Текст книги "Дорогой пилигрима"

Из письма

 
«За сладкий миг свиданья
Безропотно отдам я жизнь».
 

А. Пушкин

 
Мне мало прозы, чтоб любить…
Стихи! О, да! В них есть стремленье,
Чтоб мне Тебя боготворить,
Коль есть земное притяженье;
К тому ж, восторженный порыв!
Любовь и тайное желанье,
Что я влюблён и что я жив,
Что всё сильней к Тебе сознанье.
Весь мир бледнеет пред тобой.
Мне скучны сон и пробужденье,
Я жду того, чтоб быть с тобой, —
Хотя б на миг, хотя б мгновенье!
 

2016 год

Отважным русским сынам

«Мы здесь – и бог наш мщенье».

В. А. Жуковский

 
Прошло не много мирных лет,
Когда не знали мы сражений,
Предательств, горя, прочих бед
От разных партий и течений.
Но вот опять настал тот час,
Чтоб снова биться за Россию,
Чтоб снова грозный правды глас
Угомонил врагов, стихию…
Не отдадим своей земли
И небеса свои родные,
Великолепье старины —
Всё, чем жива ещё Россия!
Орда потерпит снова крах,
Будь укры то иль англосаксы,
Ведь будем биться не за страх,
Не за кровавые их баксы.
Потомки древних воевод
И полководцев православных
Зовут и нынче лишь «Вперёд!» —
Друзей бесценных и державных!
Уж лучше смерть, чем срам навек
И боль от гневных русских взоров,
Мы не должны оставить «след»,
Тот, что судил бы сам Суворов!
«Солдатам – вечность! Чести – честь!» —
Сказал бы он, храня Россию.
«О, россы! Гряньте миру весть,
Осуществив мечом мессию!»
 

2022 год

Донецк

О росс! О род великодушный!»

Г. Р. Державин

 
Не умолкают взрывы вновь —
«Семерки» NAТО бьют прицельно,
Повсюду раненые, кровь…
И всё то зримо, неподдельно.
Видны страдания людей:
Их стоны, плач из-под завала.
 
 
«Сюда, сюда, – кричат, – быстрей!
Здесь мальчик… кровоточит рана…»
На зов бегут все, кто живой,
Чтоб уберечь, спасти ребёнка —
Ведь на войне здесь каждый свой,
Всем будет братик иль сестрёнка.
 
 
С руин достали… я молю,
Не дай Господь… такая драма.
«Терпи, сынок!» – «Я по-тер-плю, —
Сказал он вдруг. – А где же ма-ма?
А где мой па-па?» Я в ответ:
«Найдём, найдём, не огорчайся!
Пока тебе лишь нужен свет,
Давай, мой милый, поднимайся!»
 
 
Отца и мать нашли спустя…
В завалах, обагрённых кровью.
Где вся трагедия, беда
Вновь осветилась болью —
В груди, и сердце, и душе,
Призвав к ответу «судей»,
Кто беспрестанно по стране
Всё бьёт и бьёт с орудий…
Уж долгих, долгих восемь лет…
Под натовским напором,
Чтоб уничтожить Русский Цвет,
Всем западенским хором!
 
 
Напрасны все ваши дела:
Пред русскими падёте.
Трофеем будет им страна,
Что прозябала в гнёте!
За всё придётся отвечать
Безумцам и убийцам
(Что любят янок ублажать)
И прочим кровопийцам.
Никто, враги, вас не спасёт —
Смерть ваша миром станет!
И аки Феникс, русский род
Из пепла вновь восстанет!
 

2022 год

Памяти Даши Дугиной

 
Убита девушка, на взлёте…
Благоуханный цвет угас,
И мы скорбим на «повороте»
О той, кто радовал всех нас.
Мир ужаснулся от деянья:
Кто встал в убийственный сей ряд?
Кому позволило сознанье
Взорвать в движении снаряд?
Кто посягнул, на счастье наше?
Чей ум пленил весь русский мир?
Кого обидела так Даша —
Свободы сладостной кумир?
Ту, что повсюду узнавали
За дар божественный, глаза,
Кого богиней называли
За смелость, искренность всегда!
Что было в девочке такое,
Что напугало всех врагов:
Укропов, янок, англосаксов,
Всех, кто не чтит добро, богов.
Союз родства и узы крови
Священны были для неё,
Она отечество святое
Не променяла ни на что.
И это свору напугало…
К тому ж: величественность слов!
Где дух России прославляла —
Для новых благ, надежд, свобод!
Да, нет в Европе ей подобных —
Великих женщин, умных дам.
Там льются речи только злобных…
Да тех, кто склонен к клеветам.
Узнаем, рано или поздно,
Кто учинил смертельный акт.
И в этом будет воля божья
Раскрыть сей заговор, теракт.
Как бы убийцы ни хотели,
От мести Бога не уйти,
За смерть, что дружно учинили,
Ждут всех их горькие «плоды».
А дочь любезную, благую
В веках потомству не забыть,
И как героя, как святую,
Её Россия будет чтить!
 

20.08.2022 года

Славным защитникам России

 
Война не парад и не радость утех,
Никто здесь не рад, что доносится смех.
Здесь гибнут товарищи, наши друзья,
Где укров ристалище – чёрная мгла.
Всё лезут и лезут… «Огонь… заряжай,
Нигде не пролезут, сколь ни было б стай, —
Кричит командир то по воле страстей, —
А ну-ка, братишки, бандеровцев бей!
Огонь. Заряжай», – и так тысячу раз,
Чтоб как в 45‐м победным стал час!
Жаль, что не все доживут до него,
Поскольку не знаем конца СВО.
Но мир будет славен, и радостна весть,
Пока же зовёт нас одно – только месть.
За тех, кто живой, и за тех, кто погиб;
Кто выстрелом в спину в плену был убит;
Распят на кресте; и сожжён был в хлеву,
Кто жизнь не жалея отдал за страну.
Ничто не забудем, ничто не простим
Врагам ненавистным – ни тем, ни другим.
Давайте же миром поможем себе,
Чтоб счастье сияло на русской земле;
Чтоб нашей дружине победною быть,
Чтоб всем православным в величии жить!
«Огонь! Заряжай», – вновь команда слышна,
Отмщённой стрелою ракета пошла…
Где враг стал нацистом, где враг был рождён,
Повержен он будет и побеждён.
О россы, герои! Победы бойцы,
Вы гордость Державы, вы Веры сыны!
Отважен к броням ваш великий сей путь,
Так пусть же тверда будет воина грудь.
Пугливых преступников нынче стада,
Кого только нет, коль Европа тут вся…
В окопах, снегах им спасения нет,
Коль шлёт им «Ахмат» всем горячий привет.
У «Вагнера» тоже не дрогнет рука,
Чтоб «оптом» отправить всех на облака.
О русские воины, о царственный род!
Вы наша надежда, великий оплот!
Гремите же славой вовеки веков,
Та, что досталась от дедов, отцов,
Что вам возвещают мечом возгреметь,
Чтоб силой удара Россию сберечь.
 

2023 год

Уходят парни на войну

 
Забыли все про тишину,
Гремят, утюжа, степи «хармсы».
Уходят парни на войну,
Где вновь окопы им казармы.
Где нет ни света, ни тепла;
Где лишь снаряды рвутся бегло;
Где от разрывов темнота
Скрывает солнце, мир мятежно.
Бои идут который день…
Нацистов тьма, конца не видно,
Видна одна лишь НАТО тень,
Как всей Европы парадигма.
Нам отступать никак нельзя —
Как ни было бы наступленье.
Задача: бить наверняка!
Сломав врагов сопротивленье.
Чтоб взвился вновь российский флаг
Как символ воли, казни строгой,
На поле боя, там, где враг
Идёт кровавою дорогой.
 

2023 год

Боевое крещение

 
От пуль, снарядов стонет вся земля.
Спастись, укрыться – где там, всюду «жалят»,
Но к миномёту тянется рука…
И вот снаряд прицельно улетает.
«Осколочным, снарядный, побыстрей, —
Всё громче слышен голос командира. —
Наводчик, рассчитай чуток правей,
Чтоб англосаксам было не до жира».
И вновь снаряд скрывается вдали,
Там, где стоят, орудуют нацисты —
Как в 41‐м, в грозные те дни,
Когда напали на страну фашисты.
Но вот и нас накрыл один прилёт:
Наводчик ранен, командир контужен,
Но сил набравшись, крикнул он как мог:
«Не быть врагу, коль мы России служим!»
Не знаю, чем закончился бы бой,
Но тут «вертушки» в помощь прилетели,
И вот уже вдали снарядов зной
И радость на душе, что уцелели.
 

2023 год

Рассказы

Марьин утёс

Наше время ни в чём так не нуждается, как в духовной очевидности. Ибо «сбились мы» и следа нам не видно.

И. Ильин

I

Было раннее весеннее утро. Тимофей Коськов, открыв глаза, лежал на своей кровати и, ворочаясь с боку на бок, давно уже не мог заснуть – сильно мучила поясница. Да и ноги ещё с вечера тянуло так, что не знал, куда их пристроить. Временами, будто под напряжением, они то и дело импульсивно подёргивались. Укрывшись одеялом, Тимофей говорил не то себе, не то кому‐то: «Погода ноне ломает, и всё к непогоде, будь она неладна. Зима‐то ноне злая была; весну чай просто так не пустит. Подись ещё долго пугать её будет, а тут мучаешься: днём жарко, ночью холодно – где же тут устоишь от всякой ломоты. Непостоянство, одним словом. Вот и крутит, вертит нас непогода в разные стороны. Эх, старость не радость».

Немного покряхтев, Тимофей откинул рукой тяжёлое ватное одеяло к стенке и, кое‐как приподнявшись, сел на край кровати. Непонятная тяжесть и лёгкое головокружение буквально тянули его снова в постель; с большим усилием он встал и, опираясь правой рукой на хромированную дужку кровати, подошёл к своим вещам, лежащим тут же на стуле. Надев старенькие, штопаные штаны прямо на кальсоны и накинув ватную телогрейку без рукавов на нижнюю рубаху, он медленно, пошатываясь из стороны в сторону, побрёл на кухню. Оглядевшись на кухне, он взял с полки кисет с махоркой и тяжело опустился на табуретку у окна.

Отодвинув цветную ситцевую занавеску, он посмотрел на улицу через запотевшие стёкла двойных рам; на скворечнике, прибитом к длинному увесистому берёзовому шесту, он увидел трёх скворцов. Сидя на шестке, словно специально для него они громко выводили весенние рулады: пение соловьем прерывалось кукареканьем, собачьим лаем и звуками, похожими на мычание коровы. Не видя скворцов, можно было подумать, что во дворе находится целый скотный двор.

– Ну бестии, ну дают! – не то с удивлением, не то с восторгом проговорил Тимофей. – Ишь как радуются весне. Да и как ей не радоваться, новой‐то жизни. Слава богу! Худо-бедно зиму пережили. Чего уж там.

В этот момент Тимофей подумал о том, что увидеть первых скворцов в нечётном количестве, а проще говоря, без пары, – примета плохая, в народе бытует мнение, что весь год будешь один.

– Ишь ты, как распелись! – продолжал восхищаться Тимофей, глядя на скворцов. – Прямо как симфония.

– Да мне что, я сам по себе, – вдруг неожиданно проговорил Тимофей не то себе, не то кому‐то.

– Мне ведь уже никого и не нужно. Хватит уже – намаялси.

Держа закрутку, он взял лежащий на столе коробок и, испытывая удовлетворение от зажжённой им спички, прикурил. Не прошло и минуты, как едкий дым махорки, словно утренний туман, наполнил всю избу. Расплываясь белым прозрачным облаком, дым подымался к деревянному потолку, покрашенному белой известью, и словно по волшебству исчезал, растворяясь в невидимых для глаза щелях.

Выкурив не спеша самокрутку, Тимофей подошёл к умывальнику, привычно погладил свою небольшую бороду и, умывшись, проговорил:

– Ну Матрена-ядрёна! Надо идти на улицу да посмотреть, что там ноне за погода. Ох, дел‐то нынче невпроворот, вот ведь как всё бежит, всё течёт.

Выйдя на небольшое дощатое крыльцо, он сразу ощутил весеннее солнце, лучи которого слепили глаза и обдавали лицо, шею каким‐то свежим, утончённым и нежным теплом. Снегу во дворе было не так много, небольшие его кучки лежали только вдоль забора, верхний слой которых, превратившись с ночи в тонкий ледок, блестел и переливался всеми цветами радуги. Несмотря на раннее утро, от снега струились маленькие ручейки, растекаясь, они дружно соединялись за территорией ограды, превращаясь в большой весенний ручей, дружно уносящий весенние воды в местные пруды и озёра.

Птицы, радуясь новому весеннему дню, то тут, то там дружно выясняли отношения. Воробьи, чувствуя себя полноправными хозяевами, атаковали у скворечников непрошеных гостей-скворцов, скворцы же, не уступая, смело атаковали воробьёв, кучкой сидели вокруг скворечника, не подпуская близко своих соперников. Теперь они были жильцами этих небольших домиков, и никто был не вправе на них претендовать.

Со двора, расположенного в пятнадцати шагах от дома, тянулось длинное мычание соседской коровы Красули, кудахтанье кур и звонкое, утреннее пение петуха. В это весеннее, тёплое утро всё оживало и давало о себе знать.

Радуясь происходящему вокруг, Тимофей ощущал всем своим существом, что на смену холодной, долгой зиме вновь пришла долгожданная весна. Весна, которую он с нетерпением ждал и которая вновь позовёт его в дорогу, в дорогие и любимые ему места. Именно там, вдали от дома, он вновь найдёт для себя приют и успокоение, отвлекаясь от всех житейских и бытовых проблем. Рыбалка, общение с природой становились для него той отдушиной, которая создавала свой неповторимый образ жизни, питала прежде всего его душу.

Пройдя через весь двор, Тимофей прошёл в огород и остановился у места, где он ещё с осени начал строить свою новую, уже четвёртую по счёту деревянную лодку – фофанку, названную так в простонародье в честь её конструктора, инженера Российского общества спасения на водах Фан-дер-Флита.

Испытанные временем, лёгкие на ходу и вёслах, довольно безопасные круглоскулые лодки нравились Тимофею, и он с удовольствием принимался их делать.

Заготовки клинкерной обшивки аккуратно лежали на стеллажах, проложенные тоненьким штакетником, благодаря чему все заготовки остались сухими от снега и дождя. Плоское днище лодки, выполняющее одновременно роль кильблока, на часто поставленных гнутых шпангоутах было похоже на скелет какого‐то гигантского животного, он стоял, словно замерев, и ждал своего часа, чтобы, облачившись в клинкерную [1]1
  Клинкер – с удно (из досок, собранных встык или внахлест) Кильблок – днищевая опора для судна, стоящего на стапеле. Шпангоут – поперечное ребро жёсткости бортовой обшивки судна. Стапель – место постройки судов, на котором располагаются опоры для судов (кильбоки).


[Закрыть] обшивку, обрести новую жизнь.

Сборочный стапель был сколочен из старых, разной толщины досок. Сбитые при помощи гвоздей друг с другом, они были похожи на большой монолитный плот.

Тимофей подошёл поближе и стал внимательно рассматривать деревянные заготовки: струганные под рубанок узенькие рейки, доски, бруски. Хорошо сохранившись за зиму, они только немного потемнели.

– Не повело, это хорошо, – глядя на обрезные доски, проговорил Тимофей, – ещё день-два, да надо начинать строить, времени‐то в обрез.

Окидывая взглядом разложенные заготовки, он понимал, что работы предстоит сделать ещё очень много, начатое им строительство лодки ещё осенью необходимо было продолжить как можно быстрее, тем более что он всю зиму ждал этих дней, за какой‐то месяц лодку нужно было не только собрать по частям, но и основательно просмолить и вывезти за несколько километров на реку Уньгу – к Марьи-ному утёсу, к его старой бревенчатой заимке, построенной им много лет назад.

Обойдя ещё раз вокруг остова лодки, Тимофей в раздумьях направился в избу, что‐то приговаривая при этом себе под нос. Чувствовалось, что он переживает и волнуется, настраивая себя на большую ответственную работу.

II

Небольшая деревня Заблуднево, где прожил всю свою жизнь Тимофей Каськов, находилась в шести километрах от центральной усадьбы совхоза «Светлый путь». Название совхоза было хоть и оптимистичное, но вот только в деревне всё было наоборот. На самом деле никакого светлого пути в деревне и не предвиделось, и быть не могло. А причины самые что ни на есть житейские: ни тебе дорог, ни тебе нового жилья, ни тебе работы и всего того, чем живёт и радуется человек в этой непростой и грешной жизни.

Построенные многие десятилетия назад сто с лишним крестьянских домов не знали и не видели даже примитивного ремонта, не говоря уж о чём‐то более серьёзном, крестьяне давно уже разуверились в своём начальстве, которое то и дело менялось и не делало никаких попыток что‐либо изменить в деревне. Жаловаться всё равно было некуда, да и бесполезно: никто ничего не слышал в эти непонятные никому перестроечные годы. К тому же все дома в деревне были давно списаны. Вроде есть деревня и вроде нет её.

Покосившиеся заборы и стайки давно уже не знали и не чувствовали рук человеческих. Эстетика, комфорт и удобства в этой деревне были ни к чему. Хотя себя местное начальство не забывало, строя добротные дома из цельного кругляка, о чём крестьянин и помыслить не мог. Мужики, конечно, говорили в деревне всякие разговоры про жизнь, но, устав ходить с протянутой рукой, смирились с тем, что у них есть, и лучшего уже не ждали.

– Зачем что‐то делать, если можно прожить и без этого, – часто рассуждали мужики за стаканом самогона, – делай, не делай – всё равно помирать, не сегодня, так завтра. На кой нам всё это?

Бабы хоть и были против такого рассуждения, но ничего поделать не могли. Спившиеся давно мужики теряли у баб не только авторитет, но и всякую житейскую помощь.

– От наших мужиков, – говорили некоторые бабы, – как от козла: ни шерсти, ни молока.

– Собрать бы их всех, – вторили им другие, – да в прорубь окаянных, душу ведь они всю вымотали, ни себе, ни детям покоя.

Раньше, при старой власти, отдельная инициатива некоторых крестьян по улучшению своего жилища осуждалась начальством и рассматривалась как буржуазная пропаганда западного образа жизни. Вот и приучили, что при нынешней власти работать уже никто не хотел или разучился. «День прошёл, и слава богу!» – такой принцип в жизни стал основополагающим для большинства крестьян деревни Заблуднево, и лишь беспробудное пьянство и воровство делали эту жизнь разнообразней и содержательней.

Несмотря на такое положение в общественной и социальной жизни деревни, надо отдать должное тому, что большинство молодых людей, чуть окрепнув, понимало всю бесперспективность жизни в этой деревне. При всяком удобном случае молодёжь старалась уехать. Куда угодно, кем угодно, но только подальше от этого безобразия. Да и родители не желали своим чадам зла, потому что все понимали: деревня сгубит и без того обездоленных детей. Вот только решить эту проблему могла не каждая семья. Не найдя возможности уехать, многие оставались работать в совхозе, выстраивая свою жизнь без всяких претензий на будущее.

Лет восемь назад Тимофей Коськов разошёлся со своей женой Нюрой, устав от её пьянок и скандалов. Двое сыновей, Виктор и Василий, хоть и жили с матерью, но часто наведывали отца. Бывало, целыми днями были у него дома, часто ездили летом к нему на рыбалку на Уньгу. Помогая детям, чем придётся, Тимофей всегда жалел о разлуке с ними, но изменить что‐то в своей жизни вряд ли мог, а к старости и совсем смирился с такой жизнью.

Старший сын, Виктор, закончив семь классов, уехал в большой город и, выучившись на слесаря, так и остался там работать. Раза два в год он приезжал в деревню навестить родителей. Высокий, кучерявый, дородный, проходя по деревне, он производил на всех жителей впечатление большого начальника.

В один из приездов в деревню он выфрантился и пошёл в клуб, а там поругался с местной шпаной, назвав их деревенскими козлами, за что был избит до полусмерти. Отлежавшись неделю дома, он уехал из деревни и больше не приезжал.

Васька, заскрёбыш, слывший уже с малолетства хорошим охотником, остался работать в деревне – скотником на ферме. Учёба у него не пошла, да и желания учиться у него никогда особого не было. Парень он вырос крепкий, забубённый, с годами всё чаще прикладывался к бутылке, а хорошо выпив, всегда заедался, не разбирая, где свои, где чужие. Бывало, выпьет – и сразу к отцу в дом, не знаю уж, о чём они говорили и спорили, но только заканчивалось всё это большим скандалом и дракой. Из избы в окна и двери то и дело летели столы, стулья и всякая бытовая утварь. На крики и шум всегда прибегала его бывшая жена Нюра, высокая, статная женщина лет пятидесяти. Врываясь в избу Тимофея, как тигрица, она голосила лихоматом на всю деревню:

– Люди добрые, помогите! Мово Ваську убивают!

И не дожидаясь ни от кого никакой помощи, она бросалась в «объятья» своих родственников и тут же получала дулю под глаз, а то и две. Избитая, в слезах, она выбегала из избы и, стоя у калитки, ругала на чём свет стоит Тимофея и Ваську. Соседи, да и все деревенские жители, давно уже привыкли к такому спектаклю, и мало кто вмешивался в это семейное дело, проблем и без того хватало в каждой семье.

До участкового дело также не доходило, а может, он просто не хотел разбираться в этих семейных отношениях, зная, что назавтра всё равно все помирятся и жизнь снова будет идти своим чередом. К тому же вызвать участкового с центральной фермы было делом очень сложным, телефон в деревне был только в управлении, которое постоянно было закрыто на большой амбарный замок. Надо отметить: выясняя отношения на кулаках, не было случая, чтобы Тимофей или Василий применили оружие, хотя у одного и другого были собственные стволы 16‐го калибра.

В общем, выяснив отношения и подравшись на потеху всей деревне, родственники расходились по домам, если могли, а если не могли, расходились утром, уже на трезвую голову, предварительно помирившись. Так продолжалось несколько последних лет.

III

Вот уже второй день, как крапал мелкий весенний дождь. Погода стояла пасмурная и холодная. Временами шёл мокрый снег.

Растопив печь, Тимофей молча сидел на кухне у окна и с какой‐то грустью распутывал небольшую снасть для предстоящей рыбалки. Внимательно перебирая тонкие капроновые нити, он находил рваные ячейки и тут же «штопал» их крючком, обвязывая такой же капроновой ниткой одну ячейку за другой.

Часто поглядывая в окно, он с нетерпением ждал хорошей и ясной погоды, ему хотелось встать и в любой момент приступить к работе – строительству лодки, которая подарит ему на всё предстоящее лето живительную свободу, позволит приблизить себя к пониманию духа природы и её красоты. Душа пела и рвалась из ограниченного, душного пространства на просторы, где бы он мог творить и испытывать великое наслаждение от начатого им дела, которое приносило ему не только материальную поддержку, но и большое духовное удовлетворение.

Перебирая всё новые и новые ячейки сети, Тимофей размышлял:

«Разве это сети! Ими же только воробьёв ловить, а не рыбу. Нитка хоть и капроновая, а никуда не годится. Одним словом – срам. И кто их только сейчас выпускает? Мои‐то сети куда крепче были, – Только вот руки уже болят, да и вязать их больно муторно – годы уже не те, что были. Как-никак шестой десяток разменял. Вот наловлю рыбы, продам, да надо будет парочку прикупить настоящих, пока все не сносились, этих на сезон хватить должно», – размышлял он.

Подлатав сети, Тимофей вывесил их «гармошкой» в просторные сени, сделанные им несколько лет назад, где обычно находилась всякая бытовая утварь: вёдра, бидоны с водой, ящики разные и стеклянные банки.

Свисая до самого пола, сети создавали иллюзию какой‐то театральной выгородки, главным режиссёром которой был сам Тимофей. Временами хотелось наблюдать только за его действиями, не ожидая от него никаких слов; небольшого роста, немного сутуловатый, с крепкими мозолистыми руками, почти всегда хмурый, он напоминал исконного русского деловитого мужика. Его действия вызывали уважение. Всё, что он делал, разворачивалось в привычное действие сценария, написанного им самим уже много лет назад. Отличался он от актёра только тем, что не мог, да и не умел импровизировать, а мог выполнять только конкретную, заданную им же самим роль.

Обычно Тимофей брал с собой до пяти снастей, а также небольшой бредешок, на случай приезда сыновей Витьки или Васьки. Места у Марьиного утёса не везде глубокие, поэтому пройтись с бредешком стало делом уже привычным и надёжным. На большой улов надеяться, конечно, не приходилось, а вот на хорошую ушицу рассчитывать можно было всегда.

Корчажки Тимофей плёл из тальника уже будучи на реке, плести объёмные вещи дома было делом хлопотным, да и нужный для работы материал, тальник, должен быть свежим и сочным.

Каждую весну большую часть времени он уделял лодке, поскольку она требовала не только времени, но и серьёзного, бережного отношения. Для этого с осени Тимофей готовил пиломатериал, причём делал он это каждый год – мало ли где подлатать, а где и новую сделать, так как за два-три года лодка приходила в негодность: тяжелела, трескалась от разности температур, и эксплуатировать её было очень опасно.

– Строить лодку, – говорил он сыну Ваське, – это тебе не хвосты крутить у коров, дело тут тонкое и требует всякого искусства, если что не так, то пойдёшь ко дну вместе с лодкой.

Васька всегда обижался на отца за такие слова, но в дискуссию с ним не вступал, а молча разворачивался и уходил.

Распускал брёвна Тимофей обычно на пилораме, что находилась в километре от деревни. Не ахти какая, она всё же давала возможность иметь кой‐какой обрезной материал. Под это дело Тимофей ставил мужикам бутылку, и те с удовольствием прогоняли парочку кубатуристых сосновых брёвен. Сосну Тимофей выбирал не случайно, она обладает хорошей смолистостью и хорошо «держит» воду. Конечно, с лиственницей не сравнишь, но сосна значительно легче, а для работы это очень важно. Диаметр и длину брёвен Тимофей выбирал всегда сам, прикидывая на остаток, важно было не ошибиться в размере нужной доски, необходимой на обшивку лодки.

Когда дело было сделано, тут же выпивали с мужиками бутылку самогона, закусывая чем придётся. Затем Тимофей брал на конюшне лошадь и на телеге привозил всё это хозяйство домой – в огород, где бережно сгружал и раскладывал для дальнейшей сушки.

– Пусть маненько вылежатся, подсохнут на ветру, – говорил он сам себе, прокладывая каждую доску штакетиной, – ветерок сейчас нужен да солнышко, вот они и подсохнут как надо.

При этом он бережно поглаживал каждую доску, словно вселял в неё какую‐то неведомую силу.

Здесь же в огороде под навесом стоял столярный станок – верстак, сделанный им когда‐то, состоящий из крышки и подверстачья. Крышка включала в себя верстачную доску, передние тиски с подкладочной доской, задние тиски с зажимной коробкой и лоток для размещения инструмента во время работы. На прикреплённой к верстаку широкой доске аккуратно размещались разные столярные инструменты: ножовки, рубанки, шерхебели [2]2
  Шерхебель – р убанок для грубого строгания досок и заготовок (железко – с овальной режущей кромкой).


[Закрыть], стамески, разные напильники, угольник и многое другое, без чего не обходится в своей работе ни один уважающий себя мастер.

В своё время Тимофей много лет проработал в совхозе столяром, но почему‐то не поладил с управляющим и уволился, а вот инструмент забрал, так как мастерил его сам. Купить всё это хозяйство в магазине было практически невозможно. Небольшой сельмаг торговал только самым необходимым, хлебом, крупами да водкой. Иногда, правда, привозили пиво да селёдку в бочках, а промтоваров не было из-за отсутствия площадей, их можно было заказать заведующей магазином, которая была одновременно и продавцом.

Продукты привозили по бездорожью с центральной фермы два раза в неделю. Везли самое необходимое, поэтому не до столярного инструмента было.

Развесив в сенях очередную подлатанную сеть, Тимофей вышел на небольшое дощатое крыльцо в две ступени, крыльцо было без навеса, поэтому мелкий дождь сеял на его лицо, голову и ватник. При этом отчётливого звука дождя было почти не слышно, лишь изредка с монотонным звуком крупные капли дождя падали на землю с крыши.

– Бог даст, закончится к вечеру, – глядя куда‐то вверх, проговорил Тимофей, – небо‐то вон как располагает…

Тимофей стоял и, не обращая внимания на дождь, направил свой взгляд в сторону огорода, туда, где стоял остов его лодки. Он чувствовал, как его организм наполняется новыми, свежими силами, зовущими его в новый путь, туда, где он сможет обрести уединение, покой. Постояв несколько минут, Тимофей развернулся и зашёл в избу. Стало уже смеркаться, когда в его доме погас свет. Наступившая ночная тишина наводила на грусть и какое‐то одиночество. Расцветший среди чёрных ночных туч багряный закат предвещал завтрашнему весеннему дню солнечную, яркую погоду.

IV

Эту ночь Тимофей спал крепко. Не видя никаких снов и не чувствуя никаких болей в суставах, он проснулся, ослеплённый лучами яркого весеннего солнца. Лучи, пробившись сквозь двойное стекло и шторы, висевшие узкими полосками по обе стороны окна, светили прямо на его кровать. Пряча глаза от ярких солнечных лучей, он старался укрыться одеялом с головой.

В палисаднике под окном, облепив большой куст черёмухи, сидели воробьи и звонко чирикали, возвещая не только Тимофею, но и всему миру о приходе весны; радостное чириканье воробьёв словно приковывало Тимофея к кровати, ему впервые за долгое время не хотелось подыматься, и он нежился, как ребёнок.

– Ишь, расчирикались! Тепло почувствовали. Это хорошо.

Откинув в сторону одеяло и потянувшись, Тимофей проговорил:

– Лежи не лежи, а надоть вставать. Да и время чай уже набежало много. Вон солнце‐то уже какое – видно, день будет на руку.

Встав с постели, он подошёл к кухонному окну и привычно взял кисет с махоркой. Достал тремя пальцами щепотку табака и, завернув его в газетный лоскуток, жадно прикурил. Сделав глубокую затяжку, он вышел на улицу. Дымя крепким самосадом, Тимофей не спеша прошёл по двору, оглядев по – хозяйски, всё ли на месте.

Заиндевелая земля, не прогревшись с ночи, отдавала холодом, лёгкий ночной иней, лежащий повсюду, блестел на солнце; медленно исчезая, он превращался в невидимые капли воды. Сделав круг, Тимофей подошёл к калитке и, облокотившись на неё, почувствовал лёгкий, тёплый ветерок, доносивший до него знакомые запахи сена, навоза и парного молока. Словно мята, этот запах забивал глаза, ноздри и кружил голову.

– День‐то какой нынче разгулялся! – с радостью в душе проговорил Тимофей. – Живи да радуйся. Хорошо!

Сельчане, проходящие мимо, здоровались с ним и интересовались кто здоровьем, кто делами, на что он кивал всем головой и отвечал с той же благодарностью, говоря: «Спасибо! Слава богу, ничего».

– Греешься на солнышке с утра! – услышал Тимофей знакомый голос своего старого приятеля – соседа Кирьяна. Небольшого роста, худощавый, лет шестидесяти, в тёплой клетчатой рубахе навыпуск, Кирьян осторожно, почти крадучись подходил к тому месту, где стоял Тимофей.

– Да вот, маненько греюсь. Чё нам, старикам… Сам не погреешься – уже никто не погреет.

– Это точно! Как здоровье‐то?

– Да вот скрипим понемногу, – ответил Тимофей, делая глубокую, последнюю затяжку от выкуренной почти полностью самокрутки. – А у тебя как?

– Не спрашивай. Вчера вот вечером телевизор посмотрел, – начал разговор Кирьян, – тошно стало.

– А что так?

– Дак прибавку нам опять к пенсии дадуть – аж пятьдесят рублей!

– Ну и хорошо! Хоть и бородавка, а всё‐таки приятно, – с некоторой иронией ответил Тимофей.

– Всё дай сюда, на кусок хлеба.

– Али на заваруху, – подхватил Кирьян.

– Вот-вот. Ты давай-ка заходи в ограду – погуторим да покурим маненько, а я сейчас, табачку только возьму, – произнёс Тимофей и скрылся в сенях.

Закрыв калитку, Кирьян прошёл к невысокой завалинке и сел на нагретые солнцем доски.

Выйдя из сеней через минуту с кисетом махорки, Тимофей сел рядом возле Кирьяна и негромко произнёс:

– Закуривай, Кирьян! Всё одно помирать. Не сегодня, так завтра.

– Ишь ты, прыткий какой, – с удивлением произнёс Кирьян. – Помирать! Ты, я вижу, вон парусник собрался делать, а говоришь – помирать. Небось за границу сбежать хочешь? Там, говорят, жизнь‐то ой какая хорошая! Я тоже по телевизору видел. Ой, как хорошо! Нам и не снилось с тобой.

Тимофей выждал паузу и, размышляя над сказанным Кирьяном, заговорил:

– А на какой хрен эта заграница должна мне сниться, я у себя в Отечестве хочу хорошо жить. Ты вот, Кирьян, телевизор смотришь, а я нет, потому ответь мне, почему всякие там правители отрывают крестьянина от земли и от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми живёт крестьянин веками на этой земле?

Почему один работает всю жизнь и ничего не имеет, а другой палец о палец не ударит, а добра неисчислимое количество: фабрики там, заводы, станции всякие; они что, строили их али как? А что имеем мы, простой‐то народ? Да ничего! Я разумею, что получается так: кабы не клин да не мох, так бы и плотник издох. Вот я, крестьянин, интересуюсь у тебя: куда же, мать твою, смотрит государство при таких‐то порядках да при таких симптомах? А получается, что никуда! Кругом одни враки да обещания. В общем, я понимаю так, что одна катавасия получается; сколько мы ни бежим от беды, а всё в пропасть попадаем, будь она неладна.