Текст книги "Коварная дама треф"

Из дневника Ковшова Д.П.

Не знаю, чем все кончится, только Готляр, примчавшись в район, как на пожар с паническим настроением, уезжал спустя несколько дней вроде успокоенный. И даже похлопал меня по плечу, мол, не дрейфь, старичок, все образуется.

А мне что особенно переживать? Хотя, если вспомнить и вдуматься, – третий год здесь вкалываю, а спокойно день мало какой миновал. Все ЧП да события одно другого хлеще.

И это, из-за чего Якова пригнал Игорушкин, тоже не редкость. Серьезней дела были. Но здесь просто нашла коса на камень, вот и закрутилось. А ситуация вполне тривиальная. Один мужик другого убил. Из ревности. И я его, как обычно, арестовал. Только тот не простым уголовником был – директор крупного совхоза, орденоносец. Ну и все остальное, как в таких случаях положено: член райкома партии, со всех сторон заслуженный. В депутаты на второй срок собирался, один-то закончился, оформляли его на следующий, но не успели. А тут все и случилось.

Я еще подумал, когда Саша Течулин, следователь, с постановлением за санкцией на арест ко мне пришел. Не поднималась рука с печатью. Предложил Ивана Григорьевича, директора того, убийцу, к себе привезти. Не обязательная мера – разговор с задержанным перед арестом, но хотелось с ним встретиться, понять, что случилось с человеком? Два битых часа беседовали; собственно, я слушал, а рассказывал он свою тяжкую историю, низко опустив голову и положив длинные руки на острые выпирающие коленки. Смотрел я и не узнавал. Казалось, мгновенно подменили мужика. Высох и осунулся до неузнаваемости, и под глазами черные круги. Бессонные ночи, видно, коротал на нарах.

– Сидеть придется, Иван Григорьевич, – сказал я ему, когда он выговорился совсем и отвернулся с больной тревогой в окно.

– А без этого не обойтись? До суда… Я же никуда, ты знаешь меня, Данила Павлович.

– Я за тебя боюсь.

– Чего?

– Натворишь еще бед. Вон, горишь весь. Столько прошло, а не остыл. Убьешь ее! Хотел ведь?

– Убил бы. Это правда, – бесхитростно ответил он, не поворачиваясь. – Лучше бы тогда все и случись. Теперь бы за все отвечал.

– Тогда верная вышка. Убийство двух лиц.

– Зато весь узел. И кончил бы.

– Да разве это выход? Ты что говоришь-то, Иван Григорьевич? Опомнись.

– Что в башке, то и говорю.

– Да как же так? А дети?

– Кто?

– Дети! Сам-то ладно. Забыл про них?

– Дети уже взрослые. Бабка с дедом есть. Воспитают. Крепкие они у меня.

– Вернешься еще. Твой долг.

– Мне не жить.

– Вот! Вот этого я и боюсь. Дикость в тебе бродит, Иван Григорьевич. Не поборол ты в себе зверя.

– Да о чем вы, Данила Павлович? Вам не понять! Все мы звери. Только спит это в каждом до поры до времени. Никому не пожелаю.

Зубров замолчал, заскрипел зубами. Мне тоже нечего было сказать, да и не хотелось. Мы думали и понимали сейчас все по-разному. Он острее. Я больше досадовал.

– Весна там?

– На улице-то? – не сразу поняв, спросил я.

– Весна, – сам себе ответил он. – Гляди-ка, трое суток меня не было, а и снег сошел, и грязь посохла, листочки вон полезли.

Стучал под ветром сухими ветками клен за стеклами моих окошек, действительно, почки очухались, оживились от стужи, побежали кое-где зеленью.

– А в камере духотища, – горько вздохнул он. – Или я привык на острове-то?.. На свободе…

Места, где случилось с ним горе, глухие, дальние, дремучие. Остров. И на том куске земли, среди Волги, начудил он, себя не помня, накуролесил. А жилось там всем привольно с таким директором. И ему ничего. С ним четверо, рядом дом родителей. Дружок, который в покойниках теперь. И вся деревня – часть его совхоза. А еще лошади. Он все убеждал начальство и, конечно, прежде всего Хайсу, первого секретаря райкома, чтобы перепрофилировали деятельность хозяйства. Зачем лошадей на мясо итальяшкам возить, кормить буржуев. Зазря кони пропадают. Он со своими табунщиками и зоотехником таких вырастит красавчиков, что скачки показательные можно будет устраивать! На весь район, а то и на всю область. Вот тогда и заживет его совхоз! И району от этого польза огромная.

Хайса слушал, кивал, но остужал: уймись с очередными прожектами, нереальны эти фантазии. Конный спорт, ипподромы, иностранцы… для их района – сплошь охи-вздохи, маниловщина! Живи на земле, не отрывай пяток от травки, по которой бегается легко и вольготно покуда, а то, не приведи господи, простудишься.

Это, конечно, слова не Хайсы, первый секретарь не мастак на такие прибаутки; это уж дед, отец его родной скрипел над ухом, урезонивал. Но поездку за границу, в Италию эту самую, он все же урвал у Хайсы, дал тот согласие и оформить помог. «Съездишь, Иван Григорьевич, посмотри, как капиталисты живут, как у них с животноводством, заодно и выветришь свой бред лошадиный. Наши клячи лишь на мясо годятся, других денег на них не сделать» – это его слова, первого секретаря райкома. И в управлении сельского хозяйства никто не верил в его задумки, а Воробейчиков, сам начальник, тоже посмеивался. Он его с собой брал: «Поедем, Пал Никитович, я все расходы беру на себя, бесплатной будет у тебя поездка, на халяву, как сейчас говорят». Отказался. Никогда за всю свою жизнь не был Воробейчиков у буржуев и нюхать не желал их добра. Так и сказал, а про коней ни слова.

А ведь ради них Иван Григорьевич и затевал все, и старался. Вот и настарался. Приехал, заявился домой внезапно и застал в постели собственного дома Савелия, друга разлюбезного, на которого совхоз оставил, и жену. Там же и порешил дружка, только позволил подштанники надеть, из дома не вывел. Пальнул один раз всего, и хватило другу. А когда еще не лег, успел тот ему в лицо бросить: «Прости, брат! Ее не трогай. Настена не виновата», он и в нее пальнул, но второй ствол незаряженным оказался. Она – в беспамятстве ему в ноги, он – за патронами, тут Санька с Веркой под руки попались, на нем повисли. Отец подоспел, когда он от ребятишек выбирался. У отца он и затих, не смог оттолкнуть. Вот и вся его история с конями. А с нею и вся прежняя жизнь…

Рассказал, как воздух разом из себя выдохнул. Дышать нечем. Он к окну, а там весна. Клен этот к нему из-за стекла. В милиции, где его держали до ареста, людей больше тараканов. Нашлись и те, что в лицо узнали, здоровались, место уступили. А все тяжко. Промучился все трое суток. Расспрашивают все, лезут с понятием в глаза; лучше с незнакомыми. Если нельзя, не выпустят его, то уж быстрей в город, пусть в «белый лебедь» везут. Там скорей забудется.

– Нельзя, – поставил я точку. – Не поймут люди. И не по закону.

– Тогда отправляй, Данила Павлович, – буркнул он.

– Куда? Ты же еще насчет свиданки заикался? Как?

– Нет нужды, – махнул он рукой. – Что она скажет? Рев ее глядеть?

– Ну?.. Жена?

– Какая теперь она мне жена. Дело конченое. А ребятишки встанут на ноги. Я отца упросил, когда еще там держали. Участковый допустил, Сергей Исаевич.

Его, когда от ружья оторвали, едва свалили на землю и смогли повязать несколько здоровенных мужиков, табунщики набежали совхозные, соседи, народу набралось. Потом он уже сам успокоился, затих. Но все равно участковый его караулил сам, пока из района опергруппа не приехала. К вечеру они уже едва добрались, паром проклиная, как обычно. А без парома к ним на остров не попасть. На лодках можно, но тогда пехом еще топать. Одним словом, назад на ночь глядя его оттуда не повезли, поэтому участковый коротал с ним и всю ночь – наговорились, а утром он ехал в одной машине с трупом. Здесь же, в грузовике совхозном, и вся оперативная группа, сломалась у них машина.

Все эти свои злоключения Зубров тоже рассказал после недолгого молчания, пора было расставаться.

– Еще хочу тебя спросить, Данила Павлович, – Зубров поднял красные глаза на меня, – извини уж, совсем заговорил. Как думаешь, много дадут? С конями моими-то все? Или как?

– Что с конями, Иван Григорьевич? Не понял?

– Дождутся меня?

– Ты всерьез, Иван Григорьевич?

– Да стал бы шутковать! Конечно! А что?

– А что!.. – покачал головой я. – А то, что по закону может суд тебе отмерить десять лет.

– Во как…

– Да.

– Тогда, конечно… Тогда вряд ли…

– Но у тебя, Иван Григорьевич, много смягчающих вину обстоятельств.

Зубров больше головы не подымал, застыл, сжался весь могучими плечами, словно от удара.

– Суд все учтет, конечно, – я не находил слов. – Потом это… Многое от потерпевших будет зависеть. У убитого-то кто остался?

– Нет. Савелий один всю жизнь, – отвернул голову от меня Зубров. – Сирота. Мы вдвоем все время держались. А как у них вышло… Как с Настеной? Стерва! В душу она мне наплевала. В душу.

Он затих. Я его не беспокоил.

– Выпьешь чая, Иван Григорьевич? – Я позвонил в приемную.

Руки его тряслись так, что чашка дрожала на блюдце, чай плескался. Он поставил ее на подоконник.

– Ты в райком все отпиши, Иван Григорьевич. Лично Хайсе адресуй, или Боронину. Знает тебя Леонид Александрович?

– Как же! Орден вручал.

– Ну вот. Это будет тебя характеризовать.

– Да что там, – махнул он рукой. – Горе-то!.. Стыд-то какой!

– Какой уж тут стыд, – урезонил я его. – Тут преступление. А для суда все это не помешает. Но это мой тебе дружеский совет. А ты уж думай. Я информацию в райком вносить буду, им рассматривать придется, в райкоме-то. Ты же член райкома партии?

– Член.

– Вот. Без этого не обойтись. По-человечески райком и даст оценку тебе и… этому событию.

– Думаешь?

– Это важно для суда. А потом без этого нельзя. Процедура. Ты – член райкома. Им никуда не деться. Они мое представление рассмотреть должны, так и так… Ну, сам понимаешь. Как все случилось? Почему произошло? Кто не доглядел?

– Да что ты говоришь, Данила Павлович! Причем здесь райком? Я сам и не доглядел! Я! Сам! За своей женой да за другом собственным. Чего уж тут!..

– Форма такая, – оборвал я Зуброва. – Я ее не выдумывал. Это специальная процедура партийная, прерогатива райкома, и никуда не деться. Ты – член райкома, они несут вроде как за тебя ответственность.

– Глупость все это, – махнул тот рукой. – Я что же, ради этого в партию лез, чтобы они меня защищали? И когда членом райкома назначили, последним узнал. Хайса Имангалиевич позвонил: «Возражения есть?» Я ему: «Возражений не имею». И все… А не для того, чтобы за меня, как за мальчишку, кто-то хлопотал… Я сам как-нибудь за себя.

– Ты уже за себя…

– Так вышло. Судьба.

– Не хочешь писать – не пиши. Я тебе посоветовал. А там смотри.

С того разговора прошло дня два-три. Зуброва этапировали в город, в следственный изолятор, а мне позвонил Лукпанов, заведующий отделом райкома, и сразу с претензиями:

– Зачем арестовал?

– Преступление совершил тяжкое, – ответил я ему. – Чего же еще! Убил человека. Жену едва спасли и с собой мог черт-те что натворить.

– Это еще неизвестно.

– Похоронили одного. Вам трупа мало?

– Но он же член райкома?

– Ну и что?

– Как же? Надо было посоветоваться! Опять?

– Как? О чем?

– С райкомом согласовать. А то взяли моду – докладными забрасывать. Постфактун.

– Постфактум, Алексей Лукпанович, – поправил я его ненавязчиво, – что означает: после свершившегося. Или еще говорят: после праздника, но тогда это будет пост фэстум.

– Один черт!

– Меня прокурор республики на должность назначил, Алексей Лукпанович, и работаю я в прокуратуре. Что-то у вас все путаница…

– Это у тебя, Данила Павлович, все путаница в голове… От этого и все беды. Не понимаешь ты некоторых вещей.

И повесил трубку.

Первый скелет

– Вид у тебя! – кивая Шаламову на стул, поморщился Игорушкин, не здороваясь и на Малинина не взглянув, весь возбужденный, будто в преддверии грозы.

– Он почти не ложился, – вступился за криминалиста Малинин.

– Это не причина, – оборвал защитника прокурор области. – И меня подняли на ноги чуть свет, однако…

Игорушкин китель снял, что делал нечасто, видно, действительно разогрел, распалил его недавний визит; сидел, хмурился за столом в белой рубашке, приспустив галстук и расстегнув воротник, потирал время от времени виски.

– Вот сводки происшествий, Николай Петрович, – протянул ему Малинин бумаги. – Колосухин звонил, приболел он, просил меня обсудить с вами вопросы предстоящей коллегии. У нас есть некоторые предположения по повестке.

– Хорошо, – буркнул тот, мельком просмотрев листки, и уперся в Малинина жестким взглядом. – Инцидент с арестом у Ковшова не выносите на заседание?

– Не подготовили еще. Готляр в район к Ковшову выехал по вашему поручению. Пока не вернулся. Я ему звонил, он просил перенести обсуждение на следующее заседание коллегии. Не успевает. Твердит, не разобрался.

– Недели не хватило! – сверкнул глазами Игорушкин и начал багроветь.

– Сообщает, не так там все просто… – начал осторожно Малинин.

– А зачем я его туда послал? – лицо Игорушкина покрывалось красными пятнами. – Ковшов там директора совхоза взял под стражу, члена райкома партии, депутата сельского Совета! А вам времени не хватает разобраться? Меня обком партии трясет чуть ли не каждый день! А товарищ Готляр, видите ли, только соизволил в район выехать, уголовное дело полистать! Где он? Найдите его! И пригласите доложить ситуацию!

– В районе он, Николай Петрович, – Малинин старался не смотреть на прокурора, сознавал, что не под настроение он угодил, не задался с утра рабочий день.

– Вечером чтобы был Готляр! С Ковшовым у меня! – не слушал Малинина Игорушкин. – И чтобы готовы были доложить материалы о законности ареста!

– Понял, Николай Петрович.

– А что с Колосухиным? Что это он вздумал перед коллегией болеть?

Малинин пожал плечами.

– Коллегия состоится при любых обстоятельствах, – постучал кончиками пальцев по столу Игорушкин. – Я срывать ее не позволю! Все вопросы, которые планировали, должны обсудить на заседании. И это… Передайте Виктору Антоновичу, если полегчает, я все же хотел видеть и его на коллегии. Сами понимаете… Вопрос нешуточный! Арест члена райкома партии!

– Понял, Николай Петрович, – Малинин протянул еще пачку бумаг.

– А это что?

– Вам сегодня на совещание идти в облисполком, Николай Петрович. Это наши обобщения о хищениях в сельском хозяйстве. Вы просили подготовить для выступления.

– Потом, – отмахнулся прокурор и перевел глаза на криминалиста. – Что стряслось-то? Личого мне сообщил – сам Максинов туда примчался?

– Был, – кивнул Шаламов.

– Не спалось, значит, и генералу, – поджал губы Игорушкин. – Ему-то что нервы закрутили? Ну валяй, рассказывай.

– На первый взгляд, картина обычная, Николай Петрович, – начал неторопливо криминалист. – Залезла бедная девчушка в ванну, в квартире матери, пока та на работе была. Пустила теплой воды… И вскрыла вены. Все как в кино. Классический, я бы сказал, случай. Она тихонько себе умирала, а водичкой квартира заполнялась. Через час-два, не знаю пока точно, медики скажут, вода нашла себе дорожки. У соседей закапала, засочилась. Те – наверх. Стучат. Не отвечает никто. Ну далее по известному сценарию. Соседи в жэк. Начали искать мать. Та в командировку выехала, там хотела и заночевать. Не отыскали ее. Взломали дверь. А там…

– Так…

– Видимых повреждений на теле, кроме порезов на руках, не имеется. При визуальном осмотре.

– Ну?..

– Я вгорячах по первой поре подумал, не включен ли еще газ? Что-то понесло, душок какой-то?

– Бывает, – кивнул Малинин.

– А я закурить хотел. Перепугался. Думаю, сейчас как рванет!

– Ты что же? – вскинулся Игорушкин.

– Ночь же! Подняли когда!.. Пронесло. Обманулся.

– Все? – еще не остыв от утренних нервных передряг, поежился Игорушкин.

– Ну… в общих чертах…

– Ты не так скучно, Владимир Михайлович. Ты подетальнее. Не часто у нас такие молодые к суициду торопятся.

– Самому страшно рассказывать, Николай Петрович. – Шаламов прикрыл глаза, будто вспоминал что. – Я вот ночь почти не спал. А про себя сам думал: «утихли молодости страсти», ан нет, приехал с происшествия этого, лег, приснилось черт-те что!

– Интересно! Это что же?

– А-а, – пожалел себя криминалист, заерзал на стуле, закачался из стороны в сторону, только ножками не замахал. – Вот, Николай Петрович, слышу я, вы Ковшова ругать собираетесь, шею мылить, а я с радостью бы сейчас в район! Я Данилу Павловича недавно встретил, разговорились… Отдыхает он там, думается мне, как на курорте! Отпустили бы и меня, Николай Петрович? Я и в деревню поеду. Согласен на любую глушь. Только б спокойно спать! Немолодой уже я, Николай Петрович, чтобы носиться по этим ЧП ночь-заполночь!

– На покой, значит, захотелось? – вроде удивился прокурор и невольно усмехнулся, лицо его посветлело, нервный тик отпустил.

– Готов.

– Повремени, – Игорушкин вздохнул, обмяк; жалостливые стенания Шаламова он слушал уже не в первый раз, криминалист уже затевал этот разговор. – Все у тебя?

– Все.

– А Ковшову не завидуй. Ему вон на коллегии придется скоро ответ держать за арест ответственного партийного работника! Директора крупного совхоза, депутата, между прочим, за решетку упек… Слышал?

– Слышал, – отвел глаза в сторону Шаламов. – Делился Данила Павлович со мной этим. Дикий случай! Только я бы на его месте!..

– Что бы ты на его месте?

– Что ж, Николай Петрович, такие они недосягаемые? Как член парткома, как из райкома, так пожар! А если бандит он? Убийца, к примеру?

– Ты оставайся, Владимир Михайлович, на своем месте, – скривился Игорушкин, словно от сильной зубной боли. – Оставайся… Разберемся… Ты пока вон по существу вчерашнего не все доложил. Встретился небось с посетительницей, которая от меня в слезах выбежала?

– Мать?

– Она.

– Уголовное дело надо возбуждать, Николай Петрович.

– Что это ты вдруг? Сразу и уголовное дело?

– Не обойтись без дела, – Шаламов словно подводил черту. – Много вопросов возникает, очень много, и вряд ли одни судебные медики на них смогут ответы дать… Я с утра вскочил, чтобы эксперту кучу закавык понаставить, ночью они мне привиделись. А сам не знаю, ответят ли? Югоров, Владимир Константинович, вроде пообещал, однако…

Шаламов опустил голову, помолчал, но тут же поднял глаза, уставился на прокурора области.

– И мужа Туманской держу пока в медвытрезвителе, думаю, без задержания не обойтись. Вот вам, Николай Петрович, и еще одно странное на первый взгляд лишение свободы! Арест получается! Хотя и не в тюрьму я его упрятал. А куда его девать прикажете? Задерживать – оснований веских нет, а оставлять на свободе тоже не могу. Кроме всего прочего он возьми и сдуру повесься! Готляр допытываться будет у меня: кто виноват?

Малинин, встрепенувшись, изумленно взирал на криминалиста; впервые тот заговорил об этом, не заикался ведь об аресте, а тут вдруг прорвало, значит, удумал Шаламов, хитрая лисица, для прокурора области оставить этот вопрос, чтобы наверняка его решить; знал криминалист уязвимые места Игорушкина, знал о его скрываемых симпатиях к себе, знал сейчас, куда бьет, поэтому о главном и затеял напрямую с самим мозговать…

А может, про арест закинул удочку, почувствовав, что собираются серьезные тучи над головой его приятеля, прокурора Ковшова, прослышал все сейчас, проникся, чем тому все может обернуться, и скумекал, что есть возможность именно теперь друга выручить?.. И бросился спасать… Хитер Шаламов! Поди в нем разберись! Не зря его Игорушкин уважает, прислушивается к его мнению и от себя не спешит отпускать…

– Много косвенных улик против Туманского собралось, – продолжал Шаламов. – Только адвокату их раздолбать особых усилий не потребуется. Да и сам я всерьез пока сомневаюсь. А за несколько суток здесь не справиться! Доказательств не соберешь, даже если сам Максинов помогать примется. Кстати, Николай Петрович, не думаю я, что ради этого генерал приезжал на место происшествия… Другие интересы его волновали…

– Значит, муж? – напрягся, оживился Игорушкин, внимательно слушавший криминалиста.

– Основания для задержания Туманского имеются, – Шаламов был краток. – Обнаружен он в ту же ночь в собственной квартире. В крови. Ничего объяснить не может. Твердит одно – не помню. Но это известная позиция. Пьян был до чертиков. Мешком валялся у себя на кухне с таким же дружком. Дрались они между собой жестоко, измутузили друг друга до неузнаваемости. До сих пор в себя не придут. Вот и пришлось их в медвытрезвителе в человечий вид приводить. Я с ними разговаривать пытался. Бред сивой кобылы оба несут.

– Чего, чего?

– Себя не помнят оба, Николай Петрович.

– А кто второй-то?

– Точно не выяснена личность. Но, похоже, приятель.

– Думаешь, причастны к смерти?

– Надо работать, разбираться.

Шаламов замолчал, давая понять, что сообщил все, что считал нужным.

– Пока не определимся, я полагаю, пусть Владимир Михайлович и занимается делом. – Игорушкин развернулся к Малинину. – Надо подключить к нему районного следователя. Это у нас кто? Кировский район?

– Баратова Виктора Михайловича район, – кивнул Малинин. – Кировский.

– Виктора Михайловича озадачить, – Игорушкин поднялся, вышел из-за стола, походил по кабинету. – Я скрывать не стану. Смерть эта привлекла внимание многих важных особ в городе. Обстоятельства необычные. Слухи сейчас поползут разные. В семье ответственных лиц и вдруг такой кошмар! Сплетни, пересуды! Сами понимаете…

– Работать спокойно не дадут, – вставил Малинин.

– Вот-вот, – кивнул Шаламов. – Одними звонками разные персоны эти замучают. Только и отвечай по телефону. Отдать бы нам это дело в район, Николай Петрович? Скандальная история.

– В район?

– Виктору Михайловичу, – Шаламов даже привстал. – Он прокурор авторитетный, загасит все сплетни. Дипломат…

– Поздно, – Игорушкин оборвал криминалиста. – Не буду лукавить, я матери умершей пообещал, что сам разберусь.

– Обузу брать, Николай Петрович?.. – попробовал возражать Шаламов. – Пока перспектив никаких. И не видать, чтобы маячило что-то…

– Вот! – Игорушкин рубанул воздух рукой. – Ты и вникни! Чего же спихивать? Она, кстати, мне обещала что-то известное только ей поведать… Что-то особенное…

– Скелет выпал, – пригорюнился Шаламов и голову опустил. – Открылся шкапчик.

– Чего? – не поняв, насторожился прокурор области. – Что у вас?

– Так, поговорка народная.

– Чего, чего?

– Тайну вам страшную приготовилась сообщить эта особа, – скривился в иронической усмешке Шаламов. – Обычное дело. У них везде тайны да ужасы, лишь только такое случится.

– Про тайну сказать ничего не могу пока, а вот подозрения уже она мне высказала, – Игорушкин не принял шуток криминалиста. – В квартире у нее перевернули все вверх дном. Не знает, на кого думать. Ты, Владимир Михайлович, когда тело осматривал, обыск не поручал в квартире проводить?

– Визуально осмотрел я комнаты, – вытянулось лицо у Шаламова. – Как обычно, поискали на столах, на подоконниках… В общем, на открытых поверхностях. Не оставила ли записки какой покойница… А больше – нет, ничего не трогали оперативники. И не нашли ничего… Чего ж еще искать?..

– А мать в тревоге! – Игорушкин нахмурился. – Всю квартиру кто-то перевернул вверх дном!

– Да я же сам последним оттуда уезжал. Все комнаты в квартире сам обошел еще раз. Опечатывать дверь не стал, соседке наказал, чтобы следила и предупредила мать, когда та воротится. Ничего подобного. Все тихо, спокойно. Без меня никто в шкаф, в стол не лез…

– Вот тебе и первая закавыка! – Игорушкин поднял руку и со значением погрозил указательным пальцем кому-то в пространство. – Вот тебе, Владимир Михайлович, и первый скелет!