Текст книги "Всё пришедшее после"

6. Сильный с сильным лицом к лицу

В конце зимы 1970 года Глеб опять побывал в Женеве, где помещалась штаб-квартира Всемирного Совета Церквей, а весной, 17 апреля, Костя приехал к нему на западную окраину Москвы.

Костя не только перевел за минувший год часть стихов, что дал ему Глеб, не только написал заключение, но и сумел бегло ознакомиться со всеми документами из архива, полученного Глебом.

 
Увидев этот мрамор, ты вздохнешь
Среди полей Аркадии беспечной,
Вдруг пораженный грустью бесконечной,
Страницу жизни ты перевернешь.
 
 
Здесь головы кружит хмельная кружка,
Под лютню пляшут пастушок с пастушкой,
И пуще прежнего веселье разгорится,
Но ты замрешь, прохожий, над гробницей.
 

Постепенно Костя из отдельных фрагментов составлял некую модель, которую он про себя называл сакральной политикой.

Глеб только что вернулся из Переделкина, куда ездил навещать больного Патриарха, и выглядел встревоженным. Алексию шел уже 93-й год, и любая болезнь могла стать для него последней.

– Ну, как продвигается экуменическая деятельность? – после изучения документов Костя проявлял к ней подлинный интерес.

– Поспешай медленно, говорили древние.

– Павел VI опять встречался с Афиногором.

– Нам еще до этого далеко. В прошлом году я был в Риме, посещал орден доминиканцев.

– Святую инквизицию? – Костя широко раскрыл глаза.

– Инквизиция давно отыграла свое время.

– Не спорю. Но ведь есть общественное мнение.

– И вы, историки, сыграли здесь не последнюю роль.

– Ты и вправду считаешь возможным объединить церкви? – задал прямой вопрос Костя.

– Не торопись, друже. Полагается все взвесить. Но делать шаги навстречу все равно надо. Разделение ведет к войнам. Действовать надо осторожно. Знаешь, у меня в юности был один знакомый еврей. Он всегда говорил: зачем тебе лезть напролом, научись маневру.

– Ага! Нормальные герои всегда идут в обход!

– Те, кто противодействует, больше склонны к решительным, я бы даже сказал, грубым действиям. Они не терпят компромиссов и признают только черно-белую гамму.

Глеб помолчал, потом сказал уверенно:

– И все же христианство, несмотря на множество церквей, имеет общую основу.

– Однако согласись, мы далеко разошлись с западным миром.

– Но не настолько, чтобы не иметь общего, – парировал Глеб. – Никто не призывает народ терять свою особенность.

– И все же, все же, все же… Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут. Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд…

– Киплинг? А я тебе отвечу. Тем же Киплингом. – Глеб поднялся, подошел к книжным полкам, нашел нужный томик, открыл его на закладке, прочел вслух:

 
Но нет Востока и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
 

– Вот любопытное зрелище! Православный Владыка использует как аргумент стихи масона Киплинга! – воскликнул Костя.

– Ты этого захотел.

Костя развел руками.

Глеб продолжал:

– Конечно же Киплинг не аргумент. Я это сам понимаю. И даже отдаю себе отчет в том, что мои оппоненты по-своему правы. Справедливость и истина на их стороне. Государственные, национальные и прочие интересы, наконец, русское православие, что может быть важнее в исторической перспективе? Но это – реалии земного мира, понимаешь?

Глеб заложил руки за спину и подошел к окну. Не оборачиваясь, он сказал:

– Когда я думаю о драгоценной крови Христовой, я выбираю Христа и отказываюсь от справедливости и истины! Я предпочитаю жить его замыслами, а не нашими соображениями!

Воцарилось молчание. Костя в который раз признал правоту Глеба. Справедливость и истина – изобретения человечества и по-разному воспринимаются людьми и небожителями.

«Он видит и чувствует то, чего не видят и не чувствуют другие, – размышлял Костя, – гордыня не позволяет слышать то, что слышит смирение». Вслух он произнес:

– Понимаю, как тебе непросто, Глеб. Любой из них тебе сказал бы, что Христос, справедливость и истина – это одно и то же. А я не стану. И судить не буду. Только знай, Глеб, если тебе понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать. На все сто процентов.

Глеб, улыбнувшись, вернулся к столу.

Костя тоже сел и попросил Глеба не уходить от темы экуменизма.

– Скажи, как ты себе это представляешь? Давай заглянем через поколение. Что в итоге?

– Я же не писатель-фантаст и не кудесник. Святоотеческие писания впрямую не говорят о политике. Мне только ясно, что объединение в том или ином виде неизбежно. Разделение людей должно проходить не по политическим границам, а по границам Добра и Зла.

– Очень неконкретно.

Глеб вздохнул и понизил голос:

– Понимаешь, мирская власть признается религией в крайнем случае в виде монархии. Поэтому любое федеративное устройство не актуально.

– То есть в идеале, как в этих стихах, должен вернуться род царей-жрецов? Имеющих неоспоримое право? Право крови?

Глеб не успел ответить, его позвали к телефону. Возвратился он расстроенный и озабоченный:

– Алексий скончался. Надо ехать.

Костя понимал, что сейчас Глебу нужно было остаться одному, успокоиться, сосредоточиться. Поэтому он не стал ждать своего друга, простился и пешком отправился на конечную остановку троллейбуса. Он шел в прохладном вечернем сумраке по сухим дорожкам дачного поселка. Пахло оттаявшей землей. Свежий весенний ветер привольно гулял по улочкам поселка, что приютился в пойме реки вдали от центра Москвы.

Засунув руки в карманы плаща, Костя думал о Глебе, о почившем Патриархе и о том, что теперь будет: ведь, как ни крути, Глеб становился теперь первым лицом в Русской Православной Церкви. Это открывало захватывающие дух перспективы. Костя ощущал себя песчинкой, затерянной в тревожной Вселенной. Думал он и о своей науке – истории, фиксирующей видимое, вернее, то, что ей позволяют видеть, и игнорирующей скрытое.

Так он стоял на остановке, поджидая троллейбуса, когда мимо с зажженными фарами промчалась «Чайка» Глеба.

Тем временем своей решающей стадии достигла начатая в эти дни операция «Килевание» – операция по дискредитации Глеба с целью пресечь его продвижение и удалить с политической сцены.

Вмешательство Андропова позволило сохранить прежнее положение Глеба. Осторожный Брежнев, подготовленный сторонниками «Килевания», все же не мог не прислушаться к аргументам кандидата в члены Политбюро. Однако в главном он не уступил – предложение продвинуть Глеба не прошло, ограничились сохранением статус-кво. Суслов вмешиваться не стал.

Пару дней спустя Костя понял, что исторический шанс упущен. Интуиция подсказывала ему, что наверху поступили грубо и недальновидно. Полярным холодом повеяло на него, и он поежился в предчувствии неприятностей в будущем для своей страны.

В этот несчастный год к тому же скончался Шарль де Голль.

Потом еще это покушение Мендоса Амора на Папу Павла VI, который продолжал линию сближения верующих разных стран.

Подчиняясь какой-то своей логике, локомотив перешел на другой путь и бодро двинулся по боковому пути, нимало не заботясь ни о пункте назначения, ни о пассажирах.

День за днем, незаметно пролетал семидесятый год. Как бы мы ни старались уйти в прошлое, чтобы восстановить его в памяти, рано или поздно приходится возвращаться к той точке, из которой мы в него отправились.

Напомним, что в конце лета Артур побывал на даче в Удельной, где после рассказа Кости видел удивительный сон. Потом они долго говорили о загадке «Трех мушкетеров». Артур был уверен, что Костя открыл ему не все тайные знаки, расставленные в романе Дюма. Автор подавал эти знаки через головы читательской толпы тем, кто их понимает.

«Шляпа с пером, плащ и шпага перешли в руки лакея, и молодой офицер направился уверенным шагом через гостиную к двери, ведущей в покои хозяйки. Пригладив жесткие светлые волосы и проведя рукой по усам, он открыл дверь, вошел в комнату и огляделся.

За окнами комнаты темнел сад. Вечер опускался на Париж.

На круглом столе стояли свечи. Они освещали лист бумаги, над которым склонились двое: юноша в одежде семинариста (он сидел на стуле и читал вслух) и молодая женщина, одетая по-домашнему, но изящно (она стояла за спиной юноши, положив подбородок ему на плечо).

 
Сделай слово мое и хитрость мою раною и язвою
Для тех, которые задумали жестокое
Против завета Твоего, Святого дома Твоего,
Высоты Сиона и дома наследия сынов Твоих.
 

Семинаристу, судя по всему, не исполнилось еще и двадцати лет, у него были темные волосы и большие карие, почти черные глаза.

Хозяйка, склонившая голову к его плечу, напротив, отличалась пышными светлыми волосами и голубыми глазами.

– А вот и вы, шевалье! – воскликнула она при виде офицера. – Наш будущий аббат читает чудесный перевод из “Юдифи”.

Офицер приветствовал даму и не заметил или сделал вид, что не заметил поклона молодого человека.

– Я только что сдал дежурство, и вот я – на улице Пайен!

Спустя короткое время юноша нежно простился с хозяйкой. Офицер вышел вместе с ним. Аббат хотел распрощаться, но офицер остановил его вопросом:

– Скажите, любезный аббат, нравится ли вам, когда вас бьют палкой?

– Помилуйте, что вы такое говорите, сударь? Никто и никогда меня палкой не бил.

– Вот как? – Офицер уставился на молодого человека. – Впрочем, так я и думал. В таком случае позвольте вам заметить, что вы сможете оценить это удовольствие, если еще раз явитесь в этот дом. – Офицер показал на дверь дома.

Юноша побледнел и опустил глаза.

Его соперник, осклабившись, ждал ответа. Не дождавшись, он расхохотался и вернулся в дом. Ошеломленный аббат стоял и смотрел ему вслед».

Артур встал, прошелся по комнате, поглядел в окно. Солнце садилось среди многоэтажек на Садовом кольце, освещая фасады домов, отражалось от стекол, посылая оранжевые лучи в другие окна.

«Конечно, – думал Артур, – последний из друзей, Арамис, будущий аббат д’Эрбле, – самый загадочный персонаж в трилогии Дюма. Священник и воин в одном лице. Мы встречаем его молоденьким семинаристом Рене, оскорбленным и униженным, а оставляем через тридцать с лишним лет испанским герцогом д’Аламеда. Да что там герцогом! Одним из самых могущественных владык мира – padre generale – генералом ордена иезуитов!»

Он – единственный бессмертный герой из знаменитой четверки мушкетеров. Вот как последняя страница трилогии описывает смерть д’Артаньяна:

«Тогда, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с вышитыми на нем золотыми лилиями, он опустил глаза, ибо у него не было больше сил смотреть в небо, и упал, бормоча странные неведомые слова, показавшиеся удивленным солдатам какою-то каббалистикой, слова, которые когда-то обозначали столь многое и которых теперь, кроме этого умирающего, никто больше не понимал:

– Атос, Портос, до скорой встречи, Арамис, прощай навсегда!»

Арамис уходит в будущее, в извечную борьбу с королевским абсолютизмом, участвуя в нашей памяти во всех интригах того бурного времени, всегда на стороне неомонархистского движения: на стороне Габсбургов против Ришелье, на стороне Лотарингов против Мазарини, на стороне Стюартов против Кромвеля, на стороне Фуке против Короля-Солнца.

Проникновение на вершину власти в ордене иезуитов делает его фигуру еще загадочнее, еще многограннее, ставит ее над схваткой, придает ей диалектичность, намекает на синтез.

Костя сказал:

– Обрати внимание на эпилог в «Трех мушкетерах».

Из главы «Эпилог»:

«Aramis, apres un voyage en Lorraine, disparut tout a coup et cessa d’ecrire a ses amis».

«Арамис, совершив поездку в Лотарингию, внезапно исчез и перестал писать своим друзьям».

Лотарингия, строго говоря, в то время была заграницей.

Порывшись в книгах, Артур снова отправился к Косте.

– Лотаринги и герцоги Гизы на протяжении столетий упорно и решительно боролись за французский трон, – пояснил Костя. – Сначала Франсуа де Гиз по прозвищу Меченый, став почти королем, пал от пули убийцы. Его сын Генрих, организатор Варфоломеевской ночи и Лиги, был убит телохранителями короля. Потом, как мы с тобой говорили, начались попытки захвата власти через Гастона Орлеанского и Фронду. В следующем веке, породнившись с австрийским домом Габсбургов, они почти достигли цели, когда Мария Антуанетта стала королевой Франции. Великая французская революция помешала этому. Еще в конце XIX века строились планы на возрождение Католической Лиги. Но Первая мировая война похоронила эти планы, а также императорскую династию Габсбургов-Лотарингов, да и Романовых тоже.

– А Гизы это что? – спросил Артур.

– Титул герцогов Гизов лотарингские принцы получили из рук короля Франции Франциска I. Да, интересная деталь – лотарингский крест стал символом движения сопротивления «Свободная Франция». Ее возглавлял в войну Шарль де Голль.

– И как он выглядит?

– Вот, смотри, – Костя взял карандаш, – такой вот крест с поперечной перекладиной. Этот крест был на гербе Рене Доброго, герцога Анжуйского и Лотарингского.

– Когда он жил?

– Жанна д’Арк и он были ровесниками. А ты знаешь, что Жанна д’Арк тоже появилась из Лотарингии, и ее даже называли девственницей из Лотарингии.

– Нет.

– Она жила в деревне Домреми в герцогстве Бар, а оно принадлежало Рене Доброму. Фактически это была часть Верхней Лотарингии. Так вот, прежде чем отправиться в путь, Жанна поехала в Нанси, столицу Лотарингии, чтобы встретиться с ее правителями.

– Арамиса тоже звали Рене, – заметил Артур. – И она познакомилась с этим Рене Добрым?

– Да, они были знакомы. Вообще, Рене был довольно таинственной персоной. Кстати, у него работали два лекаря, которые поженили своих детей, и у них появился внук Мишель де Нотрдам, всем известный как Нострадамус. – Костя сделал паузу. – В тридцать пять лет Нострадамус навсегда покинул свой дом в Ажене, где поселился по приглашению Жюля Сезара Скалигера, и отправился… куда бы ты думал? Правильно, в Лотарингию.

– Кто такой Скалигер?

– Основатель классицизма, короче говоря, гуманист. Историки больше знают его сына, основателя современной хронологии Жозефа Жюста Скалигера.

За беседой время летело незаметно. Костя пошел ставить чайник. На столе появились хлеб, масло, мармелад, сушки, пряники и прочие вкусные разности.

Артур по обыкновению подошел к письменному столу Кости. Как всегда, не трогая живописный беспорядок, Артур, вытянув шею, ловил попадавшиеся на глаза строчки.

Alexandr Souvorov, general russe…

– Суворов? Русский генерал? Понятное дело!

Felix qui potuit rerum cognoscere causas[5]5
  Счастлив, кто познал природу вещей (лат.).


[Закрыть].

– Латынь? Ага, вот, по-английски…

The doctrine was declared heretical by several councils…

– Так, какая-то доктрина была провозглашена ересью. По-русски есть что-нибудь?

География лежит в основе стратегии мира или становится пособницей в стратегии войны…

– Какой-то Хэлфорд Макиндер!

…просоветски настроенный отъявленный масон, активно пролагающий путь народной монархии во Франции…

– Ничего не понимаю! Ага, а вот это интересно:

Согласно Писанию предконенные времена приблизятся, когда вновь будет воссоздано государство Израиль, Иерусалим возвращен евреям и, наконец, на горе Мориа вновь выстроен Храм Соломона (сейчас это место занимает мечеть аль-Акса).

С Костей не заскучаешь!

В следующий раз Артур приехал на дачу зимой вместе с Виталиком. У ребят начались студенческие каникулы.

Костя был рад их приезду. Долгими зимними вечерами одиночество кажется невыносимым.

С утра Артур и Виталик надевали лыжи и ходили по заснеженным, пустынным окрестностям. В первой половине дня ничто не нарушало тишины. Редко-редко проносились поезда дальнего следования. Еще реже слышался приглушенный гул самолета, идущего курсом на аэродром Быково.

Голубое небо, зеленые вершины сосен, стволы медового цвета, синие тени на белом снегу радовали глаз; легкие наполнялись чистым воздухом, а тело согревалось сухим внутренним теплом разгоряченных мышц.

Виталик, несмотря на то что был моложе Артура, перегнал его в росте. Девятнадцатилетний, высокий, худой, со светлыми волосами и серыми глазами, он все еще походил на подростка. Пока не вставал на лыжи. На лыжне он был хозяином положения. Лыжами он начал серьезно заниматься еще в школе, а, поступив в институт, вскоре вошел в сборную команду общества «Буревестник». Артур и не пытался с ним соревноваться, хотя на лыжах ходил неплохо и в свое время норму ГТО второй ступени (обязательный для студентов первого курса норматив «Готов к труду и обороне») выполнил шутя. Виталик научил Артура «лесенке», которую освоил, подражая Гунде Свану.

Вечером Костя с Виталиком играли в шахматы. Артур сидел в кресле, охмелевший от свежего воздуха, утомленный с непривычки долгой прогулкой на лыжах. Прикрывая глаза, он видел перед собой убегающую в снежное поле лыжню. Из радиоприемника в комнату, обставленную старой мебелью, наполненную книгами, освещенную настольной лампой, непринужденно проникали звуки чембало.

Артуру мнились розоватые кружева, свечи в золоченых канделябрах, дамы и кавалеры с изящными манерами.

«Ранним утром следующего дня Рене д’Эрбле, одетый в сутану, явился к лучшему в Париже учителю фехтования. В зале было пусто, лишь в стороне два фехтовальщика разминались со шпагами в руках.

Учитель, итальянец средних лет, взял со стола линейку с делениями и, держа ее вертикально, предложил Рене поймать ее, как только он разожмет пальцы.

Линейка успела пролететь не более трех дюймов, когда была подхвачена семинаристом.

– Сколько времени вы бы хотели заниматься со мной, шевалье? – спросил без обиняков итальянец.

– Ровно год, сударь. Смогу ли я после этого на равных сражаться, скажем, с офицером королевской гвардии? – Рене следил глазами за двумя фехтовальщиками (позже он узнает их имена: Атос и Портос).

– Вы будете приходить ко мне ежедневно, шевалье. Через год вы сможете выйти на бой с двумя офицерами.

– Превосходно!

Год пролетел быстро. Лицо Рене немного похудело, волосы отросли до плен. Походка стала уверенной, а в движениях появилась грация крупной кошки.

Однажды вечером Рене снял сутану и надел гранатовый колет с шитьем, прицепил шпагу и отправился в гости на улицу Фран-Буржуа, что в восточной части Парижа, примерно в полумиле от Бастилии.

Когда он вошел, светский раут был в разгаре. Кланяясь знакомым, он отыскивал нужного ему человека. Наконец, увидев оскорбившего его офицера, Рене решительно направился к нему.

Офицер с нежностью напевал песню о любви одной из дам. Рене постоял, послушал, однако, не дав допеть песню до конца, прервал офицера на полуслове:

– Сударь, вы продолжаете настаивать на своем праве возражать, если я соберусь прийти в известный нам дом на улице Пайен?

Офицер несколько опешил, затем, оправившись от неожиданности, спросил резко:

– Кто вы такой, сударь? Я вас не знаю!

– Знаете, сударь, знаете. Я – тот самый молоденький аббат, который переводит “Юдифь” стихами и которого вы имели намерение угостить ударами палки.

– Да, уже вспомнил. – Офицер ухмыльнулся. – Так что вам угодно?

– Мне угодно, – Рене понизил голос, – чтобы вы соблаговолили пойти прогуляться со мной.

– С величайшим удовольствием. Завтра утром я в вашем распоряжении!

– Немедленно, сударь. Я не хочу дважды напоминать о себе.

Глаза офицера зловеще округлились:

– Как вам будет угодно.

Затем, обернувшись к дамам, он проговорил:

– Сударыни, прошу меня простить. Я только убью этого господина и сразу же вернусь, чтобы спеть с вами последний куплет.

И он последовал за пошедшим к выходу Рене д’Эрбле».

К шести часам темнело и, завидев оживление в доме, к Косте приходил сосед Марк Аронович. Он приносил с собой завернутую в старую телогрейку кастрюлю с супом, только что снятым с огня его хозяйкой.

Марк Аронович был пенсионером, жил в Удельной постоянно и не мог отказать себе в удовольствии провести время в мужской компании, тем более среди молодежи. Он, как говорится, пожил, много знал, был умен и собеседником являлся отменным. В 1967 году его поспешили отправить на пенсию из летно-испытательного института, которому он отдал много лет; через некоторое время, правда, позвали обратно, но вернуться он не захотел.

– Ну, так я вам скажу, молодые люди, такого воздуха, как здесь, вы нигде не сыщите! Сам Захарьин рекомендовал легочным больным наш воздух.

– Это тот Захарьин, что лечил в Ливадии Александра III, – подтрунивая над Марком Ароновичем, немедленно отреагировал Костя, – лечил, но не вылечил?

– Константин Георгиевич, дорогой, император был обречен.

– А императору, между прочим, и пятидесяти еще не было, – сказал Костя, принимая кастрюлю.

– А Захарьин, между прочим, получил орден Александра Невского.

– Ладно, ладно. Здешний воздух и вправду замечательный. – Костя открыл крышку и потянул носом. – Что скажете, друзья?

Артур и Виталик, учуяв запах мясного супа с чесноком, без возражений согласились с очевидным, они быстро помогли накрыть на стол. Суп был разлит по тарелкам, и несколько первых минут все ели молча.

– Кстати, Марк Аронович, – отложив ложку, лукаво спросил Костя, – книга пророка Захарии не входит в Тору?

– Помилуйте, Костя. Захарьины, как вы знаете, старинный боярский род. Роман Захарьин – отец царицы Анастасии, жены Ивана Грозного. От них Романовы пошли.

– Припоминается, – прищурившись, продолжал Костя, – что в XIV веке в свите литовского князя в Новгороде был чародей по имени Схария или Захария. Он ведь секту основал, и, если не ошибаюсь, согласно Софийской летописи, за это впоследствии сожгли в железной клетке Федора Курицына.

– Костя, объясни, о чем это вы? – не выдержал Артур.

– Константин Георгиевич шутит над стариком, – ответил за Костю Марк Аронович. – Ему известна моя слабость к фамилиям знаменитостей.

– Например!

– Ну, например, назовите фамилию известного человека.

– Виталик, назови.

– Ленин.

– Ульянов.

– Это все знают.

– Все, да не все. По материнской линии знаете?

Артур помотал головой.

– Бланк, – сказал Марк Аронович.

– Ага, Виталик, еще назови кого-нибудь.

– Сталин.

– Е-мое! Джугашвили, понятное дело. А материнскую никогда не слышал, – Артур с ожиданием посмотрел на Марка Ароновича.

– Геладзе.

– Здорово! Теперь я спрошу, а то Виталик Горького предложит.

Марк Аронович поощрительно улыбнулся. Артур посмотрел вверх.

– Ну, например, Саша Черный.

– Гликберг.

– Костя, теперь ты!

– Пожалуйста. Давайте спросим что-нибудь посложнее, скажем, про жену Берии.

– Жена Берии – Гегечкори Нина Теймуразовна. Говорят, на самом деле – дочь князя Багратиона и польской красавицы Золотницкой. Сама красавица, как и ее сестра, княгиня Леонида, жена Владимира Кирилловича Романова, одного из наследников русского престола.

– Легенда, – сказал Костя.

– Может да, а может, и нет.

– Я знаю, как звали Троцкого. Бернштейн. Нет, Бронштейн. Нам на первом курсе говорили, – сказал Артур.

– А я – Гитлера, – сказал Виталик.

– Кто этого не знает? Шикльгрубер.

– Надо еще заправиться, – Виталик махнул рукой и попросил у Кости добавки.

Тот пошуровал половником в кастрюле. Остатки супа разлили по тарелкам.

– На чем мы остановились?

– Молодые люди ищут примеры.

– Бороться и искать, найти и не сдаваться. Кто сказал?

– Это – Каверин, «Два капитана». Полярные экспедиции и борьба с норд-остом. Последний бросок на Север.

– Вениамин Каверин – Зильберштейн, – вставил Марк Аронович.

Все засмеялись. Отсмеявшись, Костя сказал:

– По-моему, это все-таки заключительные слова из поэмы «Улисс». Не Каверина, а Теннисона.

– Марк Аронович, вы были знакомы со знаменитыми людьми? – спросил Артур.

– Так, чтобы хорошо знаком – нет. Но до войны видел здесь известных людей. У нас в детском городке преподавал Марк Шагал. Потом тут рядом, в Малаховке, был поначалу театр, в котором даже Шаляпин пел. Кстати, тогда вот отсюда, от Удельной, до театра ходила конка, – Марк Аронович показал рукой в окно. – Шаляпина я, конечно, не застал, не помню и Бунина, хотя он жил здесь на даче Телешова. Помню, перед войной тут снимали фильм по Островскому.

– Качалова видели?

– Качалов – Шверубович!

– Вы неисправимы!

– Увы, каюсь, Костя. Но здесь Качалова не видел.

– Говорят, – сказал Костя, – на сцене этого театра свою первую роль сыграла Раневская. Помните: «Я возьму с собой “Идиота”, чтобы не скучать в троллейбусе».

– Раневская – Фельдман! – не выдержал Марк Аронович.

Костя обессиленно развел руками: кто бы сомневался?

– А я недавно Келдыша видел, – похвастался Артур, – в гардеробе Физического института. Он пальто сдавал, а я одевался.

– Откуда ты узнал, что это Келдыш? – спросил Виталик.

– Откуда? От верблюда. Во-первых, я вижу – личность знакомая, а потом мне же гардеробщица сказала.

– Капитально! И что он у вас делал?

– Как что? Наверное, заехал к директору. Может же президент Академии наук заехать к академику Скобельцыну.

– Тебе ничего не сказал?

– Как же! Обнял меня и прослезился.

– Да ладно…

– Ну, сдал человек пальто и пошел к лестнице.

– Я тоже видел Келдыша, – сказал Марк Аронович, – только давно. Мы тогда сверхзвуком занимались. На Ла-176.

– КБ Лавочкина? – спросил Костя.

– Лавочкин – Айзикович, – подняв палец, наставительно произнес Марк Аронович.

– О, Аллах!

– Слово не воробей, его из песни не выкинешь!

– Не воробей, а целая воробьиная стая, – вдруг очнувшись, сказал задремавший Виталик.

Костя и Марк Аронович переглянулись и засмеялись. Виталик удивленно посмотрел на них.

– Давайте пить чай, – предложил Костя.

Виталик, опорожнивший две полные тарелки супа, оживился и радостно потер руки.

Две недели коротких зимних каникул подходили к концу. В субботу мальчики уехали, и Костя опять остался один.

Выручали книги, работа, лекции. Марк Аронович, не желая докучать, бывал редко.

Артур с Виталиком впряглись в учебу и тоже не встречались. Артур и не подозревал, что Виталик неожиданно для себя влюбился.

«Рене привел офицера на то самое место рядом с особняком на улице Пайен, где год назад они расстались. Был поздний вечер, на темном небе повисла, как фонарь над пустынной мостовой, круглая луна. Дул свежий ветер. Противники сняли плащи и шляпы.

Рене поднял глаза к небу и перекрестился.

– Итак, любезный аббат, взгляните на небо, ведь больше вы его не увидите, – насмешливо сказал офицер.

Рене покосился на него и вынул шпагу.

– Я к вашим услугам, сударь. – Он встал в позицию, как будто пришел в фехтовальный зал.

Офицеру не требовалось повторного приглашения к бою. Он дерзко с головы до пят оглядел аббата, презрительно ухмыльнулся и, привычно отсалютовав шпагой, без разведки бросился в атаку.

Аббат, не сходя с места, отбил удар. Офицер выругался, едва удержавшись на ногах. Он перевел дух и осмотрелся. Рене продолжал спокойно стоять в позиции ангард. Его противник возобновил атаки.

Однако через минуту он снова остановился и в упор посмотрел на Рене, тот ответил ему холодным взглядом. В свете луны глаза аббата сверкнули, как два черных бриллианта.

Офицер отер пот, стекавший со лба. Оскалив зубы, он один за другим нанес три сильных удара. Рене отразил их и, сдвинувшись с места, сделал ложный выпад, заставив офицера переступить, чтобы удержать равновесие.

Больше офицер ничего не успел сделать. Лишь по глазам противника он понял, что лезвие шпаги Рене уже вошло ему в грудь и прошло насквозь. Он почувствовал боль, только когда вынимаемый из тела клинок скользнул по позвонкам; перед его глазами что-то ярко вспыхнуло и разлилось быстро остывающим пламенем. Секунду он постоял, выронив шпагу, и мертвым упал навзничь.

Аббат перекрестил лежащее тело, прошептал молитву, затем накрыл лицо покойного плащом. Подобрав ножны от шпаги, плащ и шляпу, Рене, не оборачиваясь, пошел по улице».

«Аббат стал мушкетером, – подумал Артур. – К сожалению, мало, что нам известно о нем в двадцатилетний период, после того как он снял мундир. Однако, прочитав всю трилогию, можно согласиться с тем, что склонность к поэзии и изысканности он не утратил, или, как говорил Сократ: “То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно”».

Артур потушил настольную лампу и лег в кровать. Голова еще была занята сценарием.

«С той поры, – продолжал размышлять Артур, – Арамис предпочитал даже в самых тяжелых условиях не расставаться со шпагой. С ней он чувствовал себя уверенно и, не раздумывая, пускал ее в ход. Был отважен и честолюбив».

Артур возмущался некомпетентностью режиссера, когда видел, что Арамис на экране заигрывает с трактирщицами или горничными. Ведь любовные связи Арамиса являлись продолжением его честолюбия.

Атос, вернее граф де Ла Фер, соперничающий по родовитости с принцами, мог позволить себе жениться на девушке, не заботясь о ее происхождении.

Портос, или господин дю Валлон де Брасье де Пьерфон, получил эту гроздь имен в результате мезальянса с богатой вдовой, которая утратила свое дворянство в браке с прокурором. Портос был тщеславен, но не честолюбив, и золото – это хлеб тщеславия, а не честолюбия.

Д’Артаньян, бедный гасконский дворянин, гвардии корнет, всей душой полюбил Констанцию, жену торговца. Ему было совершенно все равно, происходит ли она из мещан или купечества; не имело значения, крестница ли она Ла Порта, старшего камердинера королевы, или нет. Кстати, Ла Порт при всем желании не мог быть крестным отцом Констанции, потому что был моложе ее года на два. Родственную связь с Ла Портом приписал ей муж, господин Бонасье.

Д’Артаньян, корнет гвардии, был счастлив, когда на него обратила внимание миледи, графиня Винтер, и ему удалось добиться ее расположения только благодаря сделке между ними. При этом он еще успел завести интрижку со служанкой Кэтти.

Д’Артаньян, лейтенант королевских мушкетеров, был вполне удовлетворен нежными отношениями с хозяйкой гостиницы, где он проживал, бельгийкой Мадлен.

А вот Арамис, шевалье д’Эрбле, напротив, находил любовь только в высшем свете. Даже графиня Винтер, как женщина, не возбуждала в нем интереса. Он подсмеивался над прокуроршей Портоса, с почтением относился к Констанции и сумел лучшим образом распорядиться судьбой Кэтти, но все они стояли ниже уровня его амбиций.

Судите сами, кто удостоился его любви. Во-первых, это герцогиня де Шеврез, в девичестве Мари-Айме де Роган-Монбазон (известная в «Трех мушкетерах» как девица Мишон). Она – подруга королевы, вдова де Люиня, коннетабля Франции, друга короля, командующего всеми вооруженными силами страны. Во-вторых, это герцогиня де Лонгвилль, в девичестве Анна-Женевьева де Бурбон-Конде, можно считать, принцесса и сестра принцев. Обе, каждая в свое время, королевы красоты. Первая, когда он был совсем юным, на три года старше его, вторая, когда он был в зрелом возрасте, лет на пятнадцать моложе.

Вскользь упомянуто, что Арамис бывал у герцогини д’Эгильон, то есть ни много ни мало у любимой племянницы кардинала Ришелье Мари-Мадлен де Виньеро де Камбале, получившей титул герцогини. Из-за платка кузины герцогини де Шеврез с инициалами «КБ» некой Камиллы де Буа-Траси, персонажа скорее вымышленного, у него произошла известная ссора с д’Артаньяном.