Текст книги "Четвертый бастион"

Вячеслав Игоревич Демченко
Четвертый бастион

Четвертый бастион

«Это снова Троянская война, это новая Троя!» – воскликнул маршал Вайан.

«Там, где сталкиваются Север и Юг, Запад и Восток, множество войск собралось, чтоб схватиться на малом клочке земли. Десять лет под Троей – десять месяцев под Севастополем: на расстоянии трех тысячелетий, не стоят ли годы месяцев?» – Камилл Руссе, французский историк.

«Нет, ни одно из дарований, существующих ныне не только на Руси, но и в Европе, не в состоянии создать что-либо соответственное величию действа, развернувшегося перед нами! Только „Илиада“ сравнима с трагизмом нынешней войны!».

Н. А. Некрасов. 1854 г. Журнал «Современник»

Март 1855 года,

Севастополь,

IV бастион

Это можно было назвать боем…

Это можно было назвать подлинной бойней.

В белых облаках порохового дыма и серых тучах, создаваемых многочисленными мелкими пожарами, едва удавалось разглядеть, что происходит уже в трех шагах. В апокалипсическом грохоте казалось невозможно услышать даже собственного голоса. В горячке нервов и напряжении воли не поддавались разумению собственные действия, и отсюда рождались подвиги, немыслимые на трезвую, холодную голову…

Из жерл пушек беспрестанно вылетали рваные языки пламени.

Из плетеных тур вылетали обрывки прутьев.

Из мешков вылетали рои песчинок.

Из брустверов[1]1
  Насыпь на наружной стороне окопа.


[Закрыть] – комья земли, и, наконец, из полотняных рубах и суконных шинелей вылетали клочья окровавленного тряпья…

В клубах стелющегося дыма за передним гласисом бастиона кипит грязно-синее море шинелей. В низких амбразурах передовых батарей густо мелькают красные шаровары, стучат сабо, надетые на гетры из овечьей шерсти, а зачастую топают и русские сапоги. Наконец-то в ружейно-пушечном грохоте можно расслышать нестройный хор: «Vive l'Empereur!» – и синий прилив с барабанным боем проваливается волна за волной в ров перед бастионом. Мгновение, и на краю рва возникают концы осадных лестниц, кепи с красными околышами и даже изодранные знамена над частоколом длинных штыков, но тут же с дьявольским визгом пролетает, сверкая, картечь и сносит массу тел обратно в ров. Фонтан алой крови брызжет на месте головы старого тамбурмажора, взмахнувшего было барабанными палочками; чей-то нечеловеческий вой примешивается к реву наступающих, перекрывая его на секунду. И окончательным аккордом атаки грохнул фугас, разбрасывая пуды камней во все стороны…

На IV бастион наступают французы.

Май 1905 года,

С.-Петербург

Древний старик в столь же древнем вольтеровском кресле зябко потер руки, с трудом распрямляя подагрические пальцы, и посмотрел на медный циферблат настенных часов. Редкие седые пряди спускались на плечи тоже совсем по-вольтеровски, отчего могло показаться, что обладатель почтенных седин наблюдает за течением времени не десятилетиями, а веками.

Одет старец был по-домашнему, в засаленный халат, из-под которого, впрочем, стойко подпирая дряблую шею, белел накрахмаленный ворот рубашки.

– Танюша, голубушка, лафитничек[2]2
  Высокая рюмка.


[Закрыть] казенной, – скрипуче попросил старик.

– Стоит ли, Александр Львович? – донесся откуда-то из глубины квартиры, наверное с кухни, свежий девический голос. – Опять начнете с лафитничка, а кончите сердечными каплями.

– Не спорь, Таня, – поморщился Александр Львович.

– Есть в этом что-то от «Корабля дураков» Брейгеля, – произнес молодой человек в новеньком синем вицмундире, недавний выпускник юридических курсов, а теперь – присяжный поверенный, иными словами – адвокат. Стоя возле высокого арочного окна и рассматривая что-то на улице, он указующе постучал по стеклу.

Старик тоже повернулся в сторону окна и, не отрывая взгляда мутных глаз, проворчал:

– От «Корабля дураков»? Скорее уж от «Шествия слепцов».

За окном, словно жужжание мухи, заключенной между рамами, раздавались многоголосое пение и шум демонстрации, краснознаменные отсветы которой, казалось, пляшут даже на потолке вокруг тяжелой бронзовой люстры.

– Страшный суд, честное слово, – неодобрительно заметил молодой человек. – Вот, даже знамена цвета адского пламени и…

– Не демонизируйте, Петя, – перебил старик, махнув пергаментной ладонью. – Все куда проще и далеко не в первый раз. Не в первый раз Европа тщится извести многострадальное Отечество наше.

– Европа? – удивился адвокат и потер ладонью стриженую бородку, чтобы спрятать улыбку. – Да какая ж тут Европа, Александр Львович? Вон… – он снова постучал в стекло, золотящееся бликом весеннего солнца. – Фабричные Ваньки да Машки мечутся как угорелые. Городовые разбегаются прусаками, а социалисты с сальными патлами лезут на столбы с прокламациями. Всего европейского в этом исконно русском бунте то, что горланят они при этом Интернационал да Марсельезу…

Александр Львович помотал головой, что весьма походило на старческий тремор:

– Не стоит клеветать на простодушие народа, Петя. Это вчера с них довольно было выторговать забастовкой рублевую прибавку к жалованью, а сегодня подавай на растерзание правительство.

– Скромничаете, Александр Львович, – фыркнул новоиспеченный присяжный поверенный. – Правительство… Им «теперича» правительства маловато.

Он, подражая какому-то агитатору, простер открытую ладонь и процитировал:

– Весь мир насилья мы порушим!

– Что за дело, как вы говорите, фабричной Машке до всего мира насилья, когда ей и пьяного ее Ваньки хватает… – пожал плечами старик, – … с его насильем, а того самого в дрожь бросает от полицмейстера, а полицмейстера – от градоначальника. Вот вам и вся, как говорят зоологи, обозримая пищевая цепь, очень издалека включенная в совокупный мир насилья.

– Но позвольте…

– Не-ет, – протянул Александр Львович таким сиплым голосом, будто это скрипела дверь, и дидактически поднял палец. – Маша наша тут ни при чем. В то время как мы ведем несчастную войну в Азии, вполне согласно азам стратегии на нас наступают с другого фланга, европейского… – старик тяжело вздохнул и добавил: – Так было и в тот раз.

– В тот раз? – не сразу понял Петр, но, глянув поверх седой головы старика на целый иконостас пожелтевших фотографий в разновеликих рамках, понятливо кивнул.

Карьера Александра Львовича вся была запечатлена на снимках. Окончилась портретом седого артиллеристского генерала, а начиналась с юнца, почти мальчишки, в мундире с литерными погонами, едва видного на выцветшей картонке. Юнец напряженно вытянулся подле трехсотфунтовой пушки, старинной по нынешним дням. Фотография была сделана в Крыму, в Севастополе, пятьдесят лет назад.

– Да, – пожевал сухими губами отставной генерал. – В тот раз на нас тоже всем миром шли – три империи: Англия, Франция, Турция, итальянцы даже подвизались – все тут. Зазывали еще Швецию и подбивали восстать Польшу. Была б на тот момент Германия как государство, пожалуй, соблазнили б и ее, – подумав, добавил генерал. – Впрочем, и без того Австрия с Пруссией удержали на своих границах наших 200 тысяч войск под ружьем…

Петр слушал, а старик начал распаляться:

– М-да, и еще недоставало им тогда Японии, в то время полудикой… так пришлось самим заходить с востока – напали на Петропавловск-Камчатский и… кроме того, всерьез грозили Кронштадту… а отнюдь не только высадились в Крыму… – продолжил генерал, все больше раздражаясь, и оттого речь его стала прерывистой.

– Ну что вы, в самом деле, Александр Львович, – осторожно остановил его молодой собеседник и, стараясь не показаться вовсе уж снисходительным, развел руками. – Тогда на Россию напали извне, а то, что на улице сейчас, – он снова кивнул за окно, – дело сугубо внутреннее, социальное. Впрочем, мало ли Россия вынесла войн, вынесет и очередной бунт.

– Это не очередной бунт! – старик поднял на него глаза, блеклые, но ничуть не замыленные обычной старческой флегмой. – Никак не очередной! Поверьте старику. И то была не очередная, как вы говорите, война, каковую вынесла Россия. Никак не очередная!

Его на время отвлекла горничная Таня, явившаяся с кухни со стопкой водки на подносе. Девушка на правах домашней любимицы позволила себе состроить фамильярно-укоризненную гримасу.

Александр Львович церемонно выпил. Он ничего не говорил, но мысленно как будто произнес тост. Затем, кряхтя, то ли в продолжение немого тоста, то ли от усердия, поднялся из кресла, запахивая халат.

– Это сейчас вам, молодые люди, кажется, что тогда была хрестоматийная битва под стенами Севастополя, такая же обычная для русской жизни, как, скажем, драться за стены Измаила или Карса для укрепления собственных границ. Вы не видите разницы.

Зайдя за вольтеровское кресло и опираясь о его спинку, старик остановился перед мозаикой фотографий, где сразу нашел выгоревшее фото – то самое, с юнцом на фоне бронзовой туши трехсотфунтового орудия.

– Вы, молодые люди, не видите разницы, – повторил старик. – Это была вовсе не приграничная война, а война, если хотите, всемирная. Можно сказать, вся Европа пришла в военное возбуждение, чтобы решиться напасть на нас…

– Но не станете ж вы утверждать, Александр Львович, – не удержался-таки от скептического замечания адвокат, – что Восточная кампания была попыткой захватить Россию? Все-таки эпоха территориальных переделов в Европе закончилась задолго до того. Ныне если и случается какая драчка, то имеются в виду цели исключительно политические и подспудно экономические…

– В Европе… Европа, говорите… – задумчивым эхом повторил Александр Львович и обернулся через старчески поникшее плечо с желчной гримасой. – А с какой это, сударь, радости вы себя к Европам причисляете? Вам это, конечно, лестно – причислять себя к цивилизациям, – усмехнулся он, – но вот европейца ваша самонадеянность порядком позабавила бы. Мы для них нечто вроде Азии и Индокитая, странным образом до сих пор не колонизированные. И то потому лишь, что в отличие от пресловутых азиатских обезьян, как любят выражаться в просвещенной Европе, русский медведь – гренадер куда лучший. Хоть отчасти вы и правы, – генерал покачал седой головой. – Не думаю, что речь шла о захвате, не думаю. Да и Пальмерстон с Наполеоном Третьим не думали, что им повезет отхватить от России сколь-нибудь жирный кусок и при этом не подавиться. Напротив, тщились удержать православную империю от закономерной экспансии в Индию и на Ближний Восток. Более того – принудить ее к вассальному смирению, как уже пробовал когда-то Наполеон I. Вот в чем полагался на тот момент передел мира.

– Не слишком ли? – с иронической серьезностью нахмурился молодой присяжный поверенный. – Мыслимо ли, даже полагаясь на общеевропейскую мощь…

– А того более – на нашу исконную сиволапость, – не то продолжил за него, не то, наоборот, перебил Александр Львович. – Как тот же Бонапарт за тридцать лет до того: де, одного революционного толчка достанет, чтобы разрушить «колосса на глиняных ногах». Стоит только освободить русских рабов…

– Как они очутятся в Париже, – подхватил Петр с ноткой некоего патриотического самодовольства, впрочем, невольного, поскольку тут же и возразил сам себе. – Но ведь в 1855-м русского похода в Европу, как мы помним, не случилось.

– Еще будет, – коротко махнул сухой ладонью генерал. – Всякий, кто разрушает, должен быть готов к тому, что его погребет обломками, – пояснил он с уверенностью оракула, отвечая на озадаченный взгляд собеседника. – Не сразу, так погодя. Меня, право же, иное беспокоит…

Александр Львович запнулся и, обернувшись к окну, значительно прищурился:

– Боюсь, что и впредь так будет. Если враг идет на Россию – значит, нас воюет весь мир. Явно или тайно – другое дело, но весь. Всякое иное соотношение сил будет несоразмерно нашей собственной несоразмерности… несоразмерности русских пространств и русского духа. Но… – не давая новоиспеченному адвокату опомниться, продолжил вещать и предвещать отставной генерал, – но всякий раз все в большей степени они будут уповать вот на это! – узловатый подагрический палец указал за окно.

Хроники новой Трои

NOTA BENE

к сведению читателя

Март 1855 года был богат на события. Совсем недавно, 18 февраля старым стилем (2 марта), скончался император Николай I, не столько от пневмонии, сколько совершенно раздавленный известием о поражении под Евпаторией, которую, однако, есть смысл назвать русской победой в том саркастическом смысле, что, наконец-то с поста главнокомандующего был снят князь Меншиков. Деятеля менее подходящего на роль полководца трудно было и представить. Впрочем, и прибывший из Молдавской армии Горчаков не стал панацеей. Так что…

«Сдаю тебе команду не в полном порядке…» – сказал на смертном одре император завтрашнему своему преемнику Александру Второму, и, надо признать, сказал честно. 3 марта вступает на престол новый царь – великий, без всякого преувеличения, реформатор, но так до конца войны и не успевший сколь-нибудь существенно повлиять на «рок событий».

7 марта Севастополь потерял адмирала Истомина, фактического после смерти Корнилова руководителя и вдохновителя обороны. Случайное… впрочем, насколько оно могло быть случайным, если жить в землянке на бастионе, не в пример прочим штабным? Французское ядро буквально обезглавило оборону, но следующим из славной плеяды Лазарева флагманское ее знамя подхватил легендарный адмирал Нахимов.

28 марта началась вторая бомбардировка Севастополя – событие даже количеством потерь (6000 стоящих в резерве войск) значимее иной армейской операции – но десять дней адского огня привели союзное командование к выводу совершенно неожиданному для Пальмерстона и Наполеона Третьего: штурм, намеченный под эту бомбардировку, придется отложить. Все, разрушенное днем, волшебным образом восстанавливалось за ночь.

Осадная война продолжалась с прежним упорством.

Горчаков так и не воспользовался временным перевесом русских войск.

Союзники ждали подкреплений и замены сдержанного Канробера – французского главнокомандующего – более горячным Пелисье (английский главнокомандующий лорд Раглан разумно самоустранился от командования, к тому же фельдмаршал, по памяти Наполеоновских войн, постоянно путал русского неприятеля с памятным «французом», чем раздражал последних необыкновенно)…

Союзники с завидной настойчивостью, но бесполезно, штурмовали IV бастион, пока вновь прибывший искусный французский инженер генерал Ньель не дал новое и более верное направление осадным работам – Малахов курган, оказавшийся и впрямь ключом обороны. И тут, поговаривают, не обошлось без шпионской интриги, а то и предательства.

Геройские защитники Севастополя, которых, по выражению современников, толкли как в ступке, жаждали решительного боя.

Таков был театр действий, и если дотошный читатель найдет некоторое временнóе смещение событий тактического порядка – пусть сочтет за художественный прием, к которому прибег, например, Франц Алексеевич Рубо, создавая свое бессмертное полотно «Штурм 6 июня 1855 года», где все события этого дня, да и не только, вовсе сведены в один миг.

Март 1855 года,

Севастополь,

IV бастион

Бомба взрыла батарейный бруствер, подняв фонтан больших и малых комков земли, запрокинув плетеные туры[3]3
  Большие плетеные корзины, заполненные землей или щебнем.


[Закрыть], и словно вдогон ей по земляной осыпи скатился пехотинец Томского полка с порванной наплечной перевязью. Съехав на животе наперегонки с шипящим чугунным шаром, пехотинец как раз перед бомбой и остановился все в том же лежачем положении, разинув рот и выпучив глаза, в которых отразился искристый огонек фитиля. Раскаленная смерть крутилась и шипела перед лицом перепуганного ребенка, почему-то украшенным сажевыми усами… и с палаческой издевкой оттягивала приговор, пока не дотлеет фитиль.

Но привести его в исполнение так и не успела. Заросший грязью сапог остановил вращение бомбы, и с привычной ловкостью чьи-то пальцы вывернули пробку фитиля. Помилованный поднял глаза, так и позабыв закрыть рот.

– Что там, братец? – нисколько не трудясь перекричать грохот канонады, коротко спросил штабс-капитан у пехотинца, растянувшегося у его ног.

– Л… ложементы[4]4
  Ложемент – ров, яма, прикрытая со стороны неприятеля турами, фашинником, мешками для прикрытия стрелков; как правило, передовое укрепление.


[Закрыть] заняты неприятелем, ваше благородие, – не сразу вернулся дар речи к спасенному. Потому, приподнявшись на локтях, он хотел было повторить громче, но его спаситель уже кивнул, озабоченно глядя куда-то в сторону, где перепрыгивали через бруствер другие отступавшие. Круто развернувшись, штабс-капитан пошел вглубь бастиона.

Записки русского хроникера

В гарнизоне про Пустынникова Илью Ильича, штабс-капитана 4-го гренадерского стрелкового батальона, говаривали разное, как это обычно и случается, когда никто ничего не знает наверное. Не то чтобы Пустынников отличался скрытностью. Напротив – нрава он был приязненного и вместе с тем вполне независимого, что нечасто случалось в кругу офицерства.

Так уж повелось, что в этой среде один болен карьерным тщеславием и воображает себя ротным Наполеоном, но уже раболепствует батальонному, а иной фрондерствует, не успев на этом поприще, и только строит из себя «непонятого одиночку», однако все зависят от пресловутого «мнения».

Илья Ильич же к «мнению» был искренне равнодушен, карьерного рвения не обнаруживал, но и службой демонстративно не тяготился. В общем, как-то не попадал в «категории» и считался персоной fait sensation – парадоксальной. То – божились одни – видели его на балу у предводителя, когда еще полк квартировал в N-ске, и Пустынников запросто обходился с генерал-губернатором N. N., редкостным снобом. То – уверяли иные – Пустынников-де амикошонствует с унтерами по трактирам и возит за собой цыганку… В общем, один бог знает, чему можно было и стоило верить.

Отсюда и слухи, один другого нелепее, злее иль восторженнее, из которых самый примечательный был толка романтического: мол, штабс-капитан разжалован был за «историю» – и тут, конечно, обязательно замешана некая дама высшего света – разжалован и сослан в действующую армию чуть ли не рядовым, и только в турецкую кампанию выслужился в штабс-капитаны. А до того был… чего уж – врать так врать – самое меньшее майор, а то и подполковник.

Об этом, правда, все больше наши дамы перешептывались, ибо наружность штабс-капитана говорила за «историю». Глаза – непроницаемый тинистый омут, вспыхивающий вдруг желтоватой прозеленью. Романтический шрам вверх от правой брови и пшеничные пряди, его прикрывающие. Опять-таки – ухоженные короткие усики из той же пшеничной половы…[5]5
  Полова – то же, что мякина.


[Закрыть] А манеры и образованность Илья Ильич вдруг обнаруживал такие, что несвойственны армии вообще, не то что нашему гарнизонному «свету».

Впрочем, справедливости ради надо признать, что «света» штабс-капитан и в самом деле сторонился, поскольку предпочитал ему товарищество унтеров или обер-офицеров своего батальона.

* * *

– Пал Сергеич! – нырнув в горькое пороховое облако, штабс-капитан по хлипкому деревянному трапу взбежал на вал Язоновского редута, изрытый ядрами и наполовину осевший.

Тут на деревянном настиле, устало опершись локтями о корзины с землей, его встретил усталый взгляд капитана первого ранга Раймерса, командовавшего бастионом после ранения Завадского.

– Что вам, Илья Ильич?

В черненой флотской шинели, словно отлитый из бронзы, Павел Сергеич Раймерс явлением был для Севастополя обыкновенным. Не сгибаясь под самым ураганным огнем, он, словно знамя бастиона, всегда был на виду его защитников, внушая уверенность и спокойствие, даже когда неприятель врывался в пушечные порты нижних батарей. И только вблизи этого живого монумента можно было видеть, как ходят желваки под кожей, посеревшей от пороховой гари, какая беспредельная усталость налита кровью в глазах.

– Ваше высокоблагородие… – Пустынников ткнул двуперстием нечистой перчатки к обрезу фуражки. – Позвольте моим людям занять ложементы.

– Да они уж вроде как заняты-с, господин штабс-капитан, – ворчливо заметил Раймерс, присаживаясь на порожний пороховой бочонок и подбирая полы шинели. – Неприятелем заняты. Сами видели, далее ложементов отогнать басурман не удалось, – он невольно заглянул за спину штабс-капитана. – А что это вы сами за батальон, а, Илья Ильич? Командиры-то ваши где?

– Майор Шабрин на той стороне бухты остался, не упредил же француз, что пойдет нынче, – поморщившись на фонтанчик земли, брызнувший через плечо, штабс-капитан отряхнул красный погон с литерами «ГС». – Капитан Антонов контужен[6]6
  Контузия – ушиб или травма без повреждения наружных покровов тела.


[Закрыть] в руку, так что я старший остался. Так мы отобьем ложемент, ваше высокоблагородие? Промешкаем – французы его к своей траншее присоединят, тогда уж мы их точно оттуда не выкурим.

– С ума сошли, голубчик? – сняв фуражку, капитан протер плешь, обрамленную завитками седины. – Стану я ваших молодцов изводить. Вон, третий батальон Егорова уже пробовал было, так половину своих положили, а мне надо, чтобы ваши стрелки заняли ложемент и оттуда прикрыли фланг соседей, – Павел Сергеевич кивнул в сторону пятого бастиона, где дымился атакованный англичанами фланговый редут Шварца.

– Так чем же мы Шварцу поможем, ежели топтаться тут станем? – оглянувшись туда же, спросил Пустынников.

– Не будем топтаться, Илья Ильич, – вздохнул командир бастиона. – Только что вестовой был. Идут Тобольского полка второй и третий батальоны как раз с тем, чтобы помочь выбить неприятеля. Хоть, правда, – перебил сам себя капитан, припомнив кое-что важное, – у нас там, в ложементах, фугас остался пуда на три-четыре, надо думать, не замеченный еще неприятелем. – Раймерс покачал головой. – Да жаль только, Герострат наш никак его подорвать не может. А вот ежели ахнуть, так чтоб француз присел, да навалиться после…

NOTA BENE

«Гренадерские стрелковые» батальоны подразделения были особые, поголовно вооруженные нарезными штуцерами, довольно редким на тот момент оружием в русской армии. Гренадеры подбирались из самых метких стрелков и проходили специальное обучение в Образцовом пехотном полку либо в учебных карабинерных.

Люттихский штуцер, бывший на вооружении гренадер, удачно переделанный полковником Куликовым, бил на расстояние 1200 шагов – дистанции совершенно немыслимой для гладкоствольного ружья, основного оружия русского пехотинца. Соответственны были и задачи, которые решал батальон на поле боя, – издалека поражал самые важные цели, в частности вражеских колонновожатых, вообще офицеров и все, что было недостижимо для обычного стрелка.

Вот почему батальоны гренадерских стрелков не входили в состав пехотных полков, будучи в русской армии своего рода отдельными в непосредственном распоряжении армейского командования. Обмундирование они носили егерское либо пешей артиллерии, погоны имели красные с желтыми литерами «ГС». Первый подобного рода батальон был устроен в 1834 году.

* * *

– А ну как француз уже попросту обнаружил фугас да выдернул шнур, вот фугас и молчит? – размышлял вслух мичман Коган, сидя прямо на земле и сам себе строя унылые гримасы, из которых следовало, что ни малейшего желания покидать блиндаж он не испытывал. Бревенчатый накат над самой макушкой и без того содрогался беспрерывно. И тем не менее мичман с минной барки «Уриил» решительно звякал шомполом в дуле уже второго пистолета, готовясь к предстоящей экспедиции. Хотя, признаться, и от трех отменных пистолетов пользы ему было бы немного – в полумраке блиндажа на семитском носу мичмана Когана поблескивали толстые линзы пенсне, ясно говорившие, что, как и всякий близорукий человек, стрелком Коган был неважным.

– Схватишь так пулю почем зря, – ворчал он вполголоса, чтоб не быть слышанным нижними чинами, возившимися за его спиной у гальванических батарей. – И ни на грудь креста тебе, ни на могилу – плотник, поди, заартачится иноверцу мастерить.

Его минеры, на первый взгляд совершенно бесцельно подсоединяя клеммы то к одной, то к другой паре медных стержней, вяло поругивались. Ни к какому результату это не приводило – в банках, защищенных деревянным корпусом, не проскакивало и искры.

– Горохов, попробуй-ка еще раз, братец, – обернувшись вглубь блиндажа, более похожего на земляную нору, перекрытую бревнами, крикнул Коган усатому гальванеру, возглавлявшему эти электрические опыты.

– Так что ж, – не поднимаясь с колен, пожал унтер плечами, – можно и попробовать, ваш-бродь, да резону-то!

– А ты не резонёрствуй, ты пробуй, – мичман стряхнул с кудрявой макушки глинистую пыль, сыпавшуюся сквозь бревна наката, как пожелтелая мука сквозь худое сито. – Попробуй, – ворчливо повторил он, – а то со мной пойдешь.

Через пару секунд натужного кряхтения за спиной мичмана раздался характерный щелчок тумблера, но к грохоту канонады, ставшему уже привычным, раскатов грома, как должно бы в таком случае, не прибавил.

– Ну вот, совершенный нуль, – с досадой развел Коган руками, как если бы нарочно встречая этим жестом штабс-капитана Пустынникова, показавшегося в потерне укрытия.

– И давно ты пришел к этому выводу, Герострат? – с ходу подхватил Пустынников, согнувшись едва ли не вдвое, чтобы проникнуть в низкую дверь.

По-настоящему звался Коган отнюдь не Геростратом, но охотно откликался на это прозвище:

– Да вот, как наши откатили, – кряхтя, он впихнул громоздкий пистолет за пояс, – так и щелкаем-с. Тут-то ток есть… – он кивнул через плечо на деревянные короба с клеймами «Балтийской технической лаборатории». – А там – увы!

Штабс-капитан тоже взглянул за его плечо на щит распределителя:

– Так, может, шнур где перебит?

Впрочем, во всех этих фарфоровых чашечках, зубчатых пластинах клемм и электрических шнурах в черной нитяной оплетке понимал он не много.

– Определенно перебит, – кивнул Коган. – Вот думаю пойти посмотреть, может срастить получится.

Он снял с носа пенсне и, подышав на стекла, принялся с видимым хладнокровием, но как-то слишком уж тщательно – чтоб не сказать яростно – протирать линзы полой когда-то белой матросской рубахи.

Глядя на столь воинственные его приготовления, Илья скептически поморщился.

– А что, знаешь, где порыв?

Мичман пожал плечами под куцей флотской шинелью грачиного отлива:

– Один бог знает. Полагаю только, что в ложементах – это вряд ли.

Герострат посмотрел снизу вверх на Илью взглядом обыкновенно сумасшедшим, что типично для близорукого – наверняка не видел ни черта, кроме размытой фигуры:

– Там шнур идет штробом в скале. А вот на валу, с той стороны, куда француз без передыху лупит, так могли и вырыть ядрами.

– Погоди, погоди, Аарон, – присел Илья подле флотского минера на корточки. – Ты разве не знаешь, что француз от вала в десяти шагах засел? В ложементах?

– Во-первых, не Аарон, а Антон, – назидательно напомнил мичман Коган. – А во-вторых, как не знать, если для того и иду, чтоб высадить из ложементов его прямиком на небо.

Мичман решительно, но криво закрепил дужку пенсне на горбинке носа, после чего взгляд его дочерна-карих глаз обрел наконец осмысленность.

– Ты погоди, пожалуй, – удержал его за погон Пустынников, – сотрясатель стен Иерихона. Давай-ка я на этот эшафот своих гренадеров пошлю, а? Они у меня ребята бравые и не с такой плахи возвращались с головой на плечах.

– Так а я… – стал было возражать Аарон-Антон, но уже не так решительно, как только что собирался погибнуть.

– А ты, – штабс-капитан поправил пенсне на носу минера, – если, не дай бог, очки потеряешь, так прямиком в палатку Пелисье войдешь, пройдя весь французский лагерь. Верю, что взорвешь там все к чертям иудейским, да только нам не это сейчас надобно. Показывай план минирования.

NOTA BENE

IV бастион не походил на крепостное сооружение в привычном нашем понимании. Никаких таких грозных стен с контрфорсами… Передовые ложементы, земляной вал со рвом, Язоновский редут в глубине в качестве цитадели – и все прочее батареи, батареи. Кое-где даже расположенные в два яруса. Начиная менее чем с 20 орудий в начале обороны и заканчивая более чем сотней летом 1855 года, по мере возрастания важности этого участка обороны.

Создаваемый как временное сооружение, должное прикрыть центр города, он в действительности оказался главным укреплением южной, или городской, стороны. Если быть точным, форпостом «второй оборонительной дистанции», поскольку союзники окружали его с трех сторон, что в свою очередь несомненно, внушало им надежду на прорыв – весь бастион подвергался убийственному перекрестному огню.

Так что едва ли не самым главным проявлением героизма обороняющихся было ежедневное, тем паче еженощное восстановление укреплений. И беспрестанное минирование подходов к бастиону в земле и под землей, в минных и контрминных тоннелях.

* * *

Гренадеры 4-го стрелкового батальона ожидали приказа за мерлоном[7]7
  Мерлон – простенок бруствера, батареи, насыпи и т. п.


[Закрыть], плетенным из толстых корабельных канатов, соединяющим две батареи второго эшелона. Находились они позади колонны стоявшего в резерве 1-го батальона Тобольского полка. Поэтому видеть своего командира они могли едва ли, да и вряд ли им было до того, чтоб его высматривать. И без того было за чем следить напряженным взглядом, смигивая только от крестного знамения непроизвольно и судорожно кладя его на лоб.

Сквозь облака едкого порохового дыма, наплывавшего клубами на нестройную колонну пехотинцев, то и дело с воем и визгом падали ядра и ракеты, пущенные навесно с той стороны вала. Лопаясь тут и там фейерверками, вздымая фонтанами жидкую бурую грязь и производя облака пара, снаряды раз от разу попадали и в скопление серых шинелей, перекрещенных белыми ремнями подсумков. И тогда кувыркались в дыму фуражные шапки, щепой из-под топора летели обломки ружей, брызгали на землю струи крови.

После этого колонна, местами валясь и шарахаясь, распадалась на минуту-другую, пока несчастного, причитающего, тихо стонущего или исходящего нечеловеческим воем не относили на санитарную повозку, которой служила обычная крестьянская телега. В случае же если же несчастный никаких признаков жизни не подавал, его сразу же, подхватив под мышки и за голенища сапог, когда таковые еще оставались – по ногам доставалось в первую очередь, – перекладывали на дощатый настил. На настиле было уже тесно от тел, скользко от крови, а Богоматерь смотрела из печального сумрака иконы, висевшей тут же, не то с мольбой, не то с укоризной: «Что же вы делаете, сыны Божьи?»

NOTA BENE

Отсталая тактика? Едва ли…

Совсем не обязательно было ходить в атаку или на вылазку, чтобы занять свое место на этом страшном поприще, чтоб и на тебя смотрели неотрывно скорбящие глаза Божьей Матери. Зачастую достаточно было и просто «держать строй» по окрику офицера в лучших традициях наполеоновской тактики.

Впрочем, нельзя не заметить, что тактика линейной пехоты вполне была разработана к этому времени русским уставом. Не нужно быть большого ума стратегом, чтобы понять, что валить колонной на пушки – дело гибельное. Так что как русская, так и западная инфантерия под плотным артиллерийским огнем в атаку шла если не стрелковой цепью, то растянутой по фронту шеренгой в несколько рядов.