Текст книги "Голый конунг. Норманнизм как диагноз"

Байер и Шлецер хотя и имели университетское образование, но это образование не могло им дать, несмотря на все уверения сторонников норманнизма, никакой «специальной исторической подготовки» по причине ее отсутствия в их время в программах западноевропейских университетов. На богословских факультетах, на которых они учились, можно было ознакомиться лишь с библейской историей, причем, как вспоминал Шлецер, только в ее «главных событиях». Там же они подготовили диссертации: Байер по теме «О словах Христа: или, или, лима, савахфани», Шлецер – «О жизни Бога». Историческими эти диссертации никак не назовешь. Пусть даже обратное будет теперь твердить на всех страницах каждого номера газеты «Троицкий вариант – наука» и каждые полчаса в Интернете всемирно известный археолог и антрополог Клейн.

А университеты XVIII в. давали типичное для той эпохи эрудитское образование. Так, Шлецер по окончанию богословского факультета Виттенбергского университета год слушал лекции по филологическим и естественным наукам в Геттингенском университете, где увлекся благодаря И.Д. Михаэлису филологической критикой библейских текстов (гордо говоря впоследствии, что «я вырос на филологии…») и где решил посвятить себя «религии и библейской филологии…». Некоторое время спустя он в том же университете еще два с половиной года изучал большое число дисциплин, в том числе медицину (по которой получил ученую степень), химию, ботанику, анатомию, зоологию, метафизику, математику, этику, политику, статистику, юриспруденцию (и изучал все это потому, что думал совершить путешествие в Палестину для написания большого труда «О животных Библии со стороны естественно-исторической»).

И с каким багажом знаний собственно русской истории прибыл Шлецер в наше Отечество, видно из его слов, что до отъезда в Россию он два с половиной месяца «усиленно изучал» ее и что в середине XVIII в. Российское государство было «terra incognita, или, что еще хуже, описывалось совершенно ложно недовольными». В данном случае показательны и слова предисловия французского издания «Древней Российской истории» (1769 г.) Ломоносова, где специально выделено, что в ней речь идет о народе, «о котором до настоящего дня имелись лишь очень неполные сведения. Отдаленность времени и мест, незнание языков, недостаток материалов наложили на то, что печаталось о России, такой густой мрак, что невозможно было отличить правду от лжи…».

Своим образованием Ломоносов ни в чем не уступал ни Байеру, ни Шлецеру, ни тем более Миллеру. За пять лет (1731–1735 гг.) он на родине блестяще освоил практически всю программу обучения в Славяно-греко-латинской академии (прохождение ее полного курса было рассчитано на 13 лет), где по собственному почину занялся изучением русской и мировой истории. «К счастью Ломоносова, – говорил в 1865 г. академик Я.К. Грот, – классическое учение Спасских школ поставило его на твердую почву европейской цивилизации: оно положило свою печать на всю его умственную деятельность, отразилось на его ясном и правильном мышлении, на оконченности всех трудов его». А с января по сентябрь 1736 г. он был студентом Петербургской Академии наук. Затем в 1736–1739 гг. Ломоносов учился в одном из лучших европейских университетов того времени – Марбургском, где слушал лекции на философском и медицинском факультетах (на последнем – преимущественно лекции по химии, там же он получил звание «кандидата медицины»).

И учился так успешно, что заслужил по окончании университета в июле 1739 г. высочайшую похвалу своего учителя, «мирового мудреца», как его называли в XVIII в., преемника великого Г.В. Лейбница, выдающегося немецкого философа и специалиста в области физико-математических наук Х. Вольфа. Как отмечал этот признанный европейский авторитет, которого Ломоносов боготворил всю жизнь и считал его «своим благодетелем и учителем», «молодой человек с прекрасными способностями, Михаил Ломоносов со времени своего прибытия в Марбург прилежно посещал мои лекции математики и философии, а преимущественно физики и с особенною любовью старался приобретать основательные познания. Нисколько не сомневаюсь, что если он с таким же прилежанием будет продолжать свои занятия, то он со временем, по возвращению в отечество, может принести пользу государству, чего от души и желаю».

К универсальному образованию Ломоносова следует прибавить еще два года его обучения (1739–1741 гг.) у профессора И.Ф. Генкеля во Фрейбурге металлургии и горному делу. Надлежит также сказать, что Ломоносов в Германии помимо основательной работы над обязательными дисциплинами – математикой, механикой, химией, физикой, философией, рисованием, немецким и французским языками и пр. – самостоятельно совершенствовал познания в риторике, занимался теоретическим изучением западноевропейской литературы, практической работой над стихотворными переводами, писал стихи, создал труд по теории русского стихосложения, знакомился с зарубежными исследованиями по русской истории и др.

Не уступал Ломоносов немецким ученым и в знании иностранных языков, т. к. прекрасно владел латинским и древнегреческим языками, что позволяло ему напрямую работать с источниками, большинство из которых еще не было переведено на русский язык (как свидетельствует его современник, историк и академик И.Э. Фишер, он знал латинский язык «несравненно лучше Миллера», а сын А.Л. Шлецера и его первый биограф Х. Шлецер называл Ломоносова «первым латинистом не в одной только России»). В той же мере наш гений владел немецким (причем несколькими его наречиями) и французским языками, благодаря чему всегда был в курсе новейших достижений европейской исторической науки. Сверх того Ломоносов, как он сам пишет, «довольно знает все провинциальные диалекты здешней империи… разумея притом польский и другие с российским сродные языки» («Положительно можно утверждать, – отмечал в 1865 г. славист П.А. Лавровский, – о сведениях его в польском, сербском и болгарском»). А в «Российской грамматике» им приведены примеры из латинского, греческого, немецкого (и древненемецкого), французского, английского, итальянского, не уточненных азиатских, абиссинского, китайского, еврейского, турецкого, персидского, из иероглифического письма древних египтян.

Но вместе с тем Ломоносов в середине XVIII в., т. е. в момент становления в России истории как науки и выработки методов познания прошлого, обладал очень важным преимуществом перед Байером и Шлецером, ибо был выдающимся естественником, не имевшим равных в Европе. И каждодневная многолетняя практика самого тщательного и тончайшего анализа в точных науках, прежде всего химии, физике, астрономии, математике, выработала у него принципы, один из которых он предельно четко изложил в заметках по физике в начале 1740-х гг.: «Я не признáю никакого измышления и никакой гипотезы, какой бы вероятной она ни казалась, без точных доказательств, подчиняясь правилам, руководящим рассуждениями». Другой: «Из наблюдений установлять теорию, чрез теорию исправлять наблюдения – есть лучший способ к изысканию правды», – звучит в «Рассуждении о большей точности морского пути» 1759 г.[31]31
  Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 1. М., Л., 1950. С. 115; т. 4. М., Л., 1955. С. 163; т. 5. М., Л., 1954. С. 396; т. 7. М., Л., 1952. С. 400–401, 404–405, 408, 411–417, 424, 509, 850, 866; т. 9. С. 415, 429; т. 10. С. 275, 570–571, 705; Грот Я.К. Очерк академической деятельности Ломоносова. СПб., 1865. С. 38; Лавровский П.А. Указ. соч. С. 33; Пекарский П.П. Дополнительные известия для биографии Ломоносова. СПб., 1865. С. 49; его же. История императорской Академии наук в Петербурге. Т. I. СПб., 1870. С. 317–318; Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. Изд. 2. СПб., 1913. С. 74–75, 89; Павлова Г.Е., Федоров А.С. Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765). М., 1986. С. 48–50, 68–69, 84–85, 94–96; Фомин В.В. Ломоносов. С. 242–256; его же. Ломоносовофобия российских норманистов. С. 220–236.


[Закрыть]

И неукоснительное руководство этими принципами вело Ломоносова к многочисленным открытиям в совершенно разных сферах, обогатившим отечественную и мировую науку, превратило его в универсального исследователя. Универсалов тогда было много, но Михаил Васильевич обладал еще и тем, чем наделяет Бог только самых избранных. «Я всегда, – говорил нашему гению другой гений, великий математик Л. Эйлер в письме от 19 марта 1754 г., – изумлялся Вашему счастливому дарованию, выдающемуся в различных научных областях». Данное счастливое дарование было многократно усилено невероятной работоспособностью Ломоносова. Как сказал в 1921 г. наш выдающийся математик академик В.А. Стеклов, знавший по себе, что есть такое научный труд, о всеобъемлющем таланте этого «умственного великана»: можно только поражаться, «каким образом успевал один человек в одно и то же время совершать такую массу самой разнообразной работы», при этом «с какой глубиной почти пророческого дара проникал он в сущность каждого вопроса, который возникал в его всеобъемлющем уме»[32]32
  Стеклов В.А. Михайло Васильевич Ломоносов. Берлин, Пб., 1921. С. 5, 65, 80, 88–89, 94, 103, 123, 133, 171–172, 185, 195; Ченакал В.Л. Эйлер и Ломоносов (к истории их научных связей) // Эйлер Л. Сборник статей в честь 250-летия со дня рождения, представленных Академией наук СССР. М., 1958. С. 442.


[Закрыть] (а этот всеобъемлющий ум работал точно суперкомпьютер и сразу же видел любую проблему в целом и в деталях).

С той же «глубиной почти пророческого дара проникал» Ломоносов и в сущность истории своего народа, видя задачу историка в том, что «коль великим счастием я себе почесть могу, ежели моею возможною способностию древность российского народа и славные дела наших государей свету откроются…» и что «велико есть дело смертными и преходящими трудами дать бессмертие множеству народа, соблюсти похвальных дел должную славу и, пренося минувшие деяния в потомство и в глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила». Благородная цель, служению которой желали бы посвятить себя многие исследователи. И можно только гадать, что было бы им сделано на поприще истории, если бы она одна и была его уделом (как, например, у Байера, Миллера и Шлецера).

Но и того, что он сделал в этой области, параллельно с тем занимаясь еще химией, физикой, металлургией, лингвистикой, астрономией, географией и многими другими отраслями науки, где прославил свое имя (да еще основав такие науки, как физическая химия и экономическая география, и создав русскую научную терминологию, без которой немыслимо было развитие наук в России, введя такие понятия, например, как земная ось, удельный вес, равновесие тел, оптика, преломление лучей, опыт, предмет, наблюдение), вполне достаточно, чтобы признать Ломоносова историком и без норманнистской предвзятости взглянуть и на него, и на его наследие. При этом не забывая, когда заводят речь об ошибках Ломоносова (а они у него, разумеется, есть), что в обработке русской истории он, по верному замечанию П.А. Лавровского, натолкнулся «на непочатую еще почву и вынужден был сам и удобрять, и вспахивать, и засевать и боронить ее»[33]33
  Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 171; т. 10. С. 474–475; Лавровский П.А. Указ. соч. С. 52–53.


[Закрыть].

Ломоносовофобия норманнистов: писаренки на марше

Однако норманнисты уже более двух столетий трубят, что в своих исторических трудах им все было сделано не так. Действительно, Ломоносов делал все не так, как того бы хотелось норманнистам, уводящим нас в историческое зазеркалье, а так, как того требуют истина и долг ученого. Как мы знаем, реальность и отражение этой реальности в головах разных людей – это две большие разницы. И отражение реальности – настоящей или прошлой – зависит в целом от культуры, воспитывающей мировоззренческие принципы, которыми затем руководствуется – осознанно и неосознанно – человек. Важная грань культуры – образование. И если человек «образован» как норманнист, то он и будет на все смотреть именно как норманнист.

А в этой зашоренности он – осознанно или неосознанно – обязательно будет в той или иной мере участвовать в дискредитации Ломоносова как историка и в очернении его взгляда на раннюю историю Руси. Причем независимо от того, кто он, этот норманнист, – археолог, историк, корабельных дел мастер или геолог. Такое изначально негативное настроение высокообразованных умов, которое только и можно назвать ломоносовофобией, стало сейчас привычным явлением, по-хозяйски обосновалось в нашей науке, закрепляется в общественном сознании. И об этом совершенно позорном и, уверен, невероятном явлении для других стран – где по праву гордятся своими «Ломоносовыми» куда за меньшие заслуги, при этом никому не позволяя охаивать национальные святыни, фамильярничать с ними и памятью о них, – я подробно рассказываю в «Ломоносовофобии российских норманистов».

Чтобы были понятны масштабы этой ломоносовофобии, приведу «суждения» некоторых «знатоков» творчества Ломоносова, которые с явным издевательством устраивают, словно во времена инквизиции, публичное судилище над своим соотечественником, составляющим гордость и славу России, за его научные взгляды, даже не предпринимая попытки понять их истинную природу, т. е. без предвзятости вчитаться в источники, и высокомерно отлучают ученого от исторической науки.

В 1995 г. к.и.н. археолог А.А. Формозов утверждал, что «методами критики источников, выработанными уже к этому времени за рубежом, Ломоносов не владел», что его представления «о начале русской истории отвечали уровню полуученых-полудилетантских изысканий его времени» и что он в истории «сознательно творил миф», обслуживающий «заранее заданные тезисы о величии и древности предков русского народа…», но так и «не смог подарить народу ни полноценный научный труд о прошлом России, ни новый вариант мифа, приемлемый для массового читателя». В 2004 г. он заключал, что если немцы – «кастовые специалисты» – «несли в Россию строгую науку, не задумываясь, как она тут будет воспринята», то для Ломоносова – «дипломированного функционера» – история являлась не одной «из областей познания реального мира», а разновидностью риторики, что для него «характерна старая донаучная манера составления истории». И, как Формозов впервые предъявлял Ломоносову претензии со стороны археологии (ну, кругом виноват!), «идея обслуживания наукой политических лозунгов – функционерства, – выдвинутая Ломоносовым, была чревата большими опасностями для дальнейшего развития русской археологии. К счастью, провести в жизнь эту программу тогда не удалось…»[34]34
  Формозов А.А. Классики русской литературы и историческая наука. М., 1995. С. 9—11, 14, 16–28; его же. Русские археологи в период тоталитаризма. Историографические очерки. М., 2004. С. 15–16, 17–20.


[Закрыть].

В 2000–2005 гг. д.и.н. историк Т.А. Володина убеждала, что «официальный бард в елизаветинское время» и знаменитый автор «од и похвальных слов» Ломоносов, которым «владела пламенная страсть, которую можно выразить в одном слове – Россия. Она подвигла его ввязаться в драку с Миллером и серьезно заняться изучением российской истории…», выработал «национально-патриотическое» видение русской истории, которое было рождено «из переживания комплекса неполноценности» и которое являлось «главным стержнем всех его исторических трудов», что он «был слишком увлечен своим национально-патриотическим чувством, чтобы холодно взвешивать факты на весах исторической критики. В патриотической запальчивости он не особенно считался со средствами, доказывая величие российского народа», что Ломоносов писал «с национальным пафосом», под воздействием «гипертрофированного национального воодушевления», что положения, высказанные им в ходе дискуссии с Миллером, содержали «много наивного» (например, произведение россиян от роксолан) и что, наконец, «широта и размах ломоносовской натуры, которые вносили в чинные заседания академической Конференции привкус хмельного ушкуйничества, наряду с научными заслугами подкреплялись и высокими связями академика»[35]35
  Володина Т.А. История в пользу российского юношества: XVIII век. Тула, 2000. С. 12–43; ее же. У истоков «национальной идеи» в русской историографии // ВИ. 2000. № 11–12. С. 5—18; ее же. Учебная литература по отечественной истории как предмет историографии (середина XVIII – конец XIX вв.). Автореф… дис… докт. наук. М., 2004. С. 31–33, 38–39; ее же. Учебники отечественной истории как предмет историографии: середина XVIII – середина XIX в. // История и историки. 2004. Историографический вестник. М., 2005. С. 110–114.


[Закрыть].

В 2006 г. специалист по малым народам Крайнего Севера д.и.н. А.В. Головнев, касаясь обсуждения речи-«диссертации» Миллера, заключил: «Историк Миллер понес наказание за несвоевременное знание, а просветитель Ломоносов одержал верх, мобилизовав свои дарования ученого, поэта, ритора и придворного дипломата. Он не только изучал историю, но и вершил ее по своему разумению на благо своего народа – он даже стихи писал исключительно для пользы «любезного отечества». Однако, ополчившись на «норманнизм», Ломоносов выразил стихийный бунт русского народа против собственной истории»[36]36
  Головнев А.В. Исторический опыт межэтнического взаимодействия на севере Евразии // Этнокультурное взаимодействие в Евразии. Программа фундаментальных исследований Президиума Российской Академии наук / Под ред. А.П. Деревянко, В.И. Молодина, В.А. Тишкова. Кн. 1. М., 2006. С. 313–314.


[Закрыть] (что хотел сказать этнограф последними словами, не могу, признаюсь, понять).

В 2009–2010 гг. д.и.н. археолог Л.С. Клейн говорил о безосновательных «крикливых ультрапатриотических эскападах Ломоносова», но которые этот «ломоносововед» излагает «с симпатией» (все же до чего заразен этот «ультра-патриотизм», спасенья нет!), о низкой оценке его трудов (его «Древнейшая Российская история», в которой «подбор источников скудный и неудачный», есть «скорее политическое сочинение, чем исследование»), что он «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений…», что с русскими летописями он не работал, что некоторые его аргументы «совсем плохо вязались с фактами, даже если судить с точки зрения требований науки того времени», что «Ломоносов написал совершенно фантастическую, но лестную для России историю…», что он, выступив против «диссертации» Миллера, выступил «против оскорбления патриотических чувств…», по причине чего, «стремясь парализовать противников», «использовал в борьбе не только научные опровержения, но чисто политические обвинения», что «был предвзятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер» и что «нам теперь издалека очень хорошо видно», что немецкие академики Байер, Миллер, Шлецер «блюли пользу науки, а Ломоносов мешал ей»[37]37
  Клейн Л.С. Спор о варягах. С. 8, 21–24, 89, 201, 217, 240, 252, 254–255, 258; его же. Трудно быть Клейном. С. 136–138, 614.


[Закрыть].

И Клейн с Ломоносовым – одним из создателей русской науки и славного МГУ, неустанно способствовавшим «приращению наук в отечестве» и всю жизнь, по емкой характеристике академика Я.К. Грота, искавшим «истины, любя выше всего науку»[38]38
  Грот Я.К. Указ. соч. С. 5.


[Закрыть], нисколько не церемонится – он же антинорманнист. Не церемонится еще и потому, что ломоносовофобия, густо замешанная на хамстве, возведена в норманнизме в правило.

Эти же антиломоносовские настроения присутствуют, что весьма показательно, в работах ученых, совершенно далеких от истории. Так, кандидат технических наук Э.П. Карпеев, специалист по осевым компрессорам корабельных газотурбинных установок, ощущая себя знатоком исторических идей Ломоносова лишь по причине своих норманнистских взглядов, да еще того факта, что в прошлом стоял во главе музея нашего гения, говорил в 1996–1999 гг., что варяжский вопрос возник в области, «скорее, амбициозно-национальной, пламенным выразителем которой был Ломоносов», что он, «буквально взбешенный тем, что Миллер некритически воспринял летописную легенду о призвании варягов, кинулся в бой за честь русского народа» и «начал занятия историей не как историк-профессионал, а как русский патриот, поэтому и задачи, которые он ставил перед собой, были патриотическими…».

А в создаваемый «психологический портрет» Ломоносова Карпеев добавил – у норманнистских фантазий нет границ и нет морали – еще такой грязный мазок: во время учебы в Славяно-греко-латинской академии ему приходилось жить «в углах, с дворовыми людьми, с которыми тоже не могло быть общих интересов, кроме, пожалуй, исподволь приобретенной под их влиянием склонности к «зеленому змию». В 2005 г. тот же «ломоносововед» рьяно взялся хоронить «миф о Ломоносове», созданный после Великой Отечественной войны для пропаганды «идеи превосходства всего русского над иностранным, а кто этого не признавал, объявлялся «безродным космополитом», преклоняющимся «перед иностранщиной»[39]39
  Карпеев Э.П. Г.З. Байер у истоков норманской проблемы // Готлиб Зигфрид Байер – академик Петербургской Академии наук. СПб., 1996. С. 48–59; его же. Ломоносов // Исторический лексикон. XVIII век. Энциклопедический справочник. М., 1996. С. 418–419; его же. Г.З. Байер и истоки норманской теории // Первые скандинавские чтения. Этнографические и культурно-исторические аспекты. СПб., 1997. С. 23–25; его же. Русская культура и Ломоносов. М., 2005. С. 26–36, 130–133; Ломоносов. Краткий энциклопедический словарь / Редактор-составитель Э.П. Карпеев. СПб., 1999. С. 67, 94, 105–106, 249.


[Закрыть] (т. е. Ломоносов еще виноват и в преступлениях Сталина!).

В той же развязной норманнистской манере размашисто «размышлял» о Ломоносове в 1999 г. доктор геолого-минералогических наук С.И. Романовский, специалист по процессам терригенного седиментогенеза. Не сомневаясь, что «фанаберия в крови у русского человека», что русским характерна «коллективная мания величия» и что «наша державная спесь», посредством возвеличивания Ломоносова в послевоенное время, «вновь была вознесена на недосягаемую высоту», этот борец с «демагогическим псевдопатриотизмом» советского «ломоносоведения» (так в тексте!), по его словам, «непредвзято» и «без ненужной патриотической восторженности» ставит историку Ломоносову жирный «неуд». И этот «неуд» Ломоносову был поставлен не только как историку, но и как ученому вообще.

При этом Романовский говорит о «заносчивом и самолюбивом» Ломоносове, о его «изворотливом уме», «властном характере», «хитрости» и «напоре», без чего он не мог бы сделать академической карьеры, что он «позволял себе многое, вовсе не совместимое с его учеными занятиями… Он мог, к примеру, явится на заседание Академии наук «в сильном подпитии», мог затеять драку в стенах Академии, мог оскорбить и унизить человека», что «грустная ирония исторической судьбы Ломоносова в том, что он, понимая патриотизм ученого, мягко сказать, весьма своеобразно, по сути сам преподнес советским потомкам свое имя, как идейное знамя борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом» (опять Ломоносов в обнимку со Сталиным).

Видя в столкновениях Ломоносова и Миллера столкновения «двух разных миросозерцаний», «двух противоположных взгляда на науку», геолог знакомо вещает, что «идеологический» конфликт этих ученых развивался «под соусом не просто национального патриотизма, но национальных интересов, целесообразность ставилась выше истины и это, к сожалению, стало одной из неискорененных традиций русской науки», и что «не гнушался Ломоносов писать на Миллера доносы и в высшие сферы, наклеивая на него ярлык «антипатриота»[40]40
  Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. СПб., 1999. С. 5–6, 52–73.


[Закрыть] (Ломоносов и слова-то такого не знал).

Особенную антиломоносовскую прыть проявил молодой историк К.А. Писаренко, в 2003 г. изобразив Ломоносова в книге «Повседневная жизнь русского Двора в царствование Елизаветы Петровны», изданной в «Молодой гвардии», в качестве «известного на всю округу хама и скандалиста», «нахала», «хулигана», «грубияна», «человека дурного», «дебошира», «наглеца», «грубияна и задиры», «русской выскочки», пьяного кутилы (который весной 1743 г. «с горя все чаще и чаще прикладывался к вину и водке у себя дома или в ближайшем трактире»), «беспутного гения», «невоспитанного» и «неотесанного мужика», имевшего слишком взбалмошный и скверный характер и не обладавшего «внутренним благородством» («без зазрения совести вылил ушаты грязи на своего учителя» Генкеля, «фактически» оклеветал его, «ему ничего не стоило по любому поводу обматерить человека или ударить кулаком в лицо», старался «посильнее оскорбить или унизить ненавистных немцев», «часто нарочно приходил на Конференцию навеселе. Скандалил, ругался и угрожал побить академиков при первом же удобном случае», став адъюнктом, «несколько расслабился и в свободное от занятий наукой время принялся снова злоупотреблять алкоголем и безобразничать. Ему все сходило с рук благодаря протекции» Шумахера, но Ломоносов предал его»), и пр., и пр., и пр.

А в 2009 г. на страницах «российского исторического журнала» «Родина» (бедный-бедный Ломоносов, какую «высокую благодарность» заслужил от «Родины»!) Писаренко представил создателя нашей науки и просветителя «смутьяном и гулякой», «ленивым студентом», «забиякой-адъюнктом», «непутевым-адъюнктом», «нахальным адъюнктом», «хулиганом», «преступником», «грубым мужиком с импульсивным, неуравновешенным характером», у которого нрав «оказался на редкость скверным, взбалмошным и драчливым», «необузданным», «ужасным» и «воинственно-бешеным», который обращался «с подопечными грубо», оскорблял или унижал «почтенных профессоров-иноземцев». Возненавидев Шумахера, который, «не выпячивая собственных заслуг, вывел его в люди и гарантировал полное раскрытие его незаурядных способностей», Ломоносов, опираясь на Шуваловых, объявил ему «и окружающим советника «немцам», «врагам русской науки», настоящую войну»[41]41
  Писаренко К.А. Повседневная жизнь русского Двора в царствование Елизаветы Петровны. М., 2003. С. 294–304, 328–342, 351–354, 835, прим. 7; его же. Ломоносов против Шумахера. Столкновение мнимых врагов // Родина. 2009. № 2. С. 65–68.


[Закрыть].

Число создателей таких гнусных гадостей про Ломоносова, которого искренне, без всякого на то указа чтит вся Россия, чтит и гордится им, только прибывает, но им надо обязательно знать, кто они есть на самом деле, знать, что сказал в 1912 г. В.В. Розанов в адрес таких же «писаренко», отравляющих своими «писаниями» сознание русских людей: «Что их просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые вместо того, чтобы кушать, начинают вонять»[42]42
  Розанов В.В. Опавшие листья (Короб второй и последний) // Его же. Уединенное. Сочинения. М., 1998. С. 757.


[Закрыть].

Дикость вандалов – понятна. Но дикость современных и, казалось, образованных людей остается за пределами понимания нормального человека. Потому что нормальный человек знает, что главное мерило всему – нравственность. Вопрос нравственности ученого имеет первостепенное значение еще и потому, что этот вопрос напрямую связан с принципами научности и историзма, потому, что сама нравственность является важнейшим принципом науки вообще, ибо наука без нравственности – т. е. безнравственная наука – обязательно обернется катастрофой для общества. Тем же, кто путает свободу творчества со свободой от нравственных обязательств и выдает белое за черное и наоборот, стоит задуматься над словами А.С. Пушкина, обращенными к их духовным предтечам (в данном случае, «Видоку» – Ф.В. Булгарину, поляку по происхождению): «Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев»[43]43
  Пушкин А.С. Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений // Его же. Собрание сочинений. В 10 томах. Т. 6. М., 1976. С. 294.


[Закрыть].

Слова великого русского поэта ясно показывают, что марание «грязью священных страниц наших летописей» и издевательства «над гробами праотцев» имеют в России давнюю традицию (у нас почему-то всегда очень хорошо приживается самое плохое). Но традиции тогда хороши, когда они работают на благо. А унижение и поношение своего – это не просто низко и подло, это еще только во вред, ибо из них проросли революционеры всех мастей и страшный для России 1917 год.

В норманнистской ненависти к Ломоносову за его принципиальную позицию по отношению к началам русского мира обращает на себя внимание не только настойчивое стремление представить его – символ самой России – и не историком, и не ученым вообще (причем это пишут не просто его соотечественники, а прямые его потомки по линии науки), а человеком вообще недостойным, по Писаренко, не обладавшим «внутренним благородством», проще, «хамом» и «невоспитанным мужиком». Не могу себе даже в самой малой степени вообразить, чтобы такую грязь выливали, да еще с визгливой радостью, например, в Польше на Коперника, в Италии – на Леонардо да Винчи, в Германии – на Гете, в Англии – на Ньютона.

Параллельно с тем идет преднамеренная и настойчивая дискредитация чувства патриотизма, т. к. антинорманнистская позиция ученого преподносится лишь как проявление его неумеренного патриотизма (по Клейну, «ультра-патриотизма») и ненависти к немецким ученым. Читатели, слушатели, студенты, школьники, которым твердят такое постоянно, забудут затем детали этой позиции, но в их сознании, во-первых, прочно закрепится образ Ломоносова-неисторика, неспособного быть историком по причине того, что был, по словам Клейна, «страстным патриотом»[44]44
  Клейн Л.С. Спор о варягах. С. 21.


[Закрыть], а во-вторых, им так ненавязчиво внушается, что быть патриотом – это «не есть хорошо».

Но без патриотизма не было бы России, как не было бы Франции, Германии, Англии, Америки. Как вообще не было бы сейчас ни одного государства и ни одного народа. «Патриотизм правит миром». Эти слова произнес великий французский патриот и великий француз Шарль де Голль, спасший не только Францию, но и ее честь. И спас потому, что любил свою замечательную Родину, как любят свои замечательные Родины все психически нормальные люди. Поэтому марать, оплевывать и слово «патриотизм», и светлое чувство любви к Родине, из-за которого на Руси и в России шли и не раз еще пойдут на великие самопожертвования, никому не позволительно. Ибо это основа нашего сегодняшнего и будущего бытия. Возможно, что если бы в канун Великой Отечественной войны так массово охаивали и осмеивали патриотизм, то у нас могло и не быть Великой Победы 9 мая 1945 года. Впрочем, как бы не было и всех нас – что норманнистов, ополчившихся на Ломоносова и на русскую историю, что антинорманнистов.

Наука без дискуссий немыслима, но научная дискуссия по любому вопросу должна вестись именно научно, и в ней не может быть места ни оскорбительно-пренебрежительному тону в отношении представителей противоположной точки зрения, ни жонглированию терминами «патриот» и «непатриот», дезориентирующему молодежь как в плане науки, так и в плане мировоззренческих ценностей. В такой дискуссии должны господствовать только факт и только доказательства. И, разумеется, очень уважительное отношение к истории и ее деятелям – и к самым большим, и к самым маленьким.

Вместе с тем весьма показательна реакция науки на отношение норманнистов к Ломоносову, ибо она молчит, за редчайшим исключением. Хотя такое глумление над Ломоносовым, имеющим для нашего самосознания сакральное значение, давно могло остановить Отделение историко-филологических наук нашей Академии. Остановить потому, что глумятся прежде всего над его историческими трудами, по которым русское общество впервые стало знакомиться со своим славным прошлым и из которых оно набиралось силы и духа для ярких побед второй половины XVIII – начала XIX в., включая разгром Наполеона. На кощунственную пляску на могиле Ломоносова также давно должен был решительно отреагировать МГУ, обязанный ему своим рождением и носящий его имя. Против такого издевательства и над своим великим земляком, и над нашей памятью и историей дружно могли подняться и ученые-архангелогородцы.

Тем более, что антиломоносовские настроения из сочинений «ломоносововедов»-гуманитариев проникают в сочинения представителей других наук. И уже там формируется пренебрежительно-негативное представление о Ломоносове-естественнике. Вот что пишет доктор наук и геолог Романовский: «Так что невспаханное поле русской науки того времени дало возможность Ломоносову стать первым разработчиком многих проблем физики, химии, геологии. Он и остался первым, но только в нашей национальной науке. К тому же у него не было ни учеников, ни научной школы, чтобы обеспечивало бы преемственность и гарантировало уважение к имени зачинателя»; «его имя сохранилось лишь в истории нашей национальной науки. История же мировой науки вполне может обойтись без него»[45]45
  Романовский С.И. Указ. соч. С. 53–54.


[Закрыть].