Текст книги "Взорвать «Аврору»"

Вячеслав Бондаренко
Взорвать «Аврору»

Посвящаю моей жене

Охраняется законом об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части запрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

* * *

Осень – не самая приятная пора года в Риге. Холодные ветра с Балтики насквозь продувают узкие коридоры улиц, морщат ледяную воду Даугавы, беспощадно захлестывают древний город жесткими, пронзительными дождями. И без того строгая, чопорная, выстроенная с преобладанием серого и черного цветов столица Латвии, словно нахохленная птица, терпеливо пережидает сезон непогодья…

Не был исключением в плане плохой погоды и день 17 сентября 1927 года. Дождь как зарядил с утра, так и продолжал поливать без остановки, словно над городом зависла невидимая цистерна. А к вечеру так и вовсе превратился в ледяной, беспощадный ливень. Редкие пешеходы, торопливо пробегая под зонтами, то и дело оглядывались в поисках извозчиков или такси. Кому охота лишний раз простужаться?

По улице, которую русские жители латвийской столицы называли Ключевой, а латыши – Авоту, на большой скорости, разбрызгивая глубокие лужи и освещая себе путь фарами, несся бордовый «Пежо» – такси с надписью «Аутосатиксме» на передней дверце. Дождь выстукивал по крыше машины яростный танец, словно хотел выманить наружу счастливчиков – водителя и пассажира, укрывшихся от непогоды.

За рулем сидел моложавый усатый мужчина лет сорока пяти, облаченный в черную кожаную куртку и форменную фуражку водителя такси. Он пристально смотрел на дорогу, изредка косясь в зеркальце заднего вида на своего молчаливого пассажира. Им был молодой человек лет тридцати, одетый в непромокаемый плащ-барберри, в руках он держал зонт и небольшой саквояж. Пассажир слегка покачивался на сиденье и, казалось, бездумно смотрел в забрызганное стекло, за которым пролетали то одноэтажные деревянные домишки, то серые пятиэтажки, построенные в начале века в стиле «модерн».

Такси выехало с улицы Авоту на небольшую треугольную площадь, в центре которой мрачно возвышалась церковь святого Павла. Пассажир тронул таксиста за плечо.

– Here, please.

«Пежо» с готовностью вильнул к тротуару. Порывшись в портмоне, молодой человек протянул таксисту пятилатовую купюру, произнес «Thank you» и, раскрыв над собой зонт, мгновенно растворился в рижском дожде, словно и не было его никогда.

Против обыкновения, водитель не торопился трогаться с места. Он некоторое время посидел молча, затем тяжело вздохнул, заглушил двигатель машины, погасил фары и обернулся к заднему сиденью – туда, где еще две минуты назад сидел говоривший по-английски пассажир.

На кожаном диване темнел оставленный англичанином саквояж. Медленным, утомленным жестом водитель протянул к нему руку, перенес на переднее сиденье и раскрыл. Из саквояжа выпало несколько плотных пачек, перетянутых бумажными лентами, и аккуратный конверт. В салоне машины запахло тонким парфюмом. Вскрывая конверт, водитель с отвращением втянул носом воздух и поморщился.

1927 год был для Советского Союза едва ли не самым тяжелым за всю пятилетнюю историю молодого пролетарского государства. Отношения с другими странами обострились до предела. 27 мая разорвала дипломатические и торговые отношения с СССР Великобритания. Неоднократные дерзкие акции против советских дипломатов и военных советников предпринимал Китай. Все чаще слышались голоса белоэмигрантских организаций о том, что пришла пора начать крестовый поход против большевизма. На заседании Русского Общевоинского Союза в Териоках генерал Кутепов открыто призвал немедленно приступить к террору против СССР.

Этот призыв не остался неуслышанным. 6 июня была брошена бомба в помещение бюро пропусков ОГПУ в Москве. Следующий день, 7 июня, стал «международным днем терактов» – в Варшаве был убит советский полпред Войков. Остаток лета прошел в постоянных попытках мелких белоэмигрантских групп с боем перейти советско-латвийскую и советско-финскую границу. Юбилей Октябрьской революции красная Россия готовилась встретить в кольце врагов, как и десять лет назад.

В Советском Союзе обстановка тоже была не из легких. Под Минском в результате диверсии погиб глава Белорусского ГПУ Опанский, а в Ленинграде группа террористов-белоэмигрантов во главе с капитаном Ларионовым бросила бомбу в здание Центрального партийного клуба. Кроме того, коммунистическую партию настиг очередной внутренний кризис. Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Сталин призвал исключить из партии Троцкого, Зиновьева, Каменева и их сторонников. Это вызвало бурные споры в обществе. Троцкисты не собирались складывать оружие.

Рижане как никто умеют радоваться хорошей погоде. Вот и 25 сентября, когда капризное балтийское солнце решило побаловать горожан, они дружно высыпали на улицы и бульвары, окружающие Старый город. В городском канале, словно в разгар лета, на радость детворе плескались белоснежные лебеди. С Даугавы доносились гудки пароходов. Ратушная площадь была расцвечена национальными флагами. Возле каменной статуи рыцаря Роланда, по обыкновению, толпились желающие сфотографироваться. У Дома Черноголовых работали многолюдные кафе. На стоянке поджидали клиентов несколько извозчиков и такси.

Ждал своей очереди и уже знакомый нам бордовый «Пежо». Увидев, что очередной пассажир – высокий, с прекрасной выправкой господин лет пятидесяти на вид, одетый в модное облегающее пальто, – распахнул дверцу, усатый водитель предупредительно обернулся к нему и спросил по-латышски:

– Куда прикажете?

– На Гертрудинскую, любезный, – отозвался пассажир по-русски.

– С нашим удовольствием, господин хороший, – тут же перешел на русский и водитель, включая зажигание.

Пассажир неторопливо, основательно угнездился на заднем сиденье. «Пежо» осторожно вывернул с многолюдной площади, обогнал нескольких извозчиков и направился к выезду из Старого города, туда, где брала старт главная магистраль латвийской столицы, улица Бривибас – Свободы, до революции носившая название Александровской.

Минуты четыре ехали молча. На пересечении улицы Бривибас и бульвара Аспазии водитель, не оборачиваясь, негромко проговорил:

– Здравия желаю, ваше превосходительство.

– Здравствуйте, господин полковник, – нисколько не удивившись, отозвался немолодой господин в модном пальто. – Какие новости?

Брови таксиста иронично дрогнули.

– Помилуйте, Алексей Кириллович!.. Все новости у вас.

– И тем не менее все контакты с великобританским… э-э… – Пассажир замялся и заерзал на сиденьи.

– Посольством, Алексей Кириллович, – усмехнулся таксист, переключая скорость, – договаривайте смелее, лишних ушей нет.

– Я хотел сказать «другом»… ну, в конечном счете да, посольством, – неохотно согласился пассажир, – все эти контакты идут через вас, Павел Дмитриевич. Так что я вправе ждать от вас отчета по этому направлению. Встречались?

– Встречались, – кивнул Павел Дмитриевич. – Наш великобританский… хм… «друг» в свою очередь ждет отчета от нас.

– В каком смысле? – недовольно нахмурился немолодой господин.

– В прямом. – Водитель совершил замысловатый маневр, чтобы обогнать идущий впереди черный «Додж» с литовскими номерами. – Он требует от нашей организации конкретных действий против Советов. Причем эффективных и эффектных, на уровне РОВСа. Иначе… – Он выразительно провел себе ребром ладони по горлу.

Пассажир нахмурился еще сильнее.

– С чего это вдруг? – с явным неудовольствием проговорил он. – Все было так хорошо, и вдруг… К тому же легко сказать – эффективных! Они в курсе, сколько боевиков чекисты перехватили на границах за последние месяцы?! Пять дней назад в Петербурге начался суд над кутеповцами, перешедшими финскую границу. Вот вам и уровень РОВСа!..

– Алексей Кириллович, – перебил водитель, – англичан не интересуют лирические детали. Им нужна конкретика. Они же разорвали дипотношения с красными. Готовятся к войне. Вот и от нас требуют решительности. Или же попросту лишат финансирования.

Пассажир поморщился.

– Остановите машину, голубчик, – негромко попросил он. – Голова разболелась от гула…

Водитель послушно свернул с шумной улицы Бривибас на тихую Гертрудинскую, причалил к тротуару на небольшой восьмиугольной площади, на которой располагалась высокая, красивая готическая церковь святой Гертруды, и заглушил мотор. Пассажир тер ладонью лоб, выражение его лица было страдальческим.

– Черт, как же скверно зависеть от чужих денег, а… – тихо проговорил он словно сам себе.

– Алексей Кириллович, – полуобернувшись к пассажиру, неторопливо произнес таксист, – у меня есть кое-какие мысли по этому поводу. Вы знаете, что недавно в Совдепии был осуществлен целый ряд терактов. Бросили бомбу в московский пункт пропусков ОГПУ, ларионовцы взорвали клуб… Англичанам все это нравится, они одобряют такую активность. Но ведь это все на самом деле – так, мелочи. Из пушки по воробьям. А вот это – не мелочи. – Он вынул из кармана кожаной куртки сложенную вдвое газету и протянул пассажиру.

– Что это? – полюбопытствовал тот.

– «Ленинградская правда». Вторая страница, заметка сверху.

Работа портового грузчика никогда не была сладкой. А уж если вкалывать приходится в такую собачью погоду… «Хотя почему собачью? – думал Владимир Сабуров, взваливая на плечи очередной тяжеленный ящик. – Обычная рижская погода. Сентябрьская. Еще и дождь не слишком сильный». Сегодня дождь действительно не очень досаждал, от него можно было вполне скрыться под дождевиком, а вот ветер, что налетал с Даугавы, больно хлестал по лицу и забирался под полы плаща.

По Даугаве, сипло гудя, двигался латвийский ледокол «Кришьянис Валдемарс». У причала грузового порта разгружался американский пароход «Sea Diamond». Деловито свистел маневровый паровоз, перегоняя вагоны на запасную ветку. Медленно ворочали длинными шеями портовые краны. Грузчики, обливаясь потом и смахивая дождь с лиц, осторожно сносили по сходням ящики и ставили их на подводы, возле которых курили в кулак возчики. Фыркали могучие немецкие лошади-тяжеловозы – кладруберы.

Пожилой артельщик, всмотревшись в вереницу грузчиков, сделал Сабурову знак рукой.

Артельщик был из русских староверов, родом из Режицы, ставшей сейчас латвийским Резекне; в Гражданскую был фельдфебелем в Северо-Западной армии и хорошо относился к Владимиру. Опустив свой ящик на подводу, Сабуров вопросительно взглянул на начальство.

– Слышите, Владимир Евгеньевич, там это… – артельщик замялся, комкая в кулаке рыжеватую бороду. – Там сейчас опять соседи ваши звонили на проходную. Говорят, матери вашей худо.

Владимир опустил голову. Опять?..

– Побегу, Василь Данилыч, – тяжело вздохнул он, стягивая рукавицы. – Прикроешь меня?

– Да я-то прикрою, – неопределенно отозвался артельщик. – А вот меня начальство прикрывать не будет. Знаете сколько за прошлую вашу отлучку с меня начальник смены слупил? Десять латов. – Он сплюнул и махнул рукой. – Ладно, бегите. Смотрите только, добегаетесь так скоро… до увольнения.

Владимир смолчал. Что тут возразишь?.. Он только благодарно кивнул артельщику и торопливо зашагал по грязному пирсу по направлению к городу. Думал он уже только о состоянии матери…

Самый близкий человек на земле. И самый родной… Какая болезнь была у матери, сказать не мог почему-то ни один врач. Ясно было одно – здесь, в гнилом рижском климате, она медленно но верно умирала. На юг бы ее… Живи они в России, повез бы в Крым – в Ялту или Алушту. Но там сейчас были большевики, а итальянские, черногорские или болгарские курорты Сабурову не по карману. Платили в порту скудно, но и такую работу он искал несколько месяцев. Невольно помогли грузчики, которые додумались в мае устроить забастовку с требованием повышения зарплаты. Тогда вышвырнули на улицу сразу сто пятьдесят человек.

Погрузившись в невеселые мысли, Владимир не сразу услышал окрик Блауманиса – низенького плотного латыша, начальника смены. В прошлом он тоже служил в русской армии, был старшим унтером в латышском стрелковом батальоне. Но это нисколько не мешало ему с особым злорадством придираться к бывшим офицерам. Он вышел навстречу Владимиру из-за подвод, груженных бочками с вином. Маленькие заплывшие глазки уставились на грузчика с подозрением.

– Эй, куда собрался? – с сильным акцентом спросил Блауманис по-русски.

– Меня артельщик отпустил, господин Блауманис, – ответил Сабуров. – Матери плохо…

– Вашей матери всегда плохо, юноша! – повысил голос Блауманис. – А мне из-за вас убытки нести?

– Я отработаю, – упавшим голосом пробормотал Владимир.

Но Блауманис в ответ презрительно поджал губы:

– Может быть. Только уже в другом месте. Я ваши постоянные отлучки терпеть не намерен, так что вы уволены.

Кровь ударила Сабурову в голову. Сжав кулаки, он шагнул было к начальнику смены. Латыш торопливо отпрыгнул в сторону, его бурое, похожее на старую картофелину лицо мгновенно побелело.

– Но-но-но! – смешным тонким голосом вскрикнул он. – Мне что, полицию звать?!! Вон отсюда!..

Но Владимир уже пришел в себя. Блауманис действительно мог вызвать полицию – с русскими, тем более занятыми на черных работах, в Латвии не церемонились. А ведь дома ждала больная мать. Он – ее единственная опора и надежда. Кто позаботится о ней, если его упекут в тюрьму за оскорбление начальства?..

Тяжело дыша, Сабуров сплюнул на пирс и, разжав кулаки, двинулся к выходу с территории порта. У самых ворот он перешел на бег.

Глядя ему вслед, Блауманис пробормотал себе под нос:

– Одни убытки от этих русских.

Иногда, в минуты хорошего настроения, Владимиру нравился город, куда занесла его судьба. Рига чем-то напоминала его родной Петербург. Здесь так же пахло морем, тоже была большая река в центре города, улицы продувались балтийским ветром. И архитектура тоже напоминала питерскую: центр Риги был застроен лет двадцать назад красивыми каменными домами в стиле «модерн». Кроме того, совсем недавно, еще десять лет назад, это была Россия – пусть нерусская, но все же своя. До сих пор на брандмауэрах многих домов можно было увидеть не закрашенную латышами дореволюционную рекламу – то велосипедов «Лейтнеръ», то коньяков Шустова, то папирос «Дора».

Но любоваться городом, будучи при этом его полноправным жителем и являясь бесправным эмигрантом, которого пустили переночевать из милости, – большая разница. И гораздо чаще, чем радовала, Рига давила на Владимира убийственной, мертвящей тяжестью. Эта тьма овладевала им где угодно – и на набережной Даугавы, и в парке Бастионная горка, и посреди обычной уличной толкотни…

Трамвая долго не было, и Сабуров уже подумывал над тем, чтобы воспользоваться автобусом, хотя это нанесло бы тяжелый удар по его бюджету – билеты стоили гораздо дороже, чем трамвайные, – четырнадцать сантимов за станцию. Но тут пришел переполненный вагон, и он с трудом втиснулся на заднюю площадку, и, глядя на убегающие прочь улицы, старался не слышать звучащую вокруг латышскую речь, вульгарный смех, не глядеть на лица пассажиров. Сошел на перекрестке Бривибас и Стабу и еще четыре квартала бежал бегом – транспорта тут никакого не было, а извозчик на такое короткое расстояние не повез бы.

Мать лежала на узкой койке, застеленной тощим солдатским одеялом. На другой такой же, стоявшей у окна, спал сам Владимир. Они снимали за тридцать латов в месяц убогую темную комнатку в коммунальной квартире, расположенной на четвертом этаже доходного дома на улице Стабу, почти в центре Риги. Единственными украшениями унылых зеленых обоев служили несколько фотографий. С карточек смотрели отец Владимира – полный достоинства капитан в сюртуке с боевыми наградами за русско-японскую войну и он сам – тоненький, словно стремящийся вверх юноша в картинном мундире с портупей юнкера Санкт-Петербургского Владимирского военного училища.

Мать смотрела на сына с печалью и болью. Сабуров сидел у ее изголовья и гладил седые волосы.

– Шел бы ты обратно, сынок, – еле слышно произнесла она. – А ну как тебя из порта выгонят, куда пойдешь? И эту-то работу с трудом нашел…

– Мама, тебе нельзя разговаривать, – прервал ее Сабуров. – Лежи тихо, пожалуйста.

– Да мне уже лучше. Соседка вовремя зашла соли одолжить, увидела, так и побежала тебе звонить сразу. – Она тяжело, рвуще закашлялась. – Сходи лучше угости Павла Валерьяновича чаем.

Владимир машинально кивнул. На душе было тяжко.

Ровно половину маленькой убогой кухоньки занимал скрипучий кособокий стол, за которым сейчас примостился русский доктор Павел Валерьянович – полный, немолодой, в очках. Его клиентура в основном состояла из соотечественников. Брал за услуги доктор недешево, но Владимир не позволял матери экономить на своем здоровье. Сабуров поставил на керосинку прокопченный чайник, вопросительно взглянул на врача. Тот, небрежно дописывая рецепт, отрицательно помотал головой – спасибо, мол, не надо.

– Что вы скажете? – тихо спросил Сабуров.

– Врать не буду, плохо дело, – вздохнул врач и, приподняв очки, почесал переносицу. – На вот этих лекарствах, – он постучал пальцем по рецепту, – она еще худо-бедно будет жить, а нет – готовьте место на кладбище.

Сабуров взял рецепт, попытался разобрать вальяжную врачебную скоропись.

– Сколько они могут стоить?

– Молодой человек, швейцарские лекарства стоят обычно дорого, – хмыкнул доктор. – Там я указал германские аналоги, но они тоже не дешевые. И кстати, когда вы намерены расплачиваться со мной за визит?

– Павел Валерьянович, – умоляющим голосом произнес Сабуров, – если можно, на днях. Мне… задерживают жалованье на службе. Вы же нас знаете, мы часто пользовались вашими…

– Крайний срок – послезавтра, – равнодушно оборвал врач, поднимаясь. – Всего хорошего.

Владимир, машинально сжимая рецепт в руках, подошел к запыленному окну, прислонился лбом к стеклу. Он видел, как врач вышел из подъезда и сел в собственную машину – новенькую белую «Шкоду».

Мимо такси медленно прокатила белая «Шкода» с пожилым водителем за рулем. Машинально проводив ее взглядом, таксист вновь обернулся к собеседнику, все еще державшему в руках «Ленинградскую правду».

– Согласитесь, Алексей Кириллович, что это не сельский клуб подпалить и не милиционера в уголке пристукнуть. Если мы решимся, англичане не только не прекратят нас финансировать, они переведут нас, так сказать, на усиленный режим питания. Потому что у акта будут по-след-стви-я, – раздельно проговорил он.

Пассажир такси задумчиво хмыкнул, бережно разгладил советскую газету. Его лицо выражало интерес.

– А вы знаете, Павел Дмитриевич, – наконец медленно произнес он, – мне эта идея положительно нравится. Признавайтесь, сами додумались?

Таксист рассмеялся:

– Признаюсь – плагиат. В марте восемнадцатого ее уже пытались взорвать. Неудачно, правда. Вот я и подумал… Представляете, что будет, если мы всех накроем одним ударом?! После того как они погнали Троцкого из Политбюро…

Пассажир кивнул.

– Да уж… Кто у них останется из видных фигур на плаву?..

Таксист пренебрежительно фыркнул.

– Калинин, Рыков… Но это – несамостоятельные игроки. Достаточно активен Каганович, но он сидит в своем Киеве и вернут ли его в Москву, неизвестно. Молотов?.. Этот без Сталина потеряется тут же. Вполне возможно, что к власти рванутся военные, из бывших. Вы знаете, что в совдеповской армии таких немало. Тухачевский, Каменев, Уборевич… Во главе того же Ленинградского округа – бывший подполковник Корк.

– И, конечно, тут же воспрянут духом троцкисты и зиновьевцы, – кивнул пассажир. – А сторонников у них среди большевиков пока хватает. В любом случае там начнется хаос, паника, – подвел он итог, – и Россия падает в руки англичан как спелая груша… – Он умолк, потом решительно, командным тоном продолжил: – Хорошо! Я, как председатель Балтийской Военной Лиги, утверждаю вашу идею. Ваша задача – согласовать план с англичанами и подобрать исполнителя, срок – неделя.

Таксист усмехнулся.

– Чем отличается плохой заместитель от хорошего? Плохому нужно приказывать, хороший все делает сам и заранее. – Он порылся в саквояже и протянул пассажиру несколько листов бумаги. – Прошу вас. Подходит по всем позициям.

Господин в модном пальто, чуть прищурясь, разглядывал фотографию, с которой на него смотрел мужчина лет тридцати. На нем был френч со знаками различия капитана Северо-Западной армии – треугольным красно-бело-синим шевроном на рукаве и белым крестом под ним.

– Не помните его? – осведомился таксист.

– Нет-с, не припомню, – покачал головой пассажир. – Давно состоит в наших рядах?

– С мая двадцать третьего. Боевых ходок в Совдепию не было, но это и к лучшему. Не засвечен.

– Провалится, – уверенно произнес пассажир. – С незнанием жаргона, манер, обычаев – провалится непременно.

– Ничего, мы его натаскаем. Все переймет. Парень толковый.

– Знаете его лично?

– В Великую войну он у меня в роте субалтерном был. До ноября семнадцатого в одном полку.

Пассажир все рассматривал фотографию офицера.

– Знаете что? Поедемте к вам, голубчик, расскажете о нем поподробнее.

Таксист с готовностью завел мотор.

– Могу начать прямо сейчас, Алексей Кириллович, – сказал он, включая левый поворот и отчаливая от тротуара. – Его отец – полковник, замучен красными в гражданскую…

В тот день Владимир оказался в родных краях – фронт проходил в десяти верстах, под Сабуровкой, и командир полка предоставил ему отпуск для свидания с родителями. Ехал домой с двумя уроженцами этого села – старшим унтер-офицером Павлом Коробьиным и ефрейтором из пулеметной команды Григорием Устряловым. Никто из них не знал о том, что небольшой отряд красных, совершавший рейд по тылам Северо-Западной армии, ворвался в Сабуровку…

Дорога была неживописной: поникшие деревья, грустные, выжженные множеством боев поля, серый кустарник. Но для Владимира и его спутников все здесь выглядело прекрасным. Это была Россия, их родина, за которую они воевали. И поэтому время от времени офицер и солдаты, ехавшие рядом, обменивались короткими, только им одним понятными улыбками.

Красные встретили их на окраине Сабуровки. Первым же выстрелом часового был ранен Павел. На шум выскочило еще несколько всадников, завязался короткий, но яростный бой. Результат был предсказуемым: красных было человек пятьдесят, с ручным пулеметом. Владимир был ранен настолько тяжело, что это спасло ему жизнь – большевики сочли его мертвым и не стали добивать. Он так и лежал посреди двора, в десяти шагах от родного порога, который к тому времени уже дымно, чадно горел. Мать, выбежавшая из дома при звуках выстрелов, рвалась к нему, ее не пускали, держа за руки.

– Воло-о-оденька-а-а!.. Пустите меня к нему!..

Может, именно этот материнский голос, крик сострадания и любви, привел его тогда в чувство. Ни рукой, ни ногой шевельнуть он по-прежнему не мог, но глаза приоткрыл. Все было застлано туманной пеленой, в ушах гремели неистовые барабаны, но лицо красного командира, стоявшего перед крыльцом дома, он запомнил…

Наверное, такими были лица у дикарей, впервые выползших из своих пещер на свет Божий. Низкий тяжелый лоб, выступающие надбровные дуги, оттопыренные уши, огромные, вывороченные наружу губы. На красном была гимнастерка без знаков различия, на ремне висели «маузер» в деревянной кобуре и казачья шашка с красным темляком.

Четверо большевиков выволокли из объятого дымом дома отца Владимира. С окровавленного кителя свисал полковничий погон, второй был сорван. Отец смотрел на вождя красных с презрением и ненавистью.

– Кто такой? – просипел красный.

– Полковник Русской Императорской армии Сабуров, – с трудом, но гордо произнес разбитыми губами отец. – А ты кто такой?

Большевик усмехнулся:

– А я Пашка Щербатый. – Он резко крутанулся к матери, бессильно обвисшей на руках дюжих красноармейцев. – Что, белых полковников в доме скрываешь, с-сука?!

Он упругим кавалерийским шагом двинулся к матери, сжал ее лицо в корявых руках, мотнул в сторону лежащего на земле Владимира:

– Что, жалко сыночка убитого, да?.. А теперь смотри, сука старая, что мы с твоим муженьком-полковником сделаем! Смотри, не отворачивайся! Смотри!..

Дальнейшее Владимир не мог забыть, как ни старался. Четверо красных, взяв отца за руки и ноги, поднесли его к углу горящего дома, раскачали и с размаху сильно ударили головой об угол дома. Раз, другой, третий… Мать в ужасе кричала, рвалась из чужих рук. Владимир из последних сил пытался привстать, но сознание мутилось, руки не слушались.

– Смотри, не жмурься! – слышал он чужой, нечеловеческий, дикарский рев. – Смотри!!!

Красные еще несколько раз ударили отца головой о стену и бросили его тело в пылающий оконный проем…

Владимир вздрогнул и открыл глаза. Закипевший чайник бурлил от возмущения на керосинке. Рядом с Сабуровым стоял квартирный хозяин, низенький пузанчик, одетый с претензией на какой-то одному ему ведомый шик.

– Послушайте, вы шо, хотите распаять мне чайник? – завел он с неистребимым одесским акцентом. – И это после того как вы не платите мне за комнату уже три месяца? Не, я все понимаю, я сам бежал от большевиков из Одессы, но моему терпению есть пределы. Крайний срок – послезавтра, или сюда приходит полиция, а она ой как не любит русских!

Не слушая хозяина, Владимир снял с керосинки чайник и пошел в комнату. «Послезавтра, послезавтра», – тупо стучало в голове.

Мать с трудом приподнялась на постели. Стараясь не встречаться с ней взглядом, Сабуров насыпал в стакан заварки, наклонил над ним чайник с кипятком.

– Ну что доктор сказал, сынок?

– Все в порядке, мама, – вздохнул Владимир. – Полежишь немного, и все пройдет. Это все нервы, знаешь…

– Лекарства выписал?

– Да, вот рецепт. – Сабуров осторожно поставил горячий стакан на тумбочку у постели. – Я сейчас сбегаю в аптеку.

Губы матери задрожали.

– Ты прости меня, сынок… – чуть слышно произнесла она. – Если бы не я, жил бы ты, как люди, женился бы давно…

– Мам, да при чем тут ты?

– Да, да, – закивала мать, – конечно, это все революция. Господи, будь они прокляты, все эти Ленины, Троцкие… Жили спокойно, и тут… За что, Боже мой, за что же…

Она тихо, обессиленно заплакала. Владимир осторожно коснулся поцелуем лба матери.

– Мама, не надо. Все будет хорошо, вот увидишь… – Он краем глаза бросил взгляд на часы. – Ты лежи спокойно, а я в аптеку. Ладно? Я быстро.

– Только на работу не опоздай, сынок, – сквозь слезы попросила мать. – Ну как уволят тебя, что тогда?..

Владимир кивнул, пряча глаза.

Через полчаса он стоял у подъезда огромного доходного дома, расположенного на бульваре Кронвалда, и разговаривал с импозантным бородатым швейцаром, разодетым в обшитую галунами шинель и треуголку.

– А я, признаться, думал, что ты по-прежнему приказчиком в книжном работаешь, – сознался Владимир, глядя на бывшего однополчанина. – Сходил туда, а там говорят – нет…

– Да ну, какое там! – Швейцар махнул рукой. – Лавка через полгода медным тазом накрылась. Серега Карелин в Аргентину подался или в Боливию, не знаю точно. Славка Кирпичев в Иностранный легион завербовался, недавно письмо из Марокко прислал. А я вот тут. Еще слава Богу, что взяли. Знаешь, какой конкурс был? Сто двадцать человек на место. Тут главное – знание языков. А у меня, ты же знаешь, английский, немецкий и французский. Сейчас вот испанский и португальский учу. Это нетрудно, они очень похожи, в общем-то.

Владимир кашлянул, поежился от порыва холодного ветра с близкой Даугавы.

– Ну ладно, Коля. Пойду я.

– Слушай, ты извини, что выручить не могу, – виновато понизил голос швейцар. – Чаевые в последнее время плохо идут, и Ленку еще в гимназию надо устраивать, сам понимаешь. Жена пилит, дома каждый сантим на счету.

– Да понял я все, – кивнул Сабуров. – Удачи вам, господин ротмистр!

Швейцар улыбнулся, приосанился и на какой-то миг стал похож на себя прежнего – лихого кавалериста, чей эскадрон наводил ужас на красных.

– Честь имею, господин капитан! – лихо произнес он, прикладывая ладонь к треуголке.

К подъезду дома, рявкнув гудком, подкатил сверкающий черным лаком «Линкольн». Швейцар, оттолкнув Владимира, бегом бросился к машине, распахнул дверцу и угодливо склонился перед надменной дамой в мехах, появившейся из отделанного красной кожей салона.

Еще через полчаса Сабуров сидел на колченогой табуретке в полуподвальном помещении сапожной мастерской. В запыленном оконце мелькали ноги прохожих. Крепко пахло пылью, ваксой и кремом для обуви. За столом, заваленным старой обувкой, сидел чумазый усатый сапожник с культей вместо правой ноги. В жестяных кружках дымился чай.

– А ты как, не женился еще? – спросил сапожник, осторожно прихлебывая из кружки.

– Да как тут женишься, Миш? – грустно усмехнулся Владимир. – День прожил, и то слава Богу…

– А то я помню, ты как-то в девятнадцатом рассказывал про деваху какую-то, – продолжал сапожник, – как ее еще звали-то… Даша, кажется, да? Еще карточку с собой возил, надо сказать, недурственную такую…

– Ты лучше расскажи, как твои дела, – перебил Сабуров. – Процветаешь?

– Да убытки одни, – скривился сапожник. – Клиент пошел страшный. Вчера латышка приходит, приносит рыбацкие сапоги прохудившиеся. Я ей говорю: за такую работу пять латов, не меньше. А она мне – пустили вас к себе на свою голову… Меня все Лешка Эльвенгрен в Виндаву зовет, там вроде как полегче, чем в Риге, конкуренция меньше…

– Миш… – нерешительно перебил сослуживца Владимир.

– Чего?

– Ты меня не выручишь? Матери лекарство нужно купить и за квартиру расплатиться, а меня сегодня из порта турнули…

– Ух ты, ёфтать, – посочувствовал Миша. – Чего так?

– Да начальник там… сволочь, короче. Можешь выручить?

Сапожник молча отставил кружку, выдвинул ящик стола, достал оттуда замусоленный кошелек и, порывшись в нем, протянул другу красноватую, сильно потертую на сгибах десятилатовую купюру. Больше в кошельке не было ничего.

– Вовка, чем богат, тем и рад. Дал бы еще, но…

Владимир со вздохом повертел купюру в руках и положил ее на стол.

– Нет, Мишан, спасибо. Мне примерно раз в сто больше надо.

Сапожник озадаченно почесал затылок, сунул деньги обратно в кошелек.

– Слушай, а если в Военную Лигу? – осенило его вдруг. – Там же касса есть. Да и полковник Шептицкий твой однополчанин, у вас же вроде отношения хорошие.

– Да ну, когда это было? – поморщился Владимир. – Еще на Великой войне. Неловко навязываться…

– Неловко знаешь что? – наставительно произнес сапожник. – Голым задом на еже сидеть.

– …да к тому же им самим бы кто подал сейчас, по-моему, – договорил Сабуров.

С минуту посидели молча.

– А у Савельева ты был? – наконец спросил сапожник.

– Был. Он теперь швейцар. Португальский учит…

– Во, ёфтать! – снова воскликнул Миша. – Вовкин, ты знаешь, к кому сходи?! К Поволяеву, Андрюхе! Ну, штабс-капитан, артиллерист… Рыжий такой, длиннорукий… Ну, помнишь, под Нарвой, когда красные броневики поперли, а наш единственный танк в болоте засел? Он еще трехдюймовку на прямую наводку тогда выкатил и пошел чесать?..