Текст книги "Вольтерьянец"

XVIII. Первое облако

На другой день, получив письмо Салтыкова и прочтя его, цесаревич прошел в покои великой княгини. Он застал ее с княжной Пересветовой и другой фрейлиной. Взглянув на него, великая княгиня по сумрачному лицу его сразу заметила, что он не в хорошем расположении духа и имеет что-то сообщить ей. Она сделала знак фрейлинам удалиться и обратилась к нему.

– Что такое, мой друг? Какое-нибудь неприятное известие?

– Нисколько, – отвечал цесаревич, подходя к ней, здороваясь с нею и нежно ее целуя. – Я вот сейчас получил письмо от Салтыкова, прочти, пожалуй.

Она прочла и подняла на него свои светлые, голубые глаза, молча и не зная, что сказать. Она вовсе не хотела раздражать его еще больше, потому что видела, что он уже раздражен. Она замечала, что в этом сватовстве, которого так все желали, которого и она в свою очередь желала, ему что-то не нравится.

– Что же ты молчишь, Маша? – наконец спросил цесаревич, садясь рядом с нею и закусывая губу.

– Мы поедем?! – ответила она не то вопросительно, не то утвердительно.

– Мы поедем, – повторил он, упирая на слово «мы», – да, ты опять поедешь, ты будешь ездить до тех пор, пока не заболеешь от этих поездок.

Он положил свою руку на ее руку.

– Но я, Маша… не поеду – и без меня обойдется. Что ж, я-то? Я сторона в этом деле.

– Как сторона? – печально выговорила великая княгиня. – Разве отец может быть стороною?

– К сожалению, может. Не я начал это дело, и я хочу снять с себя всякую ответственность.

– Да, ведь ты, надеюсь, ничего не имеешь против брака малютки?

– Ничего не имею. Рано или поздно мы должны будем расстаться со всеми нашими дочерьми, к тому же ведь мы и всегда почти в разлуке с ними. Я ничего не имею против этого брака, но я не знаю жениха и не имею возможности узнать его. Он был здесь раз, но по одному разу я не мог составить себе о нем должного понятия.

– Поэтому-то мне, друг мой, и кажется, что тебе следует ехать, следует пользоваться всякой возможностью поближе разглядеть и узнать его.

Павел усмехнулся.

– Ведь это все устраивается для того, чтобы им быть вместе, чтобы им узнавать друг друга, чтобы им никто не мешал, так что же – я поеду для того именно, чтобы мешать им? Нет, никаких наблюдений завтра я не буду иметь возможности сделать, да и потом, каковы бы ни были мои наблюдения, ведь из этого ничего не выйдет. Ну, представь, что он мне не понравится, что я замечу в нем такие свойства, какие не желал бы видеть в своем зяте… Ведь придется только мучиться за дочь… Нет, оставь меня, я не поеду, я говорю тебе…

И голос его уже дрогнул, и он начал с каждой секундой все больше и больше раздражаться.

– Я говорю тебе: не я затеял это дело, и не я буду ответствен в последствиях. Если нашу дочь сделают несчастной, на моей совести, по крайней мере, греха не будет. Я ничему не могу помешать… Делайте, как знаете… оставьте меня в покое!

Великая княгиня печально вздохнула.

– Ты меня, право, пугаешь, – сказала она. – Вечно эти дурные предчувствия. Конечно, своей судьбы заранее узнать невозможно; иногда семейная жизнь, начавшаяся при самых счастливых предзнаменованиях, оканчивается ужасно, но ведь тут никто виноват быть не может. А я, поистине, не могу ничего иметь против желания императрицы против этого жениха. Я мать, и ты знаешь, как вопрос этот меня тревожит и волнует. Поверь, я наблюдаю и, кроме хорошего, ничего не заметила в короле… и к тому же наша малютка совершенно пленена им.

Цесаревич поднялся с места и своим нервным шагом несколько раз прошелся по комнате.

– Пленена… и ты говоришь это, Маша! Но ведь она совсем ребенок, чересчур рано ей плениться!.. Все это вредно и нехорошо! Ей вскружили голову, ее заставили думать о таких вещах, о которых она еще не должна думать. Это отрава!

– Но ведь иначе нельзя, – робко перебила его великая княгиня. – Конечно, ей слишком рано думать о замужестве, но что же делать, когда так складываются обстоятельства?

– Что делать! Что делать! – повторял он, возвышая голос. – Очень часто мы сами складываем обстоятельства и объявляем, что мы ни при чем, что обстоятельства сами собою складываются. Не поеду я завтра!.. А ты поезжай и подробно сообщи мне все, что там произойдет.

– Матушка будет сердиться, – ты обидишь ее своим отказом присутствовать при этом свидании.

– Обижу… я ее обижу? Я никогда в жизни не обижал ее. Мне очень трудно добиться того, чтобы она была мною довольна, и я уже отказался стараться об этом… Маша, не раздражай меня! Ведь у меня уже почти вылезли и давно седеют волосы; пора же наконец мне иметь свои взгляды и хоть в чем-нибудь поступать так, как я сам считаю лучшим… А жених ваш… я полагаю, что ему следовало бы еще побывать в Гатчине!..

Проговорив это, он вышел из комнаты великой княгини, и она слышала издали его раздраженный голос. Она долго сидела задумавшись, перечитывая оставленное цесаревичем письмо Салтыкову. Она думала о дочери, об этом женихе, который успел очаровать и ее вслед за другими.

«Неужели не будет счастлива моя девочка? Нет, она должна быть счастлива! Он так молод, он сам почти еще ребенок, они так подходят друг к другу. Зачем же смущать, зачем все видеть в мрачном свете, зачем только и себя и других мучить?»

А между тем неясные предчувствия цесаревича уже и на нее действовали. В последние дни она не раз чувствовала припадок какой-то тоски, каких-то неведомо откуда бравшихся опасений. Вот и теперь ей сделалось так тяжело, так грустно, она даже заплакала. Но плакать, грустить, предаваться своим разнообразным мыслям ей пришлось недолго – ей доложили о том, что в Гатчину приехали граф Гага и граф Ваза. Она оживилась.

«Вот это хорошо, – подумала она, – авось теперь он несколько успокоится. Хорошо, что именно сегодня они приехали»…

Цесаревич принял юного короля с той изысканной любезностью, на которую он был способен и которую умел выказывать даже и в те дни, когда чувствовал себя особенно раздраженным. Маленький регент зорко поглядывал своими хитрыми глазками, все силы употребляя, чтобы занять великую княгиню. Цесаревич вступил в продолжительную беседу с юношей, наводил разговор на самые разнообразные предметы, очевидно, разглядывал его, выведывал его познания и образ мыслей.

Добрый час продолжалась эта беседа. И хотя цесаревич по-прежнему любезно и ласково относился к гостю и гость по-прежнему выказывал ему все внешние знаки глубокого почтения, но посторонний наблюдатель мог бы легко заметить по их лицам, что они далеко не были довольны друг другом.

«Пустой мальчик! – думал цесаревич. – Плохо его учили, плохо воспитывали, мало знает, много о себе думает, ко всему легко относится. Молод еще очень – мог бы исправиться, мог бы наверстать потерянное время; да уж если до сих пор некому было о том позаботиться, так теперь и того меньше. Добр ли он? Есть ли у него сердце? Хороший ли муж будет? Как узнать это? Может быть, в руках разумной женщины и вышел бы из него прок, а ребенок – что с ним сделает!.. Политика, политические виды!.. Чует, чует мое сердце, что девочка будет несчастна!»

Он навел разговор на свою дочь, на положение будущей шведской королевы и прямо высказал:

– Мне было бы крайне тяжело, если бы дочь моя встретила религиозную нетерпимость. Она родилась православной, воспитана в православии, и, на мой взгляд, который разделяет и весь русский народ, она никоим образом не может переменить свою религию.

Юный король поморщился.

– Уже не в первый раз, ваше высочество, мне говорят об этом, к этому вопросу то и дело возвращаются, но мне кажется, что его нужно оставить. Конечно, я не стану ничем стеснять великую княжну.

– Так вы мне обещаете серьезно, что не будет никаких стеснений в этом отношении?

– Обещаю, с удовольствием обещаю.

– Вы меня успокаиваете, – проговорил цесаревич и предложил королю пройтись по парку.

Король с удовольствием согласился, ему надоела эта беседа, в которой он чувствовал себя каким-то учеником, которого выспрашивают и экзаменуют. Ему неприятно было под зорким, испытующим взглядом своего будущего тестя. Он не хотел сегодня ехать в Гатчину и согласился только после усиленных, настоятельных убеждений регента. Здесь так скучно, так мрачно, так мало общего с блестящей, ежеминутно изменяющейся, сверкающей и шумной петербургской жизнью.

Во время прогулки юный король очутился в обществе великой княгини и двух красивых сопровождавших ее фрейлин. Он оживился, был любезен, притворно восхищался старым гатчинским парком, описывал Стокгольм, свой дворец, королевские забавы и уверял великую княгиню, что когда ее дочь сделается шведской королевой, то скучать не будет.

А цесаревич в это время беседовал с регентом. Слова короля, что он не станет принуждать Александру Павловну к перемене религии, его мало успокоили. Он хотел выспросить на этот счет регента, но тот отвечал ему в таком же роде, как и племянник, тоже уверял, что великую княжну никто принуждать не станет, но в то же время Павел Петрович видел, что хитрый граф Ваза не все договаривает, обходит вопрос и отвечает на него не прямо.

«Не бывать моей дочери шведской королевой! – быстро решил он сам собою. – Как все они уверены в том, что это дело решенное, так я теперь вижу, что решенного еще очень мало. Ведь не могут же они обходить такого вопроса, ведь должны же они будут решить все подробности и все оформить. На такую уступку матушка не пойдет – это было бы уже слишком!..»

XIX. За слепками камей

Несмотря на все просьбы Марии Федоровны, цесаревич все же не поехал на следующее утро в Петербург.

– Если я имею почему-нибудь серьезный резон поступить так, то надо меня оставить в покое, – мрачно проговорил он.

– Что же мне сказать императрице?

– Скажи правду – я нездоров и притом считаю себя лишним в этом деле; не я его задумал, не я начал, пусть без меня оно и окончится.

Мария Федоровна не стала больше возражать и поспешно собралась в привычный ей путь. Все обошлось благополучно; императрица не выразила никакого неудовольствия по поводу отсутствия сына, подробно расспрашивала о его здоровье и вообще показалась великой княгине очень ласково настроенной. Великую княгиню в ней поразило только одно: вид какой-то чрезмерной усталости, которой до сих пор она не замечала, но, несмотря на эту усталость, ее лицо все же скоро оживилось, глаза опять блистали, когда она говорила о том, что дело идет на лад, о том, что «малютка» непременно будет счастлива, потому что очень любит своего жениха, и он достоин этой любви.

День прошел наилучшим образом. Юный король достиг своей цели: он имел возможность в течение долгих часов беседовать с невестой среди интимной обстановки Зимнего дворца. Три раза в этот день великая княгиня отрывалась от гостей своих и принималась писать подробные отчеты о всем происшедшем цесаревичу в Гатчину. Таким образом, между главными действующими лицами установились постоянные сношения. Цесаревич в Гатчине несколько раз в день получал присылаемые с курьерами письма великой княгини. Императрица, остававшаяся в своем Таврическом дворце, также получала от нее записки и сама писала ей.

Великой княгине пришлось остаться в Петербурге и на следующий день, и еще на один день. Екатерина торопилась, она ждала слишком долго и теперь не хотела терять ни одной минуты. Возбужден был вопрос об обрученьи, об обмене колец женихом и невестой. Раз это будет сделано, тогда уже нечего опасаться, тогда пусть король уезжает и приготовляет в Стокгольме встречу своей нареченной. Но как устроить это обручение – в церкви или комнате? Екатерина забыла все дела и только и думала об этом. Она нашла в истории пример, что обещания могут быть даны уполномоченными: дочь великого князя Московского, Ивана Васильевича, была обручена при посредстве уполномоченного с Александром, великим князем Литовским. Обряд обручения нужно обставить как можно торжественнее, в нем должны принять участие митрополит и архиереи, но, во всяком случае, еще раз следует серьезно переговорить с молодым королем. Екатерина сама не хотела уже лично объясняться с ним и поручила это великой княгине, взяв с нее обещание, что она тотчас же известит ее письменно о результатах этого разговора.

В воскресенье, 7 сентября, король почти целый день провел в Зимнем дворце, в покоях великой княгини. Марии Федоровне долго не удавалось так устроить, чтобы иметь возможность переговорить с ним без помехи, но вот наконец она достигла своей цели. Все посторонние лица были удалены, она очутилась наедине с женихом и невестой. Молодые люди сидели в небольшой уютной комнате у окошка и, тихонько переговариваясь между собою, делали из воска слепки камей. Великая княгиня подошла к ним, посмотрела их работу, придвинула стул и села рядом с дочерью.

– Я очень недовольна вами обоими, – заговорила она своим ласковым голосом, – у вас такие печальные лица, между тем этого никак не должно быть.

Лица у молодых людей были, действительно, печальны и в особенности у великой княжны.

– Чем же мы виноваты? Если у нас печальные лица, значит, есть тому причина! – тихо, едва слышно прошептала «малютка».

– Твою печаль я понимаю, – сказала великая княгиня – ты простишь, потому что он невесел, значит, главный виновник вы, monsieur Gustave!.. За что вы заставляете ее грустить, отчего не хотите ее успокоить? Сделайте ее веселой, вы развеселитесь, и она развеселится вслед за вами.

– Я уже просил ее успокоиться, – ответил король, – я сказал ей, чтобы она не обращала внимания на мою грусть – в ней нет ничего серьезного и опасного.

– Это плохое успокоение. Очень недостаточно сказать – успокойтесь, нужно объяснить причину, нужно быть откровенным, вот в чем дело, и я прошу вас, monsieur Gustave, говорить со мной откровенно, как с другом. Поведайте нам действительную, настоящую причину вашей грусти; ведь еще несколько дней тому назад вы были совсем другой.

– Когда она будет у меня в Стокгольме, настанет конец всем моим печалям, – ответил король, указывая глазами на великую княжну. – Видите, я совсем откровенен с вами, и видите теперь, что причина моей грусти естественна, что иначе быть не может и что, следовательно, я не виновен. Я недавно узнал ее, а между тем мне кажется, что я всю жизнь ее знал, я так к ней привязался, я не могу себе представить, как буду жить без нее. Знаете ли, ваше высочество, мне кажется, что теперь только я живу по-настоящему и все это – благодаря вам, вашей доброте… а главное, вам, вам!..

Он через стол протянул руку великой княжне и склонился, чтобы поцеловать ее маленькую, затрепетавшую руку.

– Я будто родился снова и как же мне не грустить, думая о том, что через несколько дней я с вами расстанусь?! Мне невыносима мысль эта, я хотел бы быть веселым, я хотел бы улыбаться, смеяться, шутить и не могу – чем я виноват?

На лице великой княгини мелькнула едва заметная улыбка.

«Я поймаю его на слове», – подумала она.

– Да, в таком случае вы правы, и я очень рада слышать, что вы так говорите, и я вам верю, но что же делать? Надо быть благоразумным, ведь вы еще долго не будете видеться. Вы взаимно любите друг друга, и, конечно, я предвижу, что вы станете тосковать по ней, а она по вам, вы будете тревожиться друг о друге. Послушайте, сосчитаем, сколько месяцев проведете вы в разлуке.

– Ах боже мой, – вскричал король, – вы и представить себе не можете, какая это будет невыносимая, долгая разлука, как много разных дел неизбежных! Так много нужно будет мне устроить, и прежде всего я должен дожидаться своего совершеннолетия. Я уже не раз считал и пересчитывал и вижу, что раньше восьми месяцев не может быть наша свадьба.

Его голос дрогнул, и на глаза набежали слезы.

– Это очень долго, – тихонько проговорила великая княгиня.

Малютка сидела, опустив глаза, и то и дело из-под длинных ресниц ее капали одна за другой блестящие слезы.

– Долго, долго, бесконечно долго! – почти крикнул король.

– В таком случае хорошенько обдумаем это дело, – сказала великая княгиня, – вы говорите, что все ваши печали окончатся, когда она будет с вами в Стокгольме, – постарайтесь же ускорить эту минуту, не ссылайтесь на препятствия, устранить которые, может быть, от вас зависит.

– Если бы я мог что-нибудь сделать, я бы, конечно, сделал, но, к несчастию, это невозможно. Мы можем отпраздновать свадьбу только осенью или весною – зимою нельзя!

– Теперь осень, кто вам мешает жениться теперь, немедля?

– Но мой двор не в полном сборе, и апартаменты не готовы.

– Если только в этом все затруднения, – серьезно заметила великая княгиня, – то я удивляюсь вам: что касается двора – его собрать недолго, а если кто кого любит, то не обращает внимания на апартаменты. Женитесь здесь, «малютка» поедет с вами, и дело с концом, и вы не будете мучить друг друга вашей печалью.

– Но как же мы поедем? Море опасно теперь, а я скорей умру, чем подвергну ее опасности!

Великая княжна Александра подняла на него свои большие грустные глаза, и в них мгновенно засветилась восторженная решимость.

– С вами, – прошептала она, – я буду везде считать себя в безопасности.

Он схватил ее руки, покрыл их поцелуями и с обожанием глядел на нее, в его глазах стояли слезы.

– Доверьтесь мне, monsieur Gustave, – сказала великая княгиня, – вы говорите, что желали бы поскорей видеть окончание дела?

– Очень бы этого желал, но пока все еще зависит от герцога-регента.

– В таком случае, если желаете, я поговорю с императрицей, я возьму все на себя.

– О, благодарю вас, но, пожалуйста, делайте так, чтобы я был в стороне. Пусть императрица предложит регенту не от меня, а от себя.

– Непременно. Так вот, значит, мы договорились, значит, теперь не о чем вам и печалиться; развеселитесь и развеселите «малютку». Видите, что нужно было начать с откровенности.

– Да, вы правы, благодарю, благодарю вас, – говорил король, целуя ее руку, – но только, пожалуйста, чтобы никто не знал о нашем разговоре. И я буду молчать. Постарайтесь все устроить, вы сделаете меня самым счастливым человеком!

В это время в комнату вошла княгиня Ливен, воспитательница великой княжны. Разговор пресекся. Молодые люди снова занялись лепкой камей. Мария Федоровна отошла от них, присела к другому столику и взяла свое вышивание. Время от времени, разговаривая с княгиней Ливен, она зорко взглядывала на жениха и невесту и мало-помалу успокаивалась. Теперь они уже не были грустны. Он что-то оживленно говорил ей, она улыбалась. Вот раздался и его веселый смех, он встал, что-то показывал жестами. Он рассказывал ей о своих охотах, о приключениях, с ним бывших, где, конечно, он играл роль героя и выказывал чудеса храбрости.

И «малютка» с обожанием глядела на героя, и не было границ ее счастью. А между тем герой только что именно и выказывал свою трусость и свое ребячество. Он не мог даже скрыть от великой княгини своего страха перед герцогом-регентом. Откуда же взялся этот страх? Да он и сам не знал. Регент, сговорившись с посланником Штедингом, решил, что молодой король чересчур увлекся и что теперь он, того и жди, поступит неосторожно. Слишком поспешит и ради своей внезапной любви к великой княжне сделает такие уступки, каких нельзя допустить. Вот уже три дня как оба они, и регент, и Штединг, пользовались каждой свободной минутой, чтобы внушить ему быть сдержаннее и осторожнее.

– Вы не можете быть судьею в этом деле, вы не можете сами теперь решить, потому что будете пристрастны. Поручите это нам; поверьте, мы все сделаем именно так, как следует, потому что отнесемся к делу спокойно. Подумайте, что дело чересчур важно, что от такого или иного решения этого дела зависит ваше будущее, интересы Швеции. Вы знаете, что государь не имеет никакого права забывать об интересах своего государства ради собственных личных интересов, что подобный образ действий является преступным перед государством и может повлечь за собою страшные последствия.

Густав сначала едва слушал их доводы, но и регент, и Штединг, сговорившись, сумели наконец заставить себя слушать, сумели даже запугать юношу. И, сам не сознавая этого, он вдруг почувствовал себя будто чем-то связанным, будто в зависимости от кого-то и от чего-то. Чтобы окончательно отвратить опасность какого-нибудь необдуманного поступка влюбленного юноши, регент затронул наконец самую слабую струну его, подействовал, как всегда это делал в важных случаях, на его самолюбие.

– Невеста ваша – существо прелестное, – сказал он ему, – и я очень понимаю ваше увлечение, но дело тут не в ней, – всем известно, до какой степени умна и какой тонкий дипломат императрица Екатерина. Она очаровала вас своею ласковостью и любезностью и в то же время желает забрать вас в руки, сделать вас простым орудием для достижения своих политических целей. Вы слишком молоды, вы об этом не думали, но ведь вот достигнете вы вашего совершеннолетия, еще немного дней, и я сложу с себя мое звание регента, вы будете самостоятельным государем – так пора же вам об этом подумать. Любите вашу невесту, но не заблуждайтесь на счет ее родных, не поддавайтесь им, мне кажется, они и так считают вас слишком большим простачком, и я вовсе не хочу, чтобы над вами смеялись.

Услышав эти слова, король вскочил с места, нахмурил брови и несколько раз нервно прошелся по комнате.

– Я желал бы посмотреть, как это кто-нибудь будет смеяться надо мною! Императрица, конечно, очень умна и знаменита, но напрасно они считают меня дурачком – я ей не поддамся!

И он, горделиво подняв голову, вышел из комнаты.

Регент с удовольствием потер руки. Цель была достигнута. Теперь король искренно говорил с великой княгиней, был очень растроган, очень влюблен в свою невесту, очень желал как можно скорее навеки соединиться с нею, но в то же время он и побаивался регента, то есть, собственно, не его побаивался, а того, чтобы он не счел его слабым и обманутым. Не доверял он уже и императрице; ласковая манера и прелестное лицо великой княгини на него действовали, но через полчаса после разговора с нею он невольно задавал себе вопрос: «А вдруг это она только притворяется такой доброй и искренней, вдруг она тоже хочет обмануть меня?!»

Брови его сдвигались, на щеках вспыхивал румянец, он задумывался и сердился. Но вот опять слышал он почти у самого своего уха укоризненный, нежный голос, он взглядывал на невесту, забывал все и шептал ей:

– Нет, нет, мне весело, я счастлив, и не буду больше хмуриться!..