнату, пододвинул ближайший стул и присел.

– Видите ли, – начал он, несмело положив ногу на ногу, – я, может, не совсем правильно понимаю задачу всего вот этого.

– Чего именно?

– Ну, Привольска вашего.

– Вашего.

– Нашего, – согласился Ледяхин, испугавшись, что майор начнет цепляться за слова и тогда они вообще не сдвинутся с места. – Я сейчас не говорю о правовых нормах. Они тут, как говорится, не ночевали. Мне просто интересно, чего, собственно, добивается КГБ.

Кручинин удивленно приподнял брови.

– Мне казалось, этот пункт мы уже давно проехали.

– Да-да, избавиться от диссидентствующих паразитов и так далее и тому подобное. Но вначале вы говорили о некоем исправительном пути. При этом вы создаете бесконтрольный город мастеров, так сказать, где каждый волен делать все, что ему в голову взбредет. Не все, не все, – поспешно поправил он самого себя, – но почти все. Где логика? И о каком исправлении может идти речь?

– Исправление может быть разным. Мы прекрасно понимаем, что художник, насилующий свою музу, не может создать ничего интересного. На этот счет пускай у других, которые дают Госпремии и создают закрытые спецраспределители для всяких творческих союзов, будут иллюзии. Мы же не дебилы. Понимаем, что государственная премия за роман толщиной в автомобильную покрышку совершенно не означает, что это хороший роман. Чаще даже наоборот – это означает, что это стопроцентная макулатура.

– Я не понимаю, – растерялся Ледяхин.

– А я поясню. Сюда мы собрали людей, которые в той или иной степени заявили о своем диссидентстве. Здесь нет людей, которые просто ставили подписи или оказывались втянутыми в какие-то самиздатовские кружки. Это все люди, довольно активно выступающие против советского… ну… пускай режима. Как вы понимаете, подобная борьба отнимает у них много сил и времени. Что же остается на творчество?

– Что? – автоматически спросил Ледяхин, потерявший всякое понимание логики Кручинина.

– Вот и я спрашиваю, что? Не так уж и много. Пусть воспринимают это как благо, а не как зло. Что-то вроде дома творчества.

– Но… вы же могли бы их отпустить за границу.

– Повторяю. Нам не нужны лишние борцы с режимом за рубежом. Иначе бы мы давно вообще всех выперли к чертовой бабушке. Это бы создало неприятный дисбаланс. И так уже многих повыгоняли. Опять же, пострадал бы авторитет СССР в мире.

– А он есть? – хмыкнул Ледяхин.

– Таким образом, – проигнорировал сарказм Кручинин, – по сути, мы предоставляем творческим людям возможность, не мешая ни себе, ни другим, работать и реализовывать свои творческие потребности без шума и суеты. Согласитесь, четыре часа на комбинате в день – это же просто необходимая любому творческому человеку физическая нагрузка. Кровообращение улучшается, кости разминаются. Да и нагрузка-то смешная. Фактически зарядка. Тем более что большинство уже работает в других сферах. Кто грузчиком, кто продавцом. А будет школа – будут и учителя. Правда, сначала нужно, чтоб были дети. Это, впрочем, уже другой вопрос. За это все они получают деньги, равные восьмичасовому графику за пределами Привольска-218. Это даже не работа, а подработка. Не будем лукавить, многие из них точно так же подрабатывали, находясь в свободной зоне СССР, не имея возможности жить за счет творчества. Кроме того, вы, товарищ Ледяхин, как знаток и поклонник Запада и в частности Америки, должны были бы знать, что в США редкий творец живет за счет искусства. Многие вынуждены искать приработок. Это нор-маль-но. Звериный оскал капитализма, так сказать.

Ледяхин растерялся. Логика у Кручинина была железной, но только куда он вел разговор, было непонятно.

– Иными словами, товарищ Ледяхин, они, то есть вы, здесь для того, чтобы, не мешая ни себе, ни другим, заниматься своим прямым делом – творчеством. Причем, заметьте, свободным и бесцензурным.

– То есть вы хотите сказать, что КГБ вдруг занялось благотворительностью.

– Если под благотворительностью подразумевать «творение блага», да, безусловно.

– Но ведь вы не можете не понимать, что творческий человек, даже если посадить его в золотую клетку, творить не может.

– Для многих, здесь находящихся, СССР, если не ошибаюсь, был безусловной клеткой. При этом они что-то делали. Да, Привольск-218 – клетка потеснее, зато свобода творчества. Не об этом ли мечтает каждый художник?

– Да, но… в вакууме творить очень сложно!

– Информационной блокады нет. Слушайте радио, смотрите телевизоры. А то, что мы глушим западные «голоса», так мы их и по ту сторону забора глушим.

– Но художник не может творить в отрыве от своего народа!

– А в чем это, простите, выражается? Неужели вы меня хотите убедить, что Буревич до прибытия сюда ежедневно совершала променад на заводы и фабрики, ездила в колхозы и общалась с простым народом? Смею вас уверить, нет. А Миркин вообще сидел целыми днями дома, слушал западные «голоса» и писал какие-то протестные письма. О каком отрыве от народа вы вообще говорите?

Ледяхин почувствовал, что его аргументы стремительно тают.

– Но мы здесь как пауки в банке!

– Думаю, через полгода здесь будет порядка четырехсот людей. Со всей страны. Больше мы не наберем. Да и не надо. Это довольно солидная цифра. Занимайтесь творчеством! Читайте книги, ходите в кино, общайтесь на своих кухнях! А не выясняйте отношения, как будто вас сорок человек в отгороженной от мира коммунальной квартире. Вот вы, товарищ Ледяхин, по профессии журналист.

– Да, – неуверенно кивнул тот.

– А когда вы последний раз вообще писали что-то не «правозащитническое»? Ведь на каждом подписанном письме вы смело числитесь как искусствовед, журналист, а что искусствоведческого вы написали за последние полтора года?

– Вы прекрасно знаете, что борьба за человеческие права в этом людоедском государстве занимала у меня все время.

– А если бы не она, то?..

– То я бы… Ну хорошо, – почти сдался Ледяхин. – Пускай так. Пускай вы правы. Но есть еще кое-что. Невозможно писать в стол! Невозможно творить, если знаешь, что твое слово не идет в народ! Что его никто не прочитает!

– Кто это вам сказал? – удивился Кручинин. – Во-первых, вы, я имею в виду не только вас, можете творить для себя и жителей Привольска. Публика, конечно, специфическая. Но, думаю, скоро появится и обычный народ, когда город окрепнет и потребуется серьезная инфраструктура.

– Зэки, что ли? – испугался Ледяхин.

– А зэки не народ? А во-вторых, каждые полгода мы будем выбирать несколько лучших произведений, литературных или художественных, и, если это книга, например, будем выпускать умеренным тиражом и отправлять на Запад…

– А почему не в СССР?

– Вы слишком многого хотите. Да и кто здесь мог похвастаться выпуском крамолы через официальные издательства? Все передавали произведения на Запад и были уже счастливы. А тут весь Союз им подавай. К тому же, если особой антисоветчины там не будет, то почему бы нет? Небольшим тиражом выпустим и здесь. Опять же, кто здесь может похвастаться миллионными тиражами? Буревич или Куперман? Как в неволе быстро аппетиты растут. О чем я? Да. А если это картины, то будем посылать на выставки.

– А театр?

– А театр с удовольствием прокатим по провинции. Вы же так рветесь в народ. Так народ не в Москве живет. Покатаются по клубам деревенским и посмотрят, как народ их оценит. Но это уже совсем гипотетически. Потому что пока я особых театральных успехов не вижу. Да и откуда им тут взяться? Один Вешенцев, остальные-то любители.

Тут майор подумал, что насчет театра, гастролей и издания книг это он зря приврал (кто ему позволит?), но, с другой стороны, сама идея была неплохой – можно будет покумекать.

– А вот с кино – это да, – продолжил Кручинин после паузы. – С кино туго. Но у нас тут и нет ярых диссидентов. Кинорежиссеры – слишком зависимые от коллектива и технической стороны дела люди. Это в театре может быть минимум декораций и пара актеров. А в кино… перекрыть кислород режиссеру легче легкого, крамола и так не пройдет. Художника или писателя отследить куда сложнее. Да и потом, киношники редко лезут напролом в политику. В общем, идите, товарищ Ледяхин, работайте и не морочьте ни мне, ни себе, ни людям голову.

Ледяхин для вежливости поерзал на стуле какое-то время, потом встал и направился к двери. На выходе Кручинин его неожиданно окликнул.

– Товарищ Ледяхин!

– Да? – обернулся тот.

– Насчет «людоедского государства»… я бы хотел вам кое-что напомнить.

– Что же? – удивленно вскинул брови тот.

– Помните, как в семьдесят седьмом году вам доверили создать литературный журнал?

Ледяхин прищурился и выдержал небольшую паузу.

– Ну допустим.

– И вы, конечно, помните, что собрали талантливых людей, журналистов, художников, которые бросили ради вас свои прежние места работы, некоторые бросили очень даже хлебные места. А через шесть месяцев вы, вместо того чтобы заниматься журналом, принялись давать какие-то интервью западным «голосам», подписывать письма, куда-то ходить, протестовать. Что мы вам тогда сказали?

– Сидите тихо, а то закроем журнал.

– Именно. А что вам говорили ваши коллеги, сотрудники?

Ледяхин сжал зубы и процедил:

– Примерно то же самое.

– Примерно, да не совсем, – усмехнулся майор. – Они говорили вам, что журнал и будет вашим рупором свободы. Что именно через него вы будете пытаться донести до простого советского человека творчество талантливых людей. Что этим журналом вы сделаете гораздо больше, чем своей непримиримой борьбой с властью. Но главное, они умоляли вас не становиться на путь диссидентства, когда они ради вас – многие, кстати, с семьями – рискнули войти в штат еще не существующего журнала. И как же вы с ними поступили?

– Не валите с больной головы на здоровую, – разозлился Ледяхин. – Вы прекрасно знаете, что поддаваться такому бандитскому шантажу со стороны государства – не всегда самый лучший выход. О понятиях типа честности, гордости, порядочности и прочее я молчу. Вашему пониманию они недоступны.

– Может быть. И все-таки вы не ответили на вопрос. Как вы поступили?

– Вы знаете как. Рассказал об этом шантаже журналисту с «Радио Свобода».

– И?

– Что «и»? Журнал закрыли.

– Точно, – кивнул майор. – Вы оставили без работы тридцать шесть человек.

– Я?! – изумился Ледяхин.

– Ну а кто? Я, что ли? Это у вас была трехкомнатная квартира в центре Москвы, это у вас первой женой была любимая и единственная дочка председателя горкома Герасименко, помогавшая вам даже после развода материально. Это у вас был стабильный заработок в институте искусствознания. Нет, я понимаю, вы тоже рисковали, но тогда… тогда у разогнанных сотрудников журнала не было и половины того, что было у вас. Художник Макеев, ушедший из Детгиза ради вас, спился через полгода. Писатель Курякин, чей роман должен был быть опубликован в журнале, был вынужден передать роман за рубеж, в итоге эмигрировал…

– Иезуитская логика, – перебил Кручинина Ледяхин. – Вы поставили всех их в условия запретов и всего этого советского рабства, а теперь обвиняете меня!

– Упаси бог! – всплеснул руками майор. – Это не я вас обвиняю. Это они вас обвиняют. Ведь ни один из разогнанных сотрудников не подал вам руки после закрытия журнала. Ведь так? Выходит, что никто из этих талантливых интеллигентных людей не захотел войти в ваше положение. Ай-яй-яй… Неужели ни у кого из них не было, как вы говорите, чести, гордости и порядочности?

На лице Ледяхина выступили красные пятна. Он стиснул зубы и, не попрощавшись, вышел.

Майор некоторое время смотрел вслед ушедшему Ледяхину, затем принялся лениво перебирать присланные записки. Все на что-то или кого-то жаловались. Причем далеко не все записки были анонимными. Скульптор Горский жаловался, что не может работать, так как под его квартирой, этажом ниже, постоянно собирается сомнительное общество, где до утра распевают песни опять же сомнительного содержания. Причем, не имея возможности работать, он вынужден (так и написал – вынужден) присоединяться к этим сомнительным компаниям и тоже распевать песни сомнительного содержания. Писатель Колокольников жаловался, что ему дали квартиру, как он выразился, на «несолнечной стороне», оттого у него всегда мрачное настроение с утра, а в таком состоянии творить он никак не может. Поэт Лепин требовал, чтоб ему срочно привезли его любовницу или по крайней мере отселили от него жену-литературоведа, которая одним своим угрюмым видом вызывает у него суицидальные мысли. Все это было настолько удручающе однообразно, что Кручинин уже собрался затянуть пакет и отдать его лейтенанту для отчета, как одна из записок привлекла его внимание. Там не было ни жалоб, ни просьб, просто пять сухих строчек, что-то типа японского пятистишия танка, заканчивающегося, впрочем, довольно игриво:

 
Серость не хочет быть серостью —
Она создает мир серее себя,
Им она оправдывает свое существование.
Так и идет все по спирали.
А потом серость съест всех. Ам!
 

Внизу стояла подпись: Яков Блюменцвейг.