Текст книги "Нация. Плоды искушения. Том первый"

Глава VIII

Рано утром, к началу рабочего дня, Егор был уже на станции, на своём рабочем месте. Всех новостей он ещё не знал, как не знал и то, что происходило вокруг в эту самую ночь (в «Комсомолке», что он купил в киоске «Союзпечать», никаких сообщений об аварии не было, чему он очень удивился). Общение с коллегами (машинистами-обходчиками) носило чисто формальный характер – больше молчали, чем говорили. Все чувствовали свою вину, понимая, что катастрофа вызвана человеческим фактором. К тому же всех пугал масштаб случившегося и его последствия… Одним словом: все находились если не в шоке, то в подавленном психологическом состоянии. Никто и никогда не мог предвидеть ничего подобного. И эта травма была настолько велика, что найти силы противостоять этому было очень сложно, если не сказать – невозможно. Это всех мучило и не давало покоя. Поэтому всем было не до разговоров. Нужно было принимать срочные меры, учитывая важность происходящих событий…

После тщательного изучения радиационной обстановки и аварийности 4-го энергоблока в зале заседания горкома партии города Припяти (там находился и работал штаб) прошло первое заседание Правительственной комиссии, под председательством Б. Е. Щербины. После короткой справки для членов комиссии он недовольно, можно даже сказать брезгливо, предоставил слово директору станции Виктору Брюханову.

За трибуной стоял осунувшийся, маленького роста, чуть сгорбленный, с лицом уставшим, худым и нездоровым черноволосый мужчина. Узнать в нём прежнего – улыбающегося, жизнерадостного человека – было уже невозможно. Это был совершенно другой человек. Казалось, что в этот момент в нём не наблюдалось совершенно силы, будто все человеческие возможности покинули его, оставив только одно – страх перед наказанием. Было видно, как он взволнован и потрясён тем, что случилось. Со стороны казалось, что он всё время был в невменяемом состоянии. Прилагая огромные усилия, он пытался что-то объяснить всем сидящим в зале, но видел лишь осуждающие глаза членов комиссии. Говоря напряжённо и невнятно, где-то там, внутри себя, он явно думал только об одном: «Совершено страшное преступление на вверенном мне объекте… и за это преступление последует наказание. И наказан я буду не в порыве чьего-то гнева, а на основании беспристрастного изобличения. К такому ли позорному концу я шёл всю свою жизнь…»

Эта страшная мысль буквально разрывала его в клочья, мучила и не давала думать, чтобы хоть как-то выстроить свою неподготовленную речь. Возможно, от этого, он мало что сказал по существу, за исключением следующего:

– Во время проведения внештатного испытания работы турбогенератора 4-го энергоблока, в режиме свободного выбега, – сказал он сухим, хриплым голосом, – произошли последовательно два взрыва, в результате чего разрушено здание реакторного помещения. Пострадало заметное количество персонала; есть погибшие. Наличие высокого уровня радиации было достоверно установлено только к 3:30, так как из двух имевшихся на станции приборов на 1000 рентген – оба вышли из строя, а других – нет. Поэтому в первые часы аварии были неизвестны реальные уровни радиации в помещениях блока и вокруг него; неясным было и состояние реактора, – заключил он.

Что послужило причиной такой неуправляемой цепной реакции, которая закончилась тепловым взрывом, Брюханов сказать не смог.

– Брюханов! – обратился один из членов комиссии к директору АЭС. – Вы докладывали в Киев и Москву, что радиационная обстановка нормальная, а что за графит валяется по всей территории станции?

– Трудно даже пппредставить, – заикаясь, начал искать оправдывающие его слова Брюханов, – ггграфит, который мы получили для строящегося 5-го энергоблока, цел, весь на месте. Я ппподумал вначале, что это тот графит, но он на месте. Не исключён в таком случае выброс из реактора…

– Приборы вышли из строя, а других нет – это что, вообще, за ответ?! – Почему на станции нет элементарных радиометров и остальных нужных приборов? Вы директор станции или нет? – возмущённо спрашивал другой член комиссии, – Безобразие!

– Пппоймите, произошла непроектная авария. Случилось нннемыслимое, – продолжал оправдываться всеми силами Брюханов. – Радиометр один был, но он оказался под зззавалами. Мы сразу запросили помощь у гражданской обороны и у военных… Они скоро должны прибыть…

А реактор тем временем горел, горел графит, изрыгая в небо миллионы кюри радиоактивности.

Комиссия осталась очень недовольна информацией директора станции о принятых мерах в первые часы аварии – как по форме, так и по содержанию.

Более того, председатель Правительственной комиссии Борис Евдокимович Щербина, после резкой критики всего того, что сообщил директор станции Брюханов, не стесняясь, принародно, резко бросил ему в лицо фразу:

– Брюханов, была бы моя власть, я бы тебя расстрелял на месте.

Об итогах, без принятия каких-либо мер, было сразу доложено высшему руководству страны, лично М.С. Горбачёву.

В Кремле не ждали таких новостей – все были уверены в аварийности энергоблока (как докладывал Брюханов), но не ядерного реактора, который, как думали все, можно заглушить без особых затрат и решений. Но то, что было услышано, никто не ожидал. После долгого анализа всей ситуации, руководством страны, на основании доклада Комиссии, было принято решение о приостановке первого и второго энергоблока ЧАЭС (3-й заглушили ещё в первые часы аварии) и начале эвакуации населения.

Вывоз всех жителей города Припяти назначили на утро 27 апреля. При этом, в связи с подготовкой к первомайским праздникам, высшее руководство страны решило об аварии народу не сообщать ни при каких обстоятельствах, чтобы не сеять панику – как в стране, так и за рубежом (последнее было куда важнее). Кроме того, Комиссии было предложено выработать срочные меры по ликвидации аварии. С этого момента начались плановые и организационные мероприятия.

Для того чтобы окончательно убедиться в подлинности взрыва реактора Б.Е. Щербина, В.А. Легасов и ЕА. Шашарин на вертолёте гражданской обороны поднялись в ночное радиоактивное небо Припяти и зависли над аварийным блоком, рассматривая раскалённый до ярко-жёлтого цвета реактор, на фоне которого хорошо были видны темноватый дым и языки пламени. А в расщелинах справа и слева, в недрах разрушенной активной зоны, просвечивала мерцающая звёздная голубизна. Казалось, что кто-то невидимый пытается раздувать всё сильнее и сильнее этот ядерный горн…

– Ишь, как разгорелся, дьявол! – взволнованно и громко проговорил Щербина. – Сразу и не укротишь. Думаю, надо бы песку немного подкинуть?

– Борис Евдокимович, одним песком не отделаемся, – рассматривая горящий реактор, громко проговорил сквозь гул работающего двигателя вертолёта Легасов. – Здесь нужны поглощающие и фильтрующие материалы…

– Вот и займитесь этим вопросом, – глядя на Легасова, почти кричал Щербина.

– Полностью собранный и загруженный топливом реактор весит десять тысяч тонн, – встревая в разговор, громко проговорил Шашарин. – Если выбросило половину графита и топлива, а это около тысячи тонн, то образовалась яма глубиной до четырех метров и в диаметре метров двадцать. У песка больший удельный вес, чем у графита. Думаю, малым количеством не ограничимся, нужно три-четыре тысячи тонн песка, не меньше, а то и больше.

– Ну, что ж, значит, вертолётчикам придётся хорошо поработать, – твёрдо сказал Щербина. – Какая активность на высоте двести пятьдесят метров?

– Триста рентген в час, – быстро ответил Легасов, словно ждал этого вопроса. – Но когда в реактор полетит груз, – тут же пояснил он, – поднимется ядерная пыль и активность на этой высоте резко возрастёт. Если бомбить, то придётся с меньшей высоты, а это чрезвычайно опасно…

– У вас есть другое предложение? – посмотрев на Легасова, сурово спросил Щербина.

– Другого предложения пока нет.

– Вот и хорошо, – громко заключил Щербина. – Значит, будем работать…

В 23.45 на станцию прибыл, как и ожидалось, передовой отряд 122-го мобильного отряда химических войск МО СССР. Военные, что называется, с марша, оперативно начали замерять радиационную обстановку не только на станции, но и в городе. Эта работа продолжалась недолго, так как состояние солдат сильно ухудшилось. Оказывается, резкое ухудшение здоровья солдат было связано с тем, что вечером 26 апреля в разрушенном энергоблоке началось возгорание графита; из жерла реактора наблюдался мощный поток аэрозольной газовой радиоактивности. Ясно было, что горит графит, каждая частица которого несёт на себе достаточно большое количество радиоактивных источников. По распоряжению директора станции Брюханова, реактор начали заливать водой, что категорически делать было нельзя – из-за высокой температуры вода (выше 1500 градусов), испаряясь, образовала радиационное облако, заражая территорию различными радионуклидами. После того что произошло на станции, исходя из сложившейся ситуации, Правительственная комиссия принимает план В.А. Легасова. Главная цель которого заключалась в одном: не допустить высокой температуры в реакторе, поскольку при температуре 2500 градусов начиналось плавление топлива двуокиси урана, увеличивая при этом активность загрязнения в сотни раз. А может, даже и больше, потому что пошли бы поганые изотопы, ещё гораздо более тяжёлые, чем цезий. Чтобы этого не произошло, необходимо было забросать жерло реактора поглощающими и фильтрующими материалами: мешками с порошкообразным карбидом бора, свинца, железной дроби, глины и песка. Это была очень непростая задача. Для выполнения этой непростой и опасной работы в срочном порядке, ночью, был передислоцирован из Александрии в Чернигов 51-й гвардейский вертолётный полк.

Поначалу мешки загружали прямо в вертолёты и сбрасывали один за другим в жерло реактора, но этот метод подвергал смертельной опасности экипажи вертолётов. Новое решение заключалось в том, чтобы складывать мешки в тормозные парашюты, используемые в авиации для истребителей (они наиболее прочные) и уж затем, поднявшись на стопятидесятиметровую высоту, сбрасывать груз. Этот «метод» был всё же более безопасным для вертолётчиков.

Егор видел непосредственно, как начались все эти работы, но ни он, ни другие его товарищи ещё не знали, чем это обернётся. Усиливающийся утренний гул сотен вертолётов, непрерывно сбрасывающих что-то на станцию, приводит всех жителей Припяти в волнение. Все начинают понимать серьёзность этой аварии, поскольку выглядит она значительно страшнее, чем казалось ещё вчера. (Ситуация осложнялась ещё и тем, что местные власти, следуя указаниям свыше, старались скрыть всю правдивую информацию о том, что же всё-таки произошло на станции.) К полудню волнение людей переходит в панику…

На площади перед Речным вокзалом, откуда в Киев ходят суда на подводных крыльях «Метеор», собирается около трёхсот человек с баулами и чемоданами, все хотят немедленно покинуть Припять. (В атомной энергетике широко применялась практика «сжигания» временных ремонтных рабочих, то есть привлечение по найму плохо подготовленного, а то и вовсе не подготовленного персонала к выполнению работ, связанных с радиацией.) Работая в ночную смену, эти люди слышали взрывы и видели пожар, бушующий на крыше 4-го энергоблока (их отделяло расстояние всего в 1200 метров). Недолго раздумывая, они собрали свои вещи и самовольно покинули объекты…

Ближайший «Метеор» по расписанию отходил в полдень, но билетов уже не было. Строители, расталкивая пассажиров с билетами, штурмом берут судно, по сути, захватывая его, а затем ссаживают всех, кто попадается под руку, в том числе женщин и детей. Дежурный милиционер вызывает по рации подкрепление, но все силы милиции заняты на патрулировании. Остановить «восставших» строителей и навести порядок некому. Захваченный «Метеор» отплывает от берега и уходит в сторону Киева. Чтобы подобного случая больше не повторилось, в Припять стягиваются внутренние войска, блокируя город по всему периметру, чтобы не допустить правонарушений и вывоза заражённых вещей. Кроме того, горисполкомом было принято решение об отстреле всех животных, без исключения, находящихся на территории города. Отстрел животных производился спец, отрядом и начался ещё с ночи (вот почему Егор слышал выстрелы). 27 апреля, уже с самого утра, дозиметрическая обстановка в городе резко ухудшилась. Из-за этого все подготовительные работы по эвакуации населения были ускорены, и она началась в 14 часов, а не в 18, как планировали вначале. В 10 часов по городскому радио раз за разом объявляли об эвакуации всех жителей города Припяти:

«Внимание, внимание! Уважаемые товарищи! Городской совет народных депутатов сообщает, что в связи с аварией на Чернобыльской атомной электростанции в городе Припяти складывается неблагоприятная радиационная обстановка. Партийными и советскими органами, воинскими частями принимаются необходимые меры. Однако с целью обеспечения полной безопасности людей и, в первую очередь, детей, возникает необходимость провести временную эвакуацию жителей города в населённые пункты Киевской области. Для этого к каждому жилому дому сегодня, двадцать седьмого апреля, начиная с четырнадцати часов, будут поданы автобусы в сопровождении работников милиции и представителей горисполкома. Рекомендуется с собой взять документы, крайне необходимые вещи, а также, на первый случай, продукты питания. Руководителями предприятий и учреждений определён круг работников, которые остаются на месте для обеспечения нормального функционирования предприятий города. Все жилые дома на период эвакуации будут охраняться работниками милиции. Товарищи, временно оставляя своё жилье, не забудьте, пожалуйста, закрыть окна, выключить электрические и газовые приборы, перекрыть водопроводные краны. Просим соблюдать спокойствие, организованность и порядок при проведении временной эвакуации».

Эвакуацию назвали «временной», чтобы люди не паниковали и брали с собой только самое необходимое, то есть наименьшее количество облучённых радиацией вещей.

В 13:00 принято решение, помимо Припяти, эвакуировать сёла Бурякова и Красное. Вечером того же дня в Чернобыль переехала вся Правительственная комиссия, а также администрация горисполкома. В городе остались специалисты ЧАЭС, строители, милиция и сотрудники безопасности. Всего около пяти тысяч человек.

Уже к полудню Егор спешно вышел из проходной и направился домой, чтобы предупредить семью об эвакуации и собрать необходимые вещи; медлить было уже нельзя. Автобусы и другой городской пассажирский транспорт уже не ходили (все транспортные средства были мобилизованы для эвакуации жителей города). Добирался с оказией.

Всему обслуживающему персоналу станции было предоставлено жильё в пионерском лагере «Сказочный», что находился в десяти километрах от города Припяти. Ввиду того, что Егор не смог позвонить в Киев родителям Натальи, он принял решение оставить жену и дочку с собой в лагере, до полного решения этого вопроса в ближайшие дни…

«В Киеве им будет всё же лучше и безопаснее», – подумал он.

Не доходя до своей пятиэтажки (шагов двести), он услышал несколько глухих хлопков, похожих на выстрелы. Это его заинтересовало, и он резко свернул во дворы, где это произошло. У спортивной площадки он увидел грузовую машину и двух незнакомых ему мужчин, как он понял, они закидывали в кузов каких-то животных. В это время из соседнего дома появился ещё один мужчина лет сорока-сорока пяти. Он вёл на поводке собачку – это была небольшая лайка серого цвета. Она то шла, то бежала, игриво виляя своим закрученным хвостиком. Иногда останавливалась и глядела на своего хозяина, словно что-то хотела ему сказать. «Хвост крючком, ушки торчком…» – глядя на собачку, умилился Егор, понимая, что для собак сейчас не время для прогулок. Мужчина вместе с лайкой подошёл к машине и привязал поводок к раме автомобиля, после чего, не оборачиваясь, быстро ушёл. Лайка засуетилась, заскулила, потом залаяла и дёрнулась за хозяином, но в это время прозвучал выстрел… После чего труп собачки привычно был закинут мужчинами в машину, где их и без того был полный кузов. Глядя на всё это, Егор не мог поверить своим глазам. Он понимал, что, если это происходит средь бела дня, на виду у людей, значит, для этого есть очень серьёзные основания, но вот так открыто, нет, в это он поверить не мог. Всё это было похоже на какой-то конец света.

«Как же так, – вырывалось у него из глубины души, – ещё сутки назад в этом городе ничто не предвещало беды и вот на тебе… словно за взрывом ядерным последовал взрыв нравственный, уничтожая самое ценное, что есть в человеке – душу». Это растревоженное милосердие, которое ему было присуще, жгло его изнутри. «Я всё понимаю, – размышлял он, – оставлять животных в пустом городе нельзя, но всё равно видеть такое страшно».

Он вспомнил в этот момент рассказ одного археолога (читал в каком-то научном журнале) о том, как при раскопках они нашли глиняные таблички, на одной из которых была интересная надпись: «Если в городе псы собираются в стаи, городу пасть и разрушиться».

«А ведь недалёк тот день, – с грустью подумал он, – когда это может произойти… Разве эти люди виноваты в том, что произошло? – думал он, глядя на всё происходящее. – Сейчас они делают, причём добросовестно, свою работу, и не более. За что я должен их осуждать, говорить об их натуре, нравственности… имею ли я на это право, когда вокруг творится такое!»

Потрясённый тем, что он увидел, Егор медленно направился к своему дому. Налитые будто свинцом ноги были так тяжелы, что не давали ему идти, останавливая, возможно, для того, чтобы ему ещё больше проникнуться сутью вещей человеческого мира.

Наталья и Лиза не ждали его так рано, даже хотели выйти на улицу и посмотреть, что там делается (в окно они видели очень большое скопление машин и людей). Объявление по радио они слышали, но мало что поняли про эвакуацию.

– Папа, папочка пришёл, – подбегая к отцу, радостно проговорила Лиза.

– Слава богу, что ты дома…

– А где же мне ещё быть сейчас, – перебивая жену, ответил Егор. – Надо собираться… Через час уезжаем…

– Куда уезжаем? Да на тебе лица нет, – глядя на мужа, проговорила Наталья, – ты болен?

– Всё хорошо, – снимая верхнюю одежду, проговорил он. – Немного переволновался, да и устал, кажется, сейчас всё пройдёт. Сегодня нас ждут в пионерском лагере «Сказочный» – это в десяти километрах от города. Красивое, живописное место, так что пока будем там, а после первого мая отвезу вас в Киев. Думаю, твои родители не будут возражать, если вы поживёте у них несколько дней. А там видно будет. Работу на станции оставлять мне никак нельзя, не хватает специалистов… буду продолжать работать вахтовым методом – это приказ, и он не обсуждается.

– Не хватает специалистов? – вдруг как-то неожиданно и заинтересованно спросила Наталья, обняв дочку.

– Ну, видишь ли, есть обстоятельства… – Егор всячески не хотел говорить жене, что треть всех сотрудников находится в больницах. – Кто-то не вернулся ещё из отпуска, – начал он говорить, – кто-то…

– Всё понятно, можешь дальше не продолжать…

Она сидела и внимательно глядела на мужа, не пытаясь что-то больше говорить, спрашивать, спорить, гнуть какую-то свою линию, как часто это бывало. Она сидела и просто молчала.

Егору, глядя на неё, трудно было понять то, о чём она сейчас думает. Хотя, если честно признаться, ему было в этот момент тяжело. В конце концов, она имела на это полное право – молчать. Ведь говорим мы для других, а молчим для самих себя. Почему бы и не помолчать… Безмолвие вовсе не несёт следов каких-то недостатков или недоговорённостей – это чистый воздух, которым иногда хочется дышать всем. Более того, молчание не отторгает мысль оппонента, а, напротив, заставляет думать, анализируя и очищая её от ненужных примесей. Да, он понимал, что всё это несправедливо и что всё это не сон, а реальность, и эта реальность не оставляет ему никакого выбора: даже сказать всю правду… Обстоятельства заставляют сделать именно так, а не иначе. Чтобы хоть как-то отвлечь её от разговора и от ненужных мыслей, он взял ручку, лист бумаги и начал медленно ходить по комнате, записывая и говоря одновременно что-то непонятное себе под нос.

– Набирается немало, – произнёс он неожиданно, – теперь из всего того, что я записал, нужно взять совсем немногое, – как бы заключил он. – Наташа, теперь твоя очередь: подумай и запиши, какой минимум взять вам с Лизой, – обратился он к жене, протягивая ей ручку и чистый лист бумаги.

– Я не могу во всё это поверить… У меня голова кругом…

– Верю, но что делать. Надо собираться понемногу, – сказал Егор где-то даже немного жёстко. – Не мы одни в таком положении…

Первой проявила инициативу Лиза: она принесла свои вещи и стала их раскладывать на своей кроватке. Среди них были две небольших куклы, альбом для рисования, акварельные краски, цветные карандаши и что-то ещё. Наталья и Егор молча наблюдали за всем этим процессом, не говоря ни слова – они не знали, что сказать.

– Доченька, возьми что-то одно, – проговорил Егор, обращаясь к Лизе, – всё брать не нужно. Мы ведь скоро вернёмся. У нас и так будет прилично вещей.

– Папа, – сказала она, разводя руками, – если я возьму только альбом, то я не смогу рисовать без красок, а если я возьму краски, то я не смогу рисовать без альбома.

Эта логика ребёнка очень удивила Егора и Наталью, и они оба улыбнулись, встретившись взглядом…

– Хорошо, хорошо, – согласился с мнением дочери Егор, – бери всё, что захочешь, я не возражаю.

Егор был очень рад такому разговору с дочкой, так как видел в нём положительные эмоции как для себя, так и для жены. И действительно, с этого момента Наталья немного ожила и стала чуть веселее. Собрав необходимые вещи, они начали ещё раз смотреть, не забыли ли что. И тут Егор вспомнил про книгу…

– Я сейчас, – сказал он, вставая с небольшого кожаного дивана, где они сидели все вместе.

И уже через секунду он вышел с кухни, держа в руке книгу.

– Эта книга мне очень нужна, – тихо проговорил он. – Я должен её вернуть одному человеку, вернее… ну, потом расскажу.

Он открыл небольшой чемодан и аккуратно положил туда книгу. Затем снова сел на диван рядом с женой и дочкой. Они тесно прижались друг к другу, словно кто-то их должен был сейчас разлучить. В квартире витала абсолютная тишина, когда Наталья неожиданно сказала:

– Я хочу послушать музыку.

Она сказала это тихо, почти шёпотом. Егор даже опешил от такого её желания. «Тут в пору хоть плачь, – подумал он, – а она – музыку! Уж не показалось ли мне это?» – заключил он для себя

– Что ты сказала? – удивлённо переспросил он её на всякий случай.

– Музыку, хочу музыку.

(Наталья прекрасно играла на скрипке и фортепиано, к тому же в их семье была небольшая коллекция пластинок классической музыки.)

Встав с дивана, она неторопливо подошла к старенькому проигрывателю «Аккорд», включила его и аккуратно поставила пластинку – это была музыка Вивальди «Времена года» – «Весна». Дальше было так: они сидели вместе, прижавшись друг к другу, слушая Концерт № 1 ми-мажор «Весна», с его сонетом:

 
Весна грядёт! И радостною песней
Полна природа. Солнце и тепло,
Журчат ручьи. И праздничные вести
Зефир разносит, точно волшебство.
Вдруг набегают бархатные тучи,
Как благовест звучит небесный гром.
Но быстро иссякает вихрь могучий,
И щебет вновь плывёт в пространстве голубом.
Цветов дыханье, шелест трав,
Полна природа грёз.
Спит пастушок, за день устав,
И тявкает чуть слышно пёс.
Пастушеской волынки звук
Разносится гудящий над лугами,
И нимф танцующих волшебный круг
Весны расцвечен дивными лучами.
 

Слушая музыку, Егор прекрасно понимал, что при всей очевидности происходящего, вернуться сюда они больше уже не смогут. Это их последние минуты родства с квартирой, со всем тем, что нажито за все эти годы совместной жизни. И эта мысль обжигала его как огонь, внутри всё трепетало и готово было взорваться от безысходности и беспомощности. Он разглядывал обои, стены, двери, кроватку дочери, игрушки, фотографии… – всё, что его окружало, всё, что прошло через его руки… всё, что было дорого и мило его сердцу; он смотрел и прощался… не показывая своей слабости и душевного переживания. «Это всего лишь день потери, – успокаивал он себя, – но не день падения. Если бывает так, что и потеря может стать приобретением – пусть так и будет. Небо и солнце есть везде, так что проживём. Единственное, чего бы я попросил у судьбы, – это милосердия к моим близким и родным. Разве они в чём-то виноваты?..»

Музыка всё играла… и её человечность была куда выше обычной, потому что она не знала в этот момент ни времени, ни пространства, рассказывая про все возможности величия, что есть в душе человека.

Они уже выходили с вещами из подъезда, когда к ним подошли два сотрудника милиции, вежливо спросив, кто они и из какой квартиры…