Текст книги "Четвертый бастион"

– Таки непорочные? – с сомнением обернулся туда же Пустынников и, пожав плечами, добавил довольно скучно: – Помнится, жертвенный агнец должен быть ни хром, ни хвор, а мне комитетский фельдшер говорил, что каждая вторая ваша Агнесса – сифилитичка.

– Не сметь! – вспылил Соколовский, безуспешно пытаясь выдернуть руку из-под локтя штабс-капитана, но тот удержал его крепко, не желая, видимо, снова ловить голову поручика в опасной близости от бурых булыжников мостовой. – За видимой растленностью этих женщин – святость чистой страдающей души!

Виктор, яко учитель, замахал пальцем перед самым носом Ильи, так что тот невольно отпрянул, сказав примирительно:

– Как вам угодно… У нас кто ни страдалец, тот и святой. И даже не важно, чем заслужены его страдания.

– Заслужены?! – с немым укором посмотрел на собеседника Соколовский, будто и впрямь оказался поражен этим суждением. – Да вы сами попробуйте на их месте?!

– Увольте… – хмыкнул штабс-капитан, но поручик, вдохновленный сам собой, будто его и не расслышал:

– Попробуйте изо дня в день находить себя на дне общества и понимать, что нет ни сил, ни средств подняться! А нравы беспутных товарок?! А тирания содержательницы? А эти «мненья света»? Это пренебрежение, унижение ото всех, – торопливо продолжал Виктор, спеша с изобличением «света», но язык, уже заплетавшийся, не поспевал за мыслью. – Пренебрежение всюду! Потупленные взгляды встречных дам, якобы приличных, но уж я-то знаю… – Виктор заговорщицки понизил голос, заглянув в глаза Ильи, – я-то знаю! Каждая с амурной историей и со страстишкой под кринолином!

Пустынников в который раз пожал плечами, а Соколовский не унимался:

– А вспомните-ка о сплетнях старых снобов! Притом, что у каждого такого сноба в деревне беременная пейзанка! – он пригрозил пальцем неведомо кому. – И даже от грязного унтера презрение!

Вспомнив недавнюю историю в трактире, Виктор даже ринулся было назад отмстить злополучному баталеру, но штабс-капитан удержал, хоть и не без помощи прапорщика, к тому времени уже чувствительно шмыгавшего носом.

– А ну как впотьмах не разберут чина, господин лейб-поручик? – предположил Пустынников с тревожной серьезностью, удерживая Виктора, но отводя взгляд с мефистофельским огоньком в зеленоватых глазах. – Не разберут да поколотят, а?

– Пожалуй, что могут, – трезвая мысль на мгновенье рысью забежала в голову Соколовскому, но тут же унеслась прочь галопом. – Что?! Кто?! Кто может не разобрать? Унтер, понуждавший несчастную к деревенскому образчику блуда? Это ж не англичанин даже, унтер этот ваш, это вовсе скотина, животное! А она…

– …она, – вдруг дернул его за плечо Пустынников, – даже отдав три четверти содержательнице, зарабатывает, не вставая с постели, до двухсот рублей… из тех самых двадцати, что получает наш унтер, подставляя голову ядрам. И кто тут более несчастен?

– Какие могут быть сравнения! – неожиданно подал голос Федор Лионозов, до того времени сочувственно, но молча внимавший панегирику Соколовского. – Как вы можете сравнивать, господин штабс-капитан? – ужаснулся юноша, старательно и даже с яростью чистя обшлагом рукава фуражку своего наставника, которую тот то и дело ронял с головы, всклокоченной, как воронье перо после драки.

– Как видите, вполне могу сравнивать, – улыбнулся Пустынников, но Лионозов еще не закончил:

– Одно дело – подвергаться насилию в бою, со стороны неприятеля, – пылко возражал юноша, не заметив, что стал размахивать фуражкой кумира, как прокламацией, – и совсем другое дело – подчиниться иному охотнику до сладострастной гастрономии!

Вдруг Лионозов почувствовал, что фуражка, которой он продолжал размахивать, стукнулась обо что-то, отнюдь не являвшееся углом дома или заборным столбом – слишком уж мягким получился удар, и к тому же послышалось звяканье, удивительно напоминавшее то, как звенит железо уздечки.

Приглядевшись немного, Федор увидел лошадиную морду, взиравшую на него с философичным спокойствием. Позади нее, за дугой упряжи можно было угадать по черному глянцу кожи двуколку с поднятым верхом. Но почему двуколка стояла здесь, в темном переулке, никак не освещенная? Даже огонька курительной трубки в руках возницы и то не было видно.

– Эй! Есть здесь кто?! – громко спросил Лионозов и совершенно не ожидал, что из мрака раздастся насмешливый женский голос:

– Уж не пойму, господа, вы тут приапеи[29]29
  Приап (Priapus) – древнеримский бог плодородия, традиционно изображаемый с огромным детородным органом, в честь которого сочинялись приапеи – стихи грубо-эротического содержания.


[Закрыть] распеваете или это был плач по невинно загубленным душам? – женщина говорила неторопливо, будто неохотно. Наверное, окажись ее воля, она так бы и осталась немой слушательницей офицерской беседы, пока все трое не прошли бы мимо, но увы – двуколка, в которой невидимая незнакомка сейчас сидела, оказалась замечена.

Послышался шум и шелест тканей. Видимо, женщина подалась вперед. Сверкнула и зашипела серная спичка, багрово освещая узкую перчатку, и еще мгновенье спустя на козлах загорелся масляный фонарь.

Пляшущий язычок пламени за мутным стеклом еще не успел окрепнуть, а рука в перчатке уже убавила свет до минимума, так что оказалось почти невозможно разглядеть еще одну фигуру в кожаной раковине экипажа, предусмотрительно откинувшуюся на сиденье.

В желтом пятне света стало хорошо видно лишь то, что фонарь зажгла дама, всем троим офицерам знакомая, – Юлия Майер собственной персоной!

При таком освещении ее лицо и глубоко декольтированная грудь, сами по себе смугловатые, приобрели медно-красный отлив. Локоны блистали, словно скол угля. Страусовые перья на шляпке, казавшиеся черными, тоже поблескивали, но не могли соперничать по яркости с рубиновой искрой, светившейся в затененных шляпкой глазах.

– Шахрезада! – только и вымолвил Федор, близоруко всмотревшись.

Юлия улыбнулась и еще немного подалась вперед, чтобы фонарь осветил ее чуть лучше, ведь сидела она не на месте возницы, а устроилась на месте седока. С этого же места она и управляла экипажем – внушительный кнут в одной руке, петля вожжей в другой…

– Да вас не Шахрезадой надобно звать, Юлия. Вас следует звать амазонкой, – подал голос Пустынников и довольно бесцеремонно освободился от поручика, повесив его на оглоблю. Лошадь брезгливо фыркнула.

«Странная получается история, – меж тем думал штабс-капитан, с картинным ухарством оправив солому усов. – С чего бы Шахрезада тут затаилась, в переулочке? Ладно бы ехала куда, так было б понятно. Не всем же, как Соколовскому, к ней ходить. Есть, конечно, в городе и такие, кому она сама визиты наносит. А здесь что-то иное. Куда эта амазонка без возницы? Сама правит, будто такая тайна у нее, что и вознице доверить нельзя. Кто ж там с ней рядом сидит?» Однако Пустынников предпочел пока изобразить, что таинственную фигуру в двуколке не заметил, и ради продолжения беседы, в ходе которой можно было попытаться прояснить странную историю, он ляпнул первое, что пришло на ум:

– Куда вы подевались? Я так и не успел поцеловать вашу ручку в заведении мадам!

Пусть такое заявление не очень вязалось со словами, самим же Ильей недавно говоренными насчет сифилитичных Агнесс, но ничего лучше он не придумал, а Юлия, явно почувствовав фальшь, все же предпочла поддержать эту не слишком удачную игру:

– Вы долго нянчились с вашим приятелем, господин штабс-капитан, – сказала Шахрезада, – и я устала ждать. Вот, решила поехать по делам.

– Но, как я вижу, ваши дела закончены, – тут же ответил Пустынников. – Может, тогда я?.. – он уже взялся было за облучок, чтобы влезть в коляску и таким образом «нечаянно» столкнуться с персоной, там прятавшейся, но дорогу Илье решительно преградило кнутовище, которое Юлия продолжала держать в руке:

– Нет, господин Пустынников, мои дела отнюдь не закончены, поэтому, увы, вам придется ретироваться.

Кто бы ни прятался в кожаной раковине, эта персона явно желала сохранить инкогнито, и вдруг Пустынников запоздало подумал, что зря затеял все это. «Черт его знает, кто там. А ты ведь не генерал или другой чин. Кабы раскрытая тайна не сделала тебе хуже, чем тому, кого ты пытаешься вытащить на свет». Штабс-капитан деликатно подался назад и даже чуть отступил от коляски.

– Не огорчайтесь, господин Пустынников, – добавила Юлия непринужденным тоном, видя, что инкогнито сопровождавшей ее персоны не будет раскрыто. – Куда вам торопиться? Или вы боитесь, что я вдруг покину заведение мадам Блаумайстер и запишусь в кавалерию?

– Не позволю! – решительно запротестовал Виктор на ухо лошади, но, вероятнее всего, имел в виду не вступление Юлии в ряды кавалеристов.

Очевидно, до его сознания, уже начавшего затуманиваться пьяным сном, только сейчас дошло, что на Шахрезаду опять покушаются – на этот раз не баталер, а штабс-капитан!

– А впрочем, – сказала Юлия с напускной задумчивостью, даже не глянув в сторону Виктора, – в кавалерию меня бы наверняка приняли, ведь в заведении мадам Блаумайстер мне каждый день приходится иметь дело с жеребцами, и я знаю толк в хорошей скачке.

Пустынников поморщился от такой откровенности и попытался ответить на эту весьма пошлую шутку хоть сколько-нибудь поэтично:

– Одно могу сказать, Юлия. Вы правы в том, что ваше место в армии – этакой предводительницей амурного воинства верхом на единороге…

– Фу, как пошло, – с брезгливой ноткой в голосе перебила Шахрезада, а ведь сама только что сказала пошлость. – Амуры! Единороги! У компаньона своего Соколовского нахватались?

– И верно, – покаянно согласился штабс-капитан, прижав фуражку к груди. – Стыжусь. Сконфужен. Скажу тогда по-солдатски бесхитростно: ступайте-ка лучше в батальон Даши Севастопольской. Туда вас примут без всяких шуток – не кавалерия, но дело достойное, и прямой урон неприятелю. Хоть крест давай.

– И дадут, – ничуть не смутилась Шахрезада. – Поверьте моему слову. Еще и домик заместь проданного на народные полушки купят.

NOTA BENE

И дали…

Во исполнение воли его величества приказ о награждении Даши Севастопольской – дочери матроса 10-го ластового экипажа, погибшего при Синопе, – золотой медалью «За усердие» на Владимирской ленте был объявлен по всему Черноморскому флоту. И домик купили, заместь того, проданного Дашей, решившей купить повозку с лошадкой и вывозить на ней наших раненых солдат и матросов с бастионов. Да не на народный сбор покупали, а государь лично ссудил пятьсот рублей серебром. И сверх того заявлено было, что «по выходу ее в замужество жалует еще тысячу на обзаведение», что, пожалуй, оказалось лишком, ибо на те деньги купила Даша трактир в Бельбеке, где муж и спился.

А что говорят, мол, помогала во время войны всем, чем могла, и, говорят, не только раненым помогала – так это святости Даши Севастопольской ничуть не преуменьшает. Даже если, опять-таки говорят, и блаженная была малость. У нас блаженные в простоте своей сплошь и рядом святее здравомыслящих. Так что среди дворянских фамилий Крестовоздвиженских сестер милосердия имя слободской дурочки упоминается совершенно по праву. И промеж адмиралами в нише панорамы Севастопольской бюст простой матросской дочери – на своем месте.

Лондон,

февраль 1855 года

Еще задолго до прибытия в Гринвич, сидя в бирмингемском дилижансе, Мэри сомневалась в удаче своего предприятия. Казалось, соседи по кожаным сиденьям все шепчутся, косясь в ее сторону, и вот-вот шепнут кондуктору, чтобы ее немедленно ссадили и препроводили к констеблю: «Кому, дескать, охота связываться с сильными мира сего?»

Однако именно нежеланием связываться с сильными мира и объяснялась полная безучастность попутчиков леди Мэри, пусть девушка и была очень далека от «толпы», с которой надеялась слиться! Мэри искренне полагала, что «простые» люди и поступать должны просто – если написано в объявлении на стене станции: «Увидевший должен немедленно сообщить», так как же ослушаться?

А то, что «слиться» не удалось, виделось ей уже ясно. «Я – как белая ворона, – в отчаянии твердила себе Мэри и, сама того не замечая, мяла в руке главнейшую улику против себя – шелковый платок с инициалами, плод долгого труда белошвейки. – Кого обманет дешевая фабричная ткань уныло-коричневого платья и вульгарная брошь из финифти на подбитой мерлушковым мехом ротонде самого деревенского кроя? Нет, всякий узнает во мне дочь лорда Рауда, и никто не пожалеет „черного пенни“[30]30
  «Черный пенни» – первая в истории почтовая марка, которой оплачивалась доставка на любое расстояние.


[Закрыть], чтобы сообщить обо мне за солидное вознаграждение».

* * *

Старый граф так и думал, так и предполагал – она сбежит! Предполагал с той самой минуты, когда баронет[31]31
  Баронет – нижний чин английского рыцарства, что-то вроде флагового по ранжиру.


[Закрыть] Мак-Уолтер – предмет вечного раздражения и тревоги – появился в жизни дочери. Да хоть бы этот проходимец пропал, если будет на то милость сатаны! Пропал бы навсегда!

Год назад граф был уверен – сбежит его Мэри в колонию североамериканских пилигримов, к австралийским каторжанам или в один из торговых фортов Ост-Индской компании. Кто знает, куда могло занести его строптивую дочь с таким авантюристом, как эта рыжая бестия баронет!

«Чего только стоит одна его покупка через третьи руки патента на золотой прииск в Калифорнии, эта традиционно несчастная попытка разбогатеть! – раздраженно засопел лорд Рауд бугристым лиловатым носом. – И ведь вернулся из Калифорнии рвань рванью, но с таким вдохновенным враньем и с такими горящими глазами!»

Только увидев отражение этого адского пламени в глазах бедной Мэри, старый граф понял: «Теперь она точно сбежит! Провалиться мне на этом месте!»

И верным доказательством тому были твердо сжатые губы дочери, когда он грозился отлучить шотландского проходимца от дома.

Доказательством было ее упорное молчание, когда лорд устраивал допрос: как это, уйдя с молитвенником в часовню, она возвращается из конюшни в кружевах соломы?

Рауд корил себя за свою излишнюю и даже преступную мягкосердечность. Кто-либо другой бы на его месте, заметив хоть одну соломинку на дочериной юбке, тут же приказал бы спустить на этого шотландского проходимца всех собак! Или на дуэль бы вызвал! Или устроил бы так, чтобы баронет под угрозой судебного преследования отбыл обратно в Калифорнию и прозябал там до конца дней!

Увы, граф был слишком мягкосердечен и вместо всего перечисленного мог только сидеть у камина, успокаивая себя с помощью виски, а затем, как следует «успокоившись», проливать пьяные слезы, думая о юной беспутной Мэри, беззастенчиво пользовавшейся добротой отца.

Доказательством этого беззастенчивого злоупотребления являлась ледяная корка, которой подергивались глаза негодницы, стоило графу завести речь о детской помолвке с кузеном Роджером. Мэри прекрасно знала, что для отца эта ледяная корка – как нож по сердцу!

И главное – эти записки и письма, за сочинением которых лорд Рауд не раз заставал дочь, но так ни разу и не смог их прочесть. Наверняка в них обсуждался план побега.

Джон-Ксаверий Рауд, одноименный граф, полковник и член палаты лордов, бродил по паркету библиотеки в своем замке в Уэст-Мидленсе, точно маятник часов – туда-сюда, – и этот маятник постоянно маялся, рассуждая о предмете страстного увлечения своей дочери.

Старый лорд еще недавно надеялся, что, наконец, нашел средство извести этого проходимца – отправить в Крым. Малый оказался примерно тщеславен и столь высокого о себе мнения, что даже не нашел ничего оскорбительного в том, чтобы будущий тесть (да черта с два!) купил ему лейтенантскую должность в 93-м егерском шотландском полку.

«Кажется, он даже счел это уступкой с моей стороны, – покачал старый полковник седой головой, взлохмаченной, будто спросонья. – Решил, наверное, что старик смирился. Дескать, чего ни сделаешь для счастья любимой дочери. Недостает жениху звучности титула? Довольно станет воинских лавров! Чего проще заслужить их на войне для такого молодца, который уже славен своими похождениями с револьвером на гризли! Так этот проходимец и говорил. Врал, поди, как депутат нижней палаты!»

Граф сердито запахнул полу домашнего халата, опускаясь в кресло у камина с готическими химерами:

– И потом, разве воинская доблесть сделает из шотландца англичанина? – лорд Рауд продолжал говорить сам с собой, но эту последнюю фразу произнес вслух, ведь истину нужно говорить громко!

Старый граф был, как говорится, old school – старой школы[32]32
  Даже спустя полтораста лет после образования Соединенного Королевства далеко не все английское дворянство готово было считать шотландскую знать ровней.


[Закрыть], потому и считал шотландское дворянство второсортным, если вообще достойным называться знатью.

«Как я надеялся, что судьба избавит меня и мою дочь от этого шотландского проходимца, но нет! – лорд Рауд снова рассуждал про себя. – Возмутитель спокойствия, этот Мак-Уолтер в далеком Крыму даже участвовал в несчастном деле под Балаклавой в октябре того года, но, прах его бери, остался жив и почти невредим, когда лучшие сыны Англии погибли».

Джон-Ксаверий поскреб подбородок, поджатый с привычной надменностью, но уже отмеченный седой щетиной запустения, с отчаянием, не глядя, схватил со столика курительную трубку и так же хотел схватить табакерку, но промахнулся. Табакерка едва не упала на ковер, и табак едва не рассыпался.

Записки британского хроникера

Правду сказать, сражение под Балаклавой, имевшее место 13 октября 1854 года едва ли претендовало на триумф британского оружия, но все-таки побудило королеву присочинить к Крымской медали еще одну планку на атласную голубую ленту: Balaklava.

Отчего надпись на дубовой ветви была сделана с ошибкой? Сказать трудно, ведь в королевском указе ошибки быть не может. Королева не ошибается, а значит – в указе нет слова Balaclava. Совсем нет. А есть другое слово, подменяющее собой то, которое означает этот позор британского командования.

Такое положение вещей вполне естественно, ведь случившаяся под Балаклавой трагедия поначалу отнюдь не считалась поводом для празднования, награждения кого-либо за что-либо, а скорее поводом для национальной панихиды, который от народа скрывался. Но когда в Лондон доставили искалеченных кавалеристов легкой бригады генерал-майора Кардигана, то Англия содрогнулась от ужаса – скрыть было уже ничего нельзя.

В легкой бригаде традиционно служил цвет британской аристократии. Ее блистательное будущее. Несбывшееся. Потому что отныне словосочетание The Charge of the Light Brigade (атака легкой кавалерии) стало в английском языке синонимом отчаянно безнадежной, а главное бессмысленной, атаки. Многие поняли особенность употребления слова Charge поэтом Теннисоном – не столько атака, сколько груз, тяжесть, обвинение.

Какой черт пихнул лорда Раглана под единственную руку, пихнул написать ту злополучную записку – приказ графу Лукану, командующему кавалерией, приказ, пославший в атаку промеж двух русских батарей (на верную гибель!) цвет британской кавалерии, цвет нации? Загадка, не разрешенная до сих пор.

Впрочем, вся эта трагедия хоть и является позором высшего командования, зато послужила славе английского субалтерн-офицерства, всегда полагавшего, что воинская наука – удел штабных и генералов, а подчиненные «должны не выбирать, а исполнять!»[33]33
  Так заявил последний, отдававший этот воистину преступный приказ, командующий британской кавалерией лорд Лукан, на что Кардиган молча отсалютовал графу своей саблей и возглавил смертельную атаку.


[Закрыть], то есть держаться под ядрами с истинно британским достоинством.

К чести младших офицеров, единственное, что их занимало в последние мгновенья жизни (и это истинное величие британского духа!), – соревнование. Почти спортивное. Кто первым доскачет до могилы!

Капитан Артур Тремейн из 13-го драгунского полка, летя вверх тормашками с убитой лошади, слышал, как слева от него кто-то кричал:

– Не давайте этим ублюдкам из 14-го выйти вперед!

В то время как уланы 14-го полка ревели:

– Вперед, мертвецы, вперед!

– Это великолепно, но это не война! – крикнул английским штабным возмущенный и прямо-таки растерявшийся от увиденного генерал Боске, один из лучших генералов французской армии. – Это сумасшествие!

Отступление легкой бригады было еще более гибельным, чем наступление. Но, кроме фразы «атака легкой кавалерии», ставшей практически афоризмом о генеральской тупости и самоубийственной исполнительности офицерства, Балаклава подарила Англии и другое высказывание, выразившее образчик стойкости британского солдата – «тонкая красная линия (The Thin Red Line)». В смысловом переводе – «оборона из последних сил».

Выражение пошло от корреспондента «Таймс» Уильяма Рассела, описавшего потом шотландский полк как «тонкую красную полоску, ощетинившуюся сталью». И об этом нельзя было бы не упомянуть, даже если б чуть правее Джона Скотта, адъютанта сэра Кэмпбелла, в этой «тонкой красной линии» не стоял наш лейтенант 93-го егерского шотландского полка баронет Мак-Уолтер, слышавший собственными ушами ответ адъютанта на приказ генерал-майора.

Диалог этот вошел в военную историю Великобритании:

– Приказа к отходу не будет, парни. Вы должны умереть там, где стоите.

– Есть, сэр. Если понадобится, мы это сделаем.

С точки зрения русского хроникера

«Не так, чтоб уж очень…»

Понуждаемый императором придворный острослов, человек тонкого ума, но никакой военный – почему, наверное, и главнокомандующий, как уж водится, – светлейший князь Меншиков, преодолевая природное свое недоверие к русскому солдату, решился-таки хоть на какую-то видимость активных действий.

Так-то он со дня высадки союзного экспедиционного корпуса был более уверен в просвещенной и прогрессивной Европе. Дескать, куды нам, лапотным! Однако под давлением императора наконец князем был отдан приказ напасть на английский лагерь в Балаклаве, а вернее – на турок, традиционно битых русскими со времен Румянцева и охранявших английский лагерь в силу британской привычки таскать каштаны чужими руками.

Справедливости ради нельзя не отметить, что английское командование усвоило себе правильное понимание источника турецкой воинственности – «чем толще стены, отделяющие их от русских, тем она больше». Так пусть уж сидят в редутах! Не все же им, в самом деле, служить прислугой да вьючными животными – война, как-никак!

Однако и при таком раскладе наследникам блистательной Османской империи хватило мужества на считаные секунды. Стоило туркам увидеть несущуюся на них русскую кавалерию, как они тут же бросили все четыре редута и понеслись в лагерь сообщить англичанам «пренеприятное известие», где были, как водится, биты, кое-как вразумлены и возвращены в строй.

Тут-то, пока в редуты не прибыло подкрепление из лагеря, и случился подвиг 93-го шотландского полка. Между наступавшим русским отрядом генерал-лейтенанта Липранди и английским лагерем оказалась только легендарная «тонкая красная линия». Красная, потому как мундиры шотландцев были обычного тогда цвета британской армии – красные. Да и гольфы под юбками, пардон, килтами, были красного тартана – узор такой в клеточку. А истончена была линия по приказу самого командира полка, баронета Колина Кэмпбелла, который, вопреки требованию устава, развернул своих стрелков в шеренгу не в четыре ряда, как положено, а только в два – уж очень большой фронт надо было перекрыть.

Да и потом, одним залпом вы шарахнете по атакующей казачье-гусарской лаве, двумя? Какая, к черту, разница, все равно сметут! Так что готовность шотландских парней умереть была искренней и достойной всяческого уважения.

Умерли бы, и всенепременно, но то ли предвидел генерал Рыжов, то ли увидел спешившую на помощь 93-му тяжелую кавалерию Скарлетта, однако отвернул, прибегнув к старинному татарскому маневру: отступая, завлек драгунскую бригаду англичан между захваченными редутами, где уже обосновались две русские батареи.

Да и поговаривали, что сам русский главнокомандующий, увидев, насколько тонкая линия пехоты заграждает прорыв его войскам, сделал вывод, что это отвлекающий маневр и что где-то есть силы, гораздо значительнее одного шотландского полка. Потому-де и приказал отступить.

При этом некоторые шотландцы попытались контратаковать, но сэр Колин остановил их криком: «Девяносто третий, проклинаю всех нетерпеливых!» Так что до героической «обороны из последних сил» дело как-то и не дошло. Не было между шотландскими стрелками и нашей конницей той критической близости, что изображена на хрестоматийной картине Роберта Гибба. Хоть горцы и успели сделать даже не два, а целых три залпа с 800, 500 и 350 ярдов, но, понятное дело, ни одного из них нельзя было назвать даже стрельбой в упор. Где уж там «из последних»!

К тому же контратака английской тяжелой кавалерии была едва ли успешней атаки легкой. Увлекшись преследованием, кавалеристы лорда Лукана угодили под русскую картечь, но это было после…

А чуть ранее лейтенант Рональд Мак-Уолтер всматривался расширенными зрачками в несущуюся на него в клубах пыли и порохового дыма серую казачью лавину, ощетинившуюся пиками. Он ясно видел синие мундиры гусар с золотыми вспышками галунов и серебряные блики сабель, вслушивался в нарастающий грохот копыт. Свирепыми казались даже лошадиные морды, хотя других и разглядеть не получалось на таком расстоянии, так что лейтенант Мак-Уолтер не раз благословил в тот день устоявшуюся еще в начале века традицию горцев ходить в килтах. И, главное, что без нижнего белья. Вообще-то это было не очень уважаемой традицией всего нескольких обедневших кланов скандинавского происхождения, но тут оказалось настоящим спасением. Обладатель килта мог обмочиться от страха и не быть уличенным в этом – все «доказательство» уйдет в землю. А то потом так неловко пришлось бы в госпитале, куда Мак-Уолтера доставили в конце сражения с шариком картечи в бедре.

Уэст-Мидленс, Англия,

февраль 1855 года

«И все ж моя бедная Мэри сбежала… Куда, зачем? Попросту в Крым? Кто ее пустит? А если решилась вступить в отряд этой сумасшедшей леди Найтингейл, чтобы быть ближе к своему злосчастному наваждению, и теперь на дороге в Константинополь? И будет там, в крови, зловонии и гное, поджидать случая, когда ей повезет вынести из палаты отпиленную ногу жениха!»

Забыв набить трубку табаком, лорд Рауд сунул мундштук слоновой кости в редкие желтые зубы, но, спохватившись, полез щепотью в табакерку и, занимаясь забиванием трубки колониальной «Виржинией», стал думать несколько энергичнее: «Но что теперь делать? Полагаться на умения и опыт мистера Бамбла? Или предпринять что-то новое?»

О талантах «бегунов» граф был мало наслышан, да и то не из первых рук – появление их в провинции являлось большой редкостью.

NOTA BENE

«Бегуны с Боу-стрит» (Bow Street Runners) – жаргонное название специалистов по розыску беглых преступников и пропавших людей. Официально же они назывались «служащими» соответствующего магистрата (officers of magistrate) лондонской полиции и, по сути, являлись предтечами британского уголовного сыска – общеизвестного Скотленд-Ярда, которого на тот момент и в помине не было, как и собственно сыска.

И все же нельзя сказать, что «бегуны» вовсе не имели традиций.

Еще в 1448 году Генри Филдинг, тогдашний мировой судья Лондона, известный редкостной неподкупностью, подобрал себе с полдюжины помощников половчее и посообразительнее, которые и занялись ловлей преступников. Именно их и стали позднее называть «ловцы» или «бегуны» – что в семантике английского языка вполне замещаемо. «Бегуны с Боу-стрит» – так их окрестили по названию улицы, где находился тогда главный полицейский суд. Это в самом начале Веллингтон-стрит, Стрэнд, на площади, которую знаменитый архитектор Иниго Джонс выполнил как итальянскую пьяццу.

В провинции же розыск как беглых преступников, так и пропавших тетушек производился по старинке, то есть, по сути, никак. Такое положение дел сохранялось еще с полвека после реформы 1829 года, осуществленной министром внутренних дел Робертом Пилем, когда на улицах Лондона появились первые «синие лобстеры» – Blue Lobsters или «бобби» – по имени, понятное дело, самого Роберта.

Схема была вполне средневековая: мировой судья – а в их роли, как правило, выступали местные землевладельцы – поручал розыск своему констеблю, и констебль симулировал исполнение поручения в той или иной степени деятельно, ибо жалованья за свою деятельность не получал.

В то же время любому гражданину, который бы лично изловил преступника, полагалось «парламентское вознаграждение», а в случае пропавшей тетушки – буде ее кому искать – вознаграждение частное, что, собственно, и объясняло прыть «бегунов».

* * *

«Что ж делать? – вяло терзался сомнениями старый полковник прославленного известной доблестью афганского корпуса, привыкший полагаться на себя более, чем на туземную бестолочь. – Самому ехать в Лондон?»

Из газет и от знакомых в парламентском комитете он знал достоверно, что только один корабль нынче идет в Константинополь, – привезши раненых, теперь возвращается в Крым пироскаф Lion's Heart («Львиное Сердце»).

Лондон,

февраль 1855 года

«Львиное Сердце» – Мэри вновь перечитала название, отражавшееся в воде над огромным, как мельничное, колесом. Девушка вернулась из Гринвича, насмотревшись на раненых, в Лондон и теперь ждала, когда подойдет Бейвет, отправившийся в типографию за карманными Библиями и, по словам сотрудника госпиталя, собиравшийся вернуться на корабль.

Как ни странно, но Бейвет заметил Мэри раньше, чем она заметила его, ожидая на пристани, – в отражении на воде стало видно, как из-за плеча девушки выросла мрачная фигура, высокая и худощавая, в черной сутане с белым пятнышком римского воротника[34]34
  То же, что колоратка – жесткий белый воротничок, похожий на ошейник. Иногда его так и называют – «ошейник раба Божьего». В описываемые времена к воротничку также подшивалась манишка в цвет сутаны.


[Закрыть] у основания шеи.

«Вот и он!» – сердце забилось так сильно, что, мгновение назад ежась от холода, Мэри вдруг почувствовала жар.

– Что? Где он? – почти вскрикнула она, забыв поздороваться и развернувшись так, что колыхнулся кринолин. – Он в госпитале? С ним все так плохо?

– С ним все хорошо, – скупо улыбнулся Уильям, немного потревожив на лице своем выражение равнодушной скорби. – Но это в какой-то степени и нехорошо… для вас. Пройдемте, – он взял девушку за локоть, очертания которого прорисовывались под плотной тканью ротонды. – Увы, леди Мэри, но полковой лекарь нашел его вполне выздоровевшим после ранения и не нуждающимся в отпуске на излечение. Сэр Мак-Уолтер в войсках под Севастополем и воюет примерно. Скажу больше… – он замолчал, выдерживая паузу, должную подчеркнуть особость момента.

– Так говорите же! – с детским нетерпением закатила глаза юная леди.

Тонкие губы викария тронуло подобие участливой улыбки. Вместе с потупленным взглядом этот образец ангельского долготерпения… мог бы исчерпать и таковое.

– Говорите! – взмолилась девушка.

– Мне достоверно известно, этот корабль, – сухой палец викария указал на ряд букв с облезлой темной позолотой: Lion's… – везет вашему счастливому избраннику награду из рук самой королевы.

Мэри на секунду даже прикрыла глаза, наверное, чтобы избавиться от моментально возникшего наваждения: ее величество с пошлой улыбочкой портовой девки тянется губками, сложенными в куриную гузку, к рыжим бакенбардам Рона…

Господи, помилуй!

NOTA BENE

Королева имеет честь приказать, чтобы медаль, имеющая в своем наименовании слово «Крым», была вручена всем офицерам, сержантам и рядовым армии Ее Величества, включая Королевскую Артиллерию, Королевских Инженеров и Королевских Саперов и Минеров, которые участвовали в трудной и блестящей кампании в Крыму.

Приказ Ее Величества № 638

То, что на медали был указан 1854 год, объясняется очень просто – она была учреждена для награждения за Альму и Балаклаву, происшедшие в том году.