Текст книги "Вечный огонь"

Дверь офицерского собрания грохнула. Вслед за Боклевским потянулись к выходу другие офицеры. А подпоручик Латышев с насмешливой улыбкой на лице дымил папиросой, стряхивая пепел в блюдечко с отбитым краем.

Было это с неделю назад. А теперь на плавном изгибе Ислочи, на накаленной летним солнцем поляне, ревел солдатский митинг. Солдаты вольно расположились на травке, все были без фуражек, с расстегнутыми воротами гимнастерок, кое-кто разделся до пояса и потягивал из фляг бражку (в полку было восемь своих самогонных аппаратов). Офицеры, бледные, молчаливые, столпились поодаль тесным кружком, прислушиваясь к происходящему. Речь держал ефрейтор Семен Куроедов.

– Граждане солдаты! – гудел над поляной его густой голос. – На повестке дня собрания несколько вопросов. И первый из них – самый важный. Вам уже известно, что в скором времени на Запфронте ожидается большое наступление. Нам нужно решить, участвовать нашему полку в нем или нет. Слово имеет фельдфебель шестой роты Ляцкий, социалист-революционер.

– Товарищи! – на надрывной ноте закричал Ляцкий. – В армии уже немало агитаторов, подбивающих нас не воевать с германцами. Дескать, зачем нам это надо, лично нас германцы не трогали. Кому надо, тот пусть сам и воюет. Но это же чистейшая контрреволюция, товарищи! Чем скорее мы разобьем врага, тем сильнее укрепим знамя свободы и демократии в России! Поэтому призываю вас дать смертельный бой врагам нашего свободного Отечества! Война до победного конца!

– Верно! Ура! – раздались отдельные голоса.

– Нежданов пускай скажет, – крикнул чернявый ефрейтор, сидевший с краю.

– Слово предоставляется гражданину Нежданову, свободному беспартийному активисту, участнику братаний, – объявил Куроедов.

На импровизированной трибуне появился коренастый солдат в расстегнутой до пояса гимнастерке. У него было курносое, с низким лбом, щекастое лицо и бегающие белесоватые глаза.

– Вот тут предыдущий оратор говорил, что агитировать против войны – это контрреволюция, – прищурившись, начал он. – А я вам скажу, что агитировать за войну – это контрреволюция еще похуже. Почему, спросите? А я вам объясню. Потому что гонят на лимпералистическую бойню невинных людей. Зачем нам война? Сидели бы мы с вами мирно по домам, вели бы хозяйство, детей бы растили… А нас умирать заставляют. За что? За веру, царя и отечество? Так ведь нету уже царя, и отечество не то уже – свободная Россия! Она с Германией не ссорилась, как царская! А за веру… так и веры-то никакой не нужно. Вон в дехларации прав че написано? Общая молитва необязательна. – Полк загудел. – Так какая нам радость в том, что скоро наступление? Опять братьев наших сотнями зарывать будем? Так что предлагаю следующую резолюцию: полку в наступлении не участвовать, наступление считать изменой революции. Зас-служили кровью, и точка!

Полк ревел. Офицеры молча переглядывались. Кто-то от стыда опустил глаза в землю, кто-то закрыл руками уши…

– Правильно! Чего воевать? Повоевали уже, попили кровушки! – шумели солдаты.

– Неясно! – исступленно орал кто-то из толпы. – Вон дивизионный комитет вчера наступление одобрил! А мы, значит, против?

– А Минский совет не одобрил! Товарищ Позерн сказал, что ради смазочного масла неча людей зазря губить!

– А мы Минсовету не подчиняемся!

– Так мы и дивкому тоже не подчиняемся!

– Ти-ха! Тиха, граждане солдаты!!! – пытался перекричать толпу Куроедов. – Это еще не все! На повестке дня еще контрреволюционные настроения среди наших офицеров.

– Всех в расход пустить! – вскочил чернявый ефрейтор. – Контры вонючие!

– Сядь, Цыклин! – рявкнул Куроедов. – Ты в полку вторую неделю, обстановку еще не освоил, а уже высказываешься!

– Так я ж с революционных позиций! – обиделся Цыклин.

– Сядь, я сказал! – повторил Куроедов. – Наш комитет не слепой, он в людях сам разбирается. И мы видим, что среди офицеров есть правильные, близкие к революционным настроения. Вот хотя бы гражданин Латышев. Выслужился из вольноперов, наш брат, из прогрессивных студентов. Правильный гражданин. – Латышев самодовольно усмехнулся, глядя на бледного комполка. – Или гражданин Шимкевич – жертва проклятого царского режима. Полгода оттрубил в царских застенках, был приговорен к расстрелу.

– Ого, – иронично подтолкнул Владимира капитан Круссер, – поздравляю, коллега. Сейчас вас куда-нибудь выберут.

Но Владимир не расслышал издевки. Он впервые присутствовал на настоящем солдатском митинге и сейчас ошеломленно наблюдал за происходящим.

– Хорош за офицеров агитировать! – орали в толпе между тем.

– Все они одним миром мазаны! Знаем мы их!..

– Ти-ха! – снова повысил голос Куроедов. – Но есть в полку и настоящие контрреволюционные гады! Имею в виду командующего полком подполковника Боклевского, комбатов Круссера, Небоженко и Гогенаву, поручиков Антонова, Дымшица, Засса, Федорчука.

Солдатская толпа взорвалась кровожадными криками. Казалось, это стадо озверевших людей растерзало бы сейчас любого, кто посмел бы выступить против них.

– Вот кто настоящие драконы старого режима! – гремел голос Куроедова. – Вот кто по-старому говорит солдату «ты» и гонит его на бойню! Вот кто мечтает вернуть царские военно-полевые суды!

– К наступлению готовиться заставляют! – вскочил чернявый ефрейтор. – А я, может, против!

– Боклевский сегодня «вон отсюда» сказал, как при старом режиме! И еще нижними чинами обозвал!

– Так что предлагаю перейти к обсуждению кандидатур, – подвел итог Куроедов, – кому оставаться в полку, а кому валить из него к чертовой матери! – Он обернулся к группе офицеров, нащупал взглядом стоявшего впереди Зураба Гогенаву – командующего вторым батальоном, рослого, красивого грузина, напряженно сжимавшего эфес своей шашки. – Господин капитан, чего вы там жметесь? Давайте сюда.

Несколько солдат кинулись к группе офицеров. Бледного Гогенаву за руки выволокли на трибуну.

– Ну что, гнать его из полка?

– Недоверие! – заревели сотни голосов. – К черту его!

– В Грузию к себе вали!

– Дракон царский! Орденов на нашей крови нахватал, сволочь.

Растерянный Гогенава умоляюще озирался.

– Граждане солдаты… – волнуясь, с сильным акцентом проговорил он. – Товарищи то есть. Мы же с вами вместе германцам глотки рвали. Вот этот Георгий, – он коснулся пальцами ордена Святого Георгия 4-й степени на груди, – кровью под Нарочью оплачен. Братцы… Что же это такое, а? За что?..

Толпа хохотала. В воздухе висел густой мат.

– Это когда мы с тобой германцам глотки рвали? – крикнул кто-то. – Полк только в январе сформирован, храпоидол!

– Недоверие! – махнул рукой Куроедов. – К черту из полка, капитан! На базаре в Тифлисе тебе место, а не в армии свободной России. Следующий – подполковник Боклевский.

Гогенаву уже стаскивали с трибуны. Преодолевая оцепенение, Шимкевич повернулся и пошел куда глаза глядят с этой страшной поляны…

Теперь он не знал, как можно служить дальше. И нужно ли. И как командовать этой пьяной, матерящейся вооруженной толпой… Голова гудела. А может, это издалека доносился рев толпы, жаждущей крови своих командиров.

Владимир сам не понял, как ноги вынесли его на обрыв, нависавший над Ислочью. Природа была равнодушна к людским радостям и горестям, к войне и миру. Как и сотни лет назад, бормотала о чем-то холодная речка, купались в ней корни деревьев, мелькала на свету мелкая рыбешка…

Капитана Гогенаву Владимир увидел внезапно, шагах в ста справа от себя. Он тоже стоял на обрыве, но не с папиросой, как Шимкевич. В руках у Зураба был «наган», поднятый к груди. А лицо было жестким, собранным, словно капитан шел в свой последний бой.

– Нет! – выкрикнул Владимир, отшвыривая папиросу. – Нет, не надо! Капитан!

Офицер чуть повернул к нему голову, лицо его дрогнуло. Гогенава что-то неслышно произнес одними губами и нажал на спуск.

Когда Владимир подбежал к капитану, тот был еще жив. Яркая, будто нарисованная талантливым художником-баталистом кровь шла сильными толчками, пачкая френч, окрашивая белые лучи креста Святого Георгия и училищный знак. Гогенава силился что-то сказать. Шимкевич приблизил ухо к его губам.

– Честь, – еле слышно прошептал умирающий.

Негнущимися пальцами снимая фуражку, Владимир не слышал, как в отдалении собрание солдатского комитета постановило объявить недоверие шестидесяти из семидесяти пяти офицеров полка и назначить зампредом комитета подпоручика Латышева, а командиром – жертву проклятого царского режима, капитана Шимкевича.

Отказаться от назначения не получилось. Дивизионный комитет его утвердил, а недавно назначенный командующим дивизией генерал-майор – седой, старенький, призванный из запаса – был насмерть напуган непонятными ему революционными порядками и послушно соглашался со всем, что делал дивком, лишь бы его самого не трогали.

Наступление было назначено на послезавтра. Накануне в полк приезжал с агитацией сам Керенский. Ревя от восторга, солдаты хором клялись ему умереть за Родину и Революцию. Как только Керенский уехал, полк еще раз принял резолюцию – не наступать.

Три дня на фронте грохотала артподготовка. Артиллеристы, как и вообще все технические части, были еще верны присяге и выполняли приказы. Днем воздух буквально гудел от разрывов тяжелых снарядов, перепахивавших германские позиции. Ночью отрывисто рявкали трехдюймовки, разгоняя пытавшихся восстановить разрушенные днем позиции немцев. Иногда над головами, утробно гудя, проплывали в сопровождении истребителей «Ильи Муромцы», и где-то в глубине германских позиций ухали взрывы тяжелых бомб.

Атака была назначена на 6.15. Целую ночь перед атакой полк не спал – заседали комитеты низового уровня, ротные и батальонные. Большинство поддержало решение полкового комитета – не наступать, но два ротных комитета все-таки в последнюю минуту переменили мнение, и теперь пятьсот угрюмых, невыспавшихся солдат, вяло переругиваясь и дымя цигарками, сидели в окопах первой линии, ожидая сигнала к началу атаки. Тут же были все оставшиеся в полку пятнадцать офицеров во главе с Владимиром.

Артподготовка стихла. Небо буквально на глазах из черного становилось чернильным, фиолетовым, синим и, наконец, бледно-розовым. Над далеким лесом, который был сильно укреплен германцами, нехотя вставало солнце. Какая-то бесстрашная пичуга пищала что-то высоко в небе, словно заранее отпевая тех, для кого этот день – 9 июля 1917-го, станет последним…

Как всегда перед началом атаки, Владимир испытывал сильное нервное возбуждение. Есть такое выражение: поджилки трясутся. У него с поджилками было все в порядке, а вот живот поджимали неприятные спазмы, даже подташнивало слегка. На первом году войны Шимкевич стыдился этого, но потом понял, что ничего стыдного в этом нет. Все – люди, всем хочется жить. В том-то и есть отличие героя от не-героя, что герой выходит на бой, победив прежде всего самого себя, свой страх, свои боли, свои тошнотные спазмы.

Резкий хлопок ракеты, возвещавший о начале атаки, послышался издалека, но все-таки прозвучал он пугающе четко. Пора. И сразу же беспокойству пришел конец – теперь только собранность, только работа мускулов и оружия, только вперед, на врага!..

– По-олк! – Владимир почему-то вспомнил далекий летний плац 1913-го, зычный голос полковника Протопопова… Усилил голос, соизмеряя его с пространством. – За мной, в атаку! Вперед!

В левой руке – отточенный кортик, в правой – верный трофейный «парабеллум». И первые шаги с переходом на бег по растрескавшейся от долгой жары земле за «нашей» колючкой, и вот уже впереди – только открытое пространство, те самые сто пятьдесят шагов, которые отделяли от германских позиций… Что там? Пулеметы? Снайперы? Огнеметчики?.. Не думать, не думать, бежать вперед по родной земле, за которую не жаль ни крови, ни жизни, ни черта…

Владимир оглянулся только через сорок шагов. И понял, что вместе с ним бегут еще шестеро офицеров. Поручики Маев, Зубрицкий, Андрющенко, подпоручик Липкин, прапоры Гессен и Французов. Он узнал их загорелые лица, огрубевшие, злые, отчаянные. Они бежали с хриплым «ура», и рассветное солнце блестело на клинках их кортиков. А потом Владимир услышал смех. Это смеялись солдаты, оставшиеся в окопах. Свои солдаты… Среди них был подпоручик Латышев.

– Эй, герой, чего встал? – крикнул кто-то из них. – Давай-давай, Берлин в той стороне!

Офицеры растерянно сбавили темп, кто-то остановился. Они тяжело дышали и смотрели только на своего командира. Наверняка со стороны они выглядели нелепо – семеро в поле, против германских позиций, на виду у своих ржущих солдат… Шимкевич понял: как он прикажет, так и будет. «Честь», – внезапно обожгло мозг предсмертное слово капитана Гогенавы…

– За мной, – хрипло сказал Владимир и зашагал в полный рост на германские позиции. Шестеро офицеров последовали за ним.

Смех за их спинами продолжался еще несколько минут, потом прекратился.

Багровое солнце, вставшее из-за леса, уронило на френчи шедших в атаку тяжелый луч, кроваво окрасивший форму офицеров…

В тот день, 9 июля 1917-го, Владимира и шестерых верных присяге офицеров его полка спасло только то, что передовые немецкие позиции на этом участке были полностью сметены трехдневной артподготовкой. Окопы и дзоты были разрушены, входы в доты завалены обломками деревьев и засыпаны землей. Здесь не осталось ни одного живого существа. Офицеры, не встречая сопротивления, прошли три линии германских окопов и остановились. Противника не было и дальше. Только безмолвный, суровый, несмотря на лето, лес, сплошь оплетенный колючкой в человеческий рост, да бесчисленные воронки от наших снарядов. Тишина навевала ужас, это была тишина смерти…

Через три часа офицеры вернулись на позиции полка. Там они не нашли ни одного человека.

Глава шестая

– …Я готов понести самое суровое наказание, господин генерал-майор, – закончив доклад, выговорил Владимир фразу, которую с таким трудом произносит любой человек, состоящий на любой службе. Но что поделать – за все надо отвечать. За победы и за поражения тоже. За себя и за своих подчиненных. За то, что полк не поднялся в атаку и самовольно оставил позиции, ответственность несет его командир. Вернее, командующий – командиром мог быть только полковник, чином выше или ниже – уже командующий.

Начальник штаба Западного фронта, моложавый, с остро закрученными усами генерал-майор Сергей Леонидович Марков, скупо усмехнулся, глядя на стоящего перед ним навытяжку капитана.

– Если бы ситуация с вашим полком была единичной, капитан. – Марков молча сделал несколько шагов по кабинету, остановился у окна, глядя на пыльную Губернаторскую улицу. По ней брела куда-то колонна запасных – одно название, что солдаты. Шли вразброд, многие в строю курили. Прапорщик, шагавший сбоку, делал вид, что не видит. – Из четырнадцати дивизий, задействованных в операции, пошли в наступление только семь. Полностью боеспособными оказались четыре. Как видите… – генерал снова горько, сухо усмехнулся странной, похожей на задушенное рыдание усмешкой, – как видите, вы не исключение.

Ошеломленный Шимкевич молчал. Значит, наступление полностью провалено, и только по вине наших войск.

– Что касается вашего подвига, то Георгиевская Дума фронта уже утвердила приказ главкома о вашем награждении Георгиевским оружием, – продолжил Марков. – Так что потрудитесь получить его. Но вызывал я вас, в общем, не за этим. – Генерал снова вернулся к столу, взял с него какую-то бумагу. – Вам известна дальнейшая судьба вверенного вам полка?

– Так точно. В то время, как семеро офицеров полка производили атаку, на экстренном собрании полкового комитета комполка был избран подпоручик Латышев. Он и увел полк с позиций.

– Не просто увел, – перебил Марков, – а увел на пятьдесят верст в тыл! На пятьдесят, понимаете? Их задержали на окраине Минска. На приказ сдать оружие эти скоты ответили отказом. Их пришлось расстреливать из трехдюймовок прямой наводкой. К несчастью, самой главной сволочи, Латышеву, удалось улизнуть. Сегодня же полк приказом главкома фронта расформирован.

Владимир продолжал молчать. Раньше рассказ Маркова потряс бы его, а сейчас он ощущал только громадную, чудовищную усталость, отчего-то навалившуюся на плечи…

– В этой связи я предлагаю вам перевод в штаб фронта, – пристально глядя на Шимкевича, продолжил Марков. – Офицеры, верные присяге, стали сейчас слишком ценным материалом, чтобы разбрасываться им. С ответом не тороплю, подумайте. Подумайте о том, кем и как вы будете командовать в нынешних условиях, что вас ожидает в окопах… А в штабе вас ждут, поверьте, очень хорошие перспективы.

– Благодарю, господин генерал-майор. Я подумаю.

– Не смею задерживать, – кивнул Марков.

– Честь имею!

Жена ждала Владимира в небольшой кофейне на углу Губернаторской и Захарьевской. Здание штаба фронта – бывшая мужская гимназия – было видно из ее окон. За соседним столиком пила чай компания из пяти солдат лет двадцати. Они оценивающим взглядом окинули вошедшего в кофейню капитана с орденами и золотой нарукавной нашивкой за ранение. Вставать никто даже не собирался – взаимное приветствие в армии уже давно было добровольным. Хочешь – козыряй старшему по чину, не хочешь – не козыряй.

– Ну что? – тихо спросила Варя. Они не виделись с тех самых пор, как Владимир получил перевод в новый полк.

– Часть расформировывают. А мне Марков предложил перевод в штаб. Мол, строевой службы больше нет, а штабная продолжается.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Да какой из меня штабист? – грустно усмехнулся Владимир. – Я же всю жизнь в строю, в штабах не служил ни дня. К тому же – должен же кто-то воевать, защищать страну, даже когда творится такое. – Он покосился на солдат, которые за соседним столиком общались исключительно матом. – Если все уйдут в штабы, кто останется в окопах? Немцы же в пятидесяти верстах от Минска.

Варя чертила чайной ложечкой по скатерти какие-то узоры.

– А я? – тихо проговорила она наконец. – Что ты думаешь о нас, о нашем будущем?

Владимир закусил губу. Ну конечно же, он думал об этом. Варя на пятом месяце. Что будет с ней, если на очередном собрании очередного комитета солдаты решат тут же прикончить его? Если армия развалится окончательно?.. Голова гудела и пухла от этих мыслей. Он непроизвольно взялся руками за виски, потер их пальцами.

– Глянь-ка, – раздался за соседним столом насмешливый голос, – небось перепил вчера капитан. За голову держится.

Солдаты дружно заржали. И это словно открыло в Шимкевиче какой-то шлюз. Его рука молниеносно упала на кобуру «парабеллума». Отчаянно вскрикнула в углу кофейни какая-то дамочка. Солдаты разом повскакали со стульев.

– Э, э… Ты чего, капитан?! Охренел, что ли?!!

Еще мгновение – и всю обойму в эти наглые, лоснящиеся хамские хари… Но тонкая прохладная рука Вари оказалась неожиданно сильной. «Не надо», – словно издалека услышал Владимир ее ласковый голос. И – схлынуло, отпустило, будто и не было никогда. Он втолкнул пистолет в кобуру, не обращая внимания на солдат, обнял жену:

– Прости. Прости, пожалуйста. Я не знаю, что со мной и что с нами всеми…

В тот день они пошли туда, куда давно не ходили – к отцу Евлогию. Батюшка очень обрадовался им, по обыкновению угощал чаем с вареньем и пирогами. Здесь, в маленькой тихой комнатке на окраине Минска, Владимира будто накрыло теплой, легкой волной, мрак, охвативший его в кофейне на миг, схлынул окончательно и забылся. А отец Евлогий будто в душу смотрел своими светлыми веселыми глазами и спрашивал вроде спроста:

– А отец твой отыскался ли?

– Отец… – Владимир опустил голову. – Я пытался его найти. Надеюсь, что он… в плену. В худшее не хочется верить.

– А ты и не верь, тогда и не сбудется, – улыбнулся батюшка. – А то вот вижу, по ночам не спишь, ворочаешься. Все не знаешь, как дальше жизнь устроить, как повернуть, верно ведь?

Шимкевич изумленно моргнул.

– Откуда вы…

– Да оттуда, оттуда, – посмеялся отец Евлогий, – из глаз твоих. Все ж по ним видно. И как служится тебе, и как за жену душа болит. И как дальше жить, непонятно. – Он умолк на мгновение. Варя и Владимир смотрели на него. – Ведь это только тем непонятно, у кого вместо души пустота, а вместо веры – любовь к себе. Вот и суетятся такие люди, крутятся, а спроси – чего крутятся, сами сказать не могут толком. А у кого огонек внутри, ровно вот у лампадки, – он указал на колеблющееся копьецо пламени в углу, – так тому все наперед уже расписано. Огонек-то этот вечный, не задуть его. Убить человека, где огонек горит, – это можно. А задуть – не получится. Ну а у вас таких огоньков целых два, комнату осветить можно! – Он засмеялся, и Варя с Владимиром невольно засмеялись тоже.

Возвращались по тихой Ляховке. Ночевать шли в Серафимовский лазарет, там была свободная комната для гостей. Взбираясь на Троицкую гору, Варя остановилась, переводя дух.

– Сердце стучит.

– Давай понесу на руках, – предложил Владимир.

– Уронишь. Я же растолстела… – Он склонился к ее лицу, целуя его, она отвернулась: – Не смотри близко. Лицо отекло.

– Глупенькая моя. – Он ткнулся козырьком фуражки в ее лоб, оба рассмеялись. Снял фуражку. – Любимая.

– Я знаю. – Она вздохнула. – Я очень-очень тебя люблю.

На предложение Маркова перевестись в штаб фронта Шимкевич ответил отказом. Он выбрал другую службу – в Ударном батальоне, формировавшемся в эти дни в Минске.

Ударные части в русской армии появились явочным порядком еще в марте 1917-го – как реакция фронтовиков на засилье комитетов и Приказ № 1. В них переводились те офицеры и солдаты, которые считали, что политике в армии не место, а борьбу с внешним врагом нужно вести по-прежнему активно. В июне существование Ударных батальонов было оформлено рядом приказов уже официально. Им выдавали особую форму – на левый рукав полагался черно-красный шеврон (красный цвет означал революцию, черный – нежелание жить, если погибнет Родина), а вместо кокарды – череп с костями, так называемая Адамова голова.

Дисциплина в Ударных частях была железная. Никаких комитетов, беспрекословное подчинение старшим по чину, обязательное приветствие, молитва… Все, как до революции. Хором приносили особую клятву, завершавшуюся словами «Я – воин смерти». В наступлении ударников предполагалось использовать на самых опасных участках – они должны были прорывать оборону врага, парализуя его в том числе и своим эффектным внешним видом.

В своем батальоне Владимир получил должность помощника командира. А командиром был не кто иной, как его старый друг Павел Долинский. В последний раз они встречались вскоре после освобождения Шимкевича из тюрьмы – тогда Павел приезжал на побывку в Минск и присутствовал на венчании друга. А во время неудачного июльского наступления Долинский получил пулю из «маузера» в спину от своих же солдат, в миллиметре от позвоночника. Выжил чудом и сразу же после операции, встав на ноги, перевелся в Ударный батальон.

– Ну, про личную жизнь не спрашиваю, – грустно улыбнулся Владимир, когда они с Павлом вместе шли из расположения части. – Такие дела пошли, что не до личной жизни.

Худое, хмурое лицо Долинского стало ожесточенным. «Да у него же седина на висках», – только теперь заметил Шимкевич.

– Мне кажется, Володя, что сейчас, в эти минуты, все люди, защищающие Отечество, должны вообще забыть об этих словах – личная жизнь, – выговорил он не сразу, глядя в сторону. – Я надеюсь, ты понимаешь, что страна сейчас держится только на нас с тобой. На тех, у кого на плечах погоны. Не будет нас – не будет страны. Помни об этом, пожалуйста.

Шимкевич кивнул, про себя удивляясь тому, куда подевался училищный весельчак Паша. От кого-кого, а от него такой серьезности и возвышенности еще три года назад никто бы не ожидал.

…Так прошли июль и август. Поскольку никаких наступательных операций на Западном фронте после неудачного Кревского сражения не было, ударников держали в городе, время от времени задействуя в поимке и разоружении расплодившихся дезертиров. Иногда ударники патрулировали улицы вместе с милицией. Среди офицеров с обожанием произносили имя нового главковерха – генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который, наконец, может повернуть страну и армию на нормальный путь.

Варя по-прежнему пропадала в лазарете, рассказывала, что среди раненых стали преобладать так называемые палечники – солдаты, которые нарочно стреляли себе в ладонь, чтобы быть комиссованными по ранению.

Погожим утром 29 августа 1917-го Владимир возвращался с дежурства по части. Извозчика не брал, решил пройтись пешком. Шел и думал, что Вареньке нужно покупать новые ботики, она жаловалась недавно, что ноги опухли, увеличились на целый размер, это бывает у беременных. Потом улыбнулся, вспомнив разговор с Долинским про личную жизнь. Паша весь в службе, закаменел прямо после того случая с пулей в спину, а он, Владимир, все-таки совмещает. И как ни крути, а должна быть у человека в погонах поддержка, должен ждать его теплый, уютный дом, домашний стол, любимая…

– Эй, ударничек, куда разлетелся? – раздался внезапно чей-то негромкий сиплый голос.

Перед Владимиром, перекрывая ему дорогу, стояла небольшая группа солдат. Он быстро пересчитал их – двенадцать. Все рядовые, на погонах номер запасного полка. Вооруженные – у кого трехлинейка, у кого японская «Арисака» или трофейный австрийский «Манлихер»…

– Чего встал, капитан? – каркнул другой. – Давай сымай свои цацки.

Страха Владимир не чувствовал. Только ощущал, как внутри наливается железом какая-то пружина.

– Дай пройти офицеру, – проговорил он тихим, сжатым, ненавидящим голосом.

– Дадим, дадим, – отозвался третий. – Ты только шеврончик свой спори да погончики. Или ты за Корнилова весь?

– В каком смысле? – зачем-то переспросил Шимкевич.

Солдаты переглянулись, осклабились.

– Во малахольный. Изменником твой Корнилов оказался, понял? Сам Керенский вне закона его сегодня объявил.

– А все ударники – за Корнилова, – пояснил второй.

– Сымай, сымай, – поощрил еще один, поднимая винтовку. – Да живенько.

«Кажется, я их уже где-то видел, – холодно, отстраненно подумал Шимкевич, роняя ладонь на кобуру. – В кофейне? Или на митинге у реки? Неважно. Какая разница… Снять погоны – и остаться живым… Выбор. Мой выбор».

– А ты попробуй, сними, – по-прежнему очень тихо произнес он, глядя в упор на стоящего в центре группы солдата. – Давай, сними мои корниловские погоны. Попробуй, мразь…

Он успел выпустить в упор только одну пулю. Били его долго, кололи окровавленное тело штыками, и только огонь, который открыл по группе убийц с проезжавшей мимо пролетки какой-то офицер, разогнал озверевших, опьяненных кровью солдат.