Текст книги "Соломон, колдун, охранник Свинухов, молоко, баба Лена и др. Длинное название книги коротких рассказов"

Критическая доля

Помещик Пичков и прапорщик Фролов

Отец помещика Пичкова, Христо, был болгарином и участвовал в Старозагорском восстании, а двадцать четвертого апреля тысяча восемьсот семьдесят седьмого года стоял на Скоковом поле Кишинева в рядах «Пешего конвоя» – ядра будущего болгарского народного ополчения. Обладая грамотностью, он помогал капитану Райчо Николову писать «Воззвание к моим братьям» и попал в число офицеров, перешедших перевал Хаинбоаз. Его фамилия выгравирована на известняковой плите столба, установленного на горе в память победы.

Потом Христо бился на Шипке, под Тырново и Плевеном, а после заключения Сан-Стефанского мира и образования Болгарского государства женился на русской мещанке Анфисии Поликарповне Толобышкиной, бывшей в его полку сестрой милосердия и имевшей землю под Егорьевском.

Приняв хозяйство, он разбил сады и построил усадьбу и четыре строения в ряд. Позже там образовалось селение в двадцать семь домов, получившее название Пичкова Дача.

Его сын Иван имел четырех детей и вошел в русское ополчение одна тысяча девятьсот четырнадцатого года.

Тогда патриотизм был столь высок, что теперь и не верится, что можно так радоваться войне. Вместе со своим другом прапорщиком Фроловым, московским купцом (владельцем четырех домов в Сокольниках), он прошел всю войну. А в восемнадцатом году они с отрядами красных матросов остановили немцев на Пулковских высотах, а Троцкий отдал Украину, Белоруссию и еще чего-то там.

Но, похоже, их участие в этом событии ничего не изменило, так как дом Фролова передали ГПУ (его и сейчас можно отыскать в зарослях Лосиного острова), а дворянскую усадьбу Ивана Пичкова заколотили крест-накрест досками, так и не использовав ни для чего и никогда, выселив предварительно жену и ребят на улицу. Семью крестьяне приютили, а землю Пичкова делить не стали – пожалели яблони.

Мне думается, что столь незавидная судьба друзей была обусловлена не столько социальным положением, сколько отказом принимать участие в гражданских боях. В тридцатые годы путь прапорщика Фролова теряется. Я случайно видел его портрет в рост в одной московской квартире, но расспросить подробнее хозяев постеснялся.

Пичковых же отослали на Соловки вместе с моей прабабкой, ее мужем и детьми. Прабабка имела корову и лошадей, и кричала детям в последнюю минуту, чтобы они надевали на себя много юбок и одежды для большего сохранения.

Они вернулись в места молодости после Двадцатого съезда, построили на месте сгнившей усадьбы четыре дома, восстановили сад и вырыли пруд. Хотя какой это пруд. Так, расширенное людьми место биения подземных ключей, от которых вода всегда сладкая и холодная.

Критическая доля

Жизнь человека, живущего литературным трудом, тяжела. Например, я видел, как издатели приковывают на книжных ярмарках авторов к столбам и хлещут плетками, чтобы увеличить продажи эротической литературы. Писатель, попавший в такие сети, сам начинает жить по накатанной схеме, чтобы соответствовать утвердившемуся вкусу. Приходится везде подчеркивать: я эротоман, – ходить в бикини, амурничать, приставать к молоденьким девушкам или старушкам или же грозить свальным грехом. Это уже кому как карта ляжет.

Иногда достается билет маргинального матерщинника (сквернословишь и бросаешься тортами) или живого классика (читаешь за деньги и требуешь отдельного транспорта). Иногда – угнетаемого.

Впрочем, не стоит думать, что по-другому устроен мир литературных критиков. Здесь главное – найти тему неосвоенную и ее разрабатывать, а ежели над этой темой работают другие, то необходимо занять отличную позицию, чтобы на круглых столах ведущий приглашал и говорил: «А вот послушаем N с его оригинальной концепцией». Новая философия должна затрагивать весь мир и всех писателей, чтобы под нее каждый знал, что говорить, и ничего не перепутал, то есть помнил: это моя позиция, а это – позиция Сидорова. Здесь мы должны ругаться, а тут примирительно – хлопать.

Бывают проблемы, когда ты не знаешь, что этот поэт – великий или забыл, что он создал свое особое направление, поэтому перед редакторскими и критическим занятиями советую выучить ху из ху.

Я недавно перепутал и написал будто о сявке какой, а оказался – проторенный гигант. При встрече меня пнули и унизили, но я не в обиде. Сам виноват: назвался груздем – полезай в кузов.

Шестерня

В решающем танковом сражении под Прохоровкой мы подбили двадцать шесть немецких «тигров», а фашисты – двести тридцать три знаменитых «тридцатьчетверки». А всего за войну было выпущено более пятидесяти пяти тысяч Т-34 и чуть менее тысячи трехсот «тигров».

Когда Крупп изучал захваченную «тридцатьчетверку» для создания мощного противовеса к Курской дуге, он долго не мог найти специальных защелок на корпусе, чтобы отцепить башню с пушкой. И даже когда ее отпилили, не могли понять, как в маленькую дыру на теле боевого бронированного коня залазит толстая балка, на которой покоилась башня. Это так и осталось военной тайной, хотя все просто – штырь накаляли, остужали и забивали железными кувалдами.

Также о духе русского народа свидетельствует история с производством ППШ на Люблинском литейно-механическом заводе. Автоматы стреляли без осечек до ноября сорок третьего года, а по осени, после увольнения из ОТК Евграфа Матвеевича на пенсию, разом отказали. Если кто не знает, то ОТК ничего не выпускает: ни чертежи, ни литье, ни крепеж, ни пули. Там просто сидят и пробуют: стреляет – проходи, не стреляет – на доработку.

Проверка ходила по корпусам, искала шпионов и диверсантов, сверяла технологии производства и техническую документацию, но, ничего не найдя, вернула Матвеича и стала за ним подсматривать.

Старик, в отличие от нового приемщика, при осечке выходящего оружия доставал надфиль и подпиливал уголок на бойке. На вопрос проверяющих: «Ты что процесс ломаешь?» – отвечал: «Он же стрелять не будет».

Вот так шестерня в механизме может решить судьбу страны.

Единственный раз

Несмотря на собственное честное слово не писать о горячительных напитках, я все-таки сделаю это, так как знаю один частный случай, когда водка спасла жизнь человеку, точнее – Семену Трифоновичу, работавшему в нашем банке агентом по распространению страховых услуг.

Когда врачи нашли у него рак пищевода и жена, сказав, что болезнь заразная, ушла от него с двумя детьми к теще, Семен попросил напоследок перед смертью оттянуться, и мы привезли двадцать ящиков жидкой смерти ему на дом. После выгрузки мы расцеловались троекратно в последний раз, горько осмотрели его и уехали. Вспомнили мы о Семене лишь через месяц, когда вместо извещения о кончине Трифоновича увидели его здоровым и невредимым на лавочке Гоголевского бульвара возле фонтана, напротив Пушкина.

Радостный и неутомимый, он показывал нам справки и сертификаты от двадцати профессоров мировых клиник, подтверждающие его чудесное спасение. Используя горький напиток как воду, с трудом доползая до ванной комнаты, отрубаясь на коврике в прихожей, он сжег заразу, не получив даже цирроза печени, но превратился в подопытную зверушку для написания кандидатских и докторских диссертаций. Нашему сочувствию не было предела, а его печали – конца.

Эхо революций

Я не скажу, что приватизация завода в Ишкоре прошла чисто. Так. Обычно. Как везде, с сумбуром и столпотворением. Но одно отрицать бессмысленно – ни убийств, ни крови не было. Один пакет купили на чековом аукционе (под него специально ЧИФ создали), недостающую часть взяли у рабочих – поставили стол у проходной, и второй – в ДК им. Кирова. Деньги давали небольшие, но сразу, и никого не обманывали. Правда, что запретили директору грозить служащим увольнением за продажу чужакам акций и ставили на договорах, передаточных распоряжениях и анкетах акционеров свои подписи вместо владельцев. Это ускоряло перерегистрацию в реестрах и не отрывало людей от дел. Ведь для совершения сделки приходилось ездить за тридевять земель.

После скупки контрольного пакета я заручился поддержкой судебных приставов, налоговых инспекторов и местной милиции и первого сентября тысяча девятьсот девяносто третьего года, в день восьмидесятилетия основания Ишкорской паровозной компании, вошел во двор предприятия. Трудно передать чувства, охватившие меня в этот момент, но я полчаса простоял перед дверью в сборочный цех, поглаживая потной холодной ладонью шершавый стенной кирпич. На желто-зеленой арке над дверью красовалась с трудом различимая надпись: «Даншлъ Феликсовичъ Матюхинъ. 1913 годъ».

«Вот мы, дедушка, и встретились, вот мы и встретились», – бормотал я вслух, двигаясь кругами по машинному двору, то и дело останавливаясь возле кучи железных обрезков, из которой крестом торчали куски арматуры. На пятом круге ко мне подскочила секретарша Лидочка с криками: «Да что же с вами делается, Даниил Феликсович, успокойтеся, нельзя же так волноваться».

Странно, что после долгой и нелегкой борьбы наступила полнейшая пустота, хотя пришлось еще семь лет до получения прибылей вкладывать свои кровные и разгребать завалы. Теперь же меня больше заботит, каким хозяином вырастет мой сын. Я даже оформил на него у нотариуса завещание.

Уход

Сын первого секретаря ЦК Белоруссии Николая Слюнъкова Николаша учился с нами в одной группе в МИСИСе, и его московская жизнь развивалась параллельно с продвижением отца по служебной лестнице. Вступление главы семейства в Центральный Комитет Коммунистической партии совпало с выделением жилплощади в Москве, в Сокольниках, и специальной дачи в пятнадцати километрах от МКАД по Рублевскому шоссе. На этой даче в основном и обитала наша тусовка.

Обычно мы заезжали с пятницы или могли там появиться среди недели, если уже прошли занятия на военной кафедре или по физической подготовке, так как только их прогуливание грозило неудобными отработками в период зачетной сессии.

Мы с помощью проволоки залезали в запертый стенной музыкальный бар, чтобы выгрести горячительные напитки, а в холодильник наведывались за закуской. Это после реформ каждый может за деньги чистить черной икрой ботинки, а элитное шампанское заливать во все щели. Тогда же – вряд ли, хотя необходимо заметить, что и теперь бутылка коньяка Croizet 50 стоимостью пятьсот долларов США – редкий гость на обеденном столе.

Однажды наша гедонистская идиллия была прервана появлением папы – человека крутого, гордого, ответственного и жадного. Он потребовал оплатить расходы и в гневе удалился, а мы подумали: «Ну что ему, жалко, что ли?» – ив горе поехали в Склиф.

Институт Склифосовского покупал у людей их скелеты для посмертных научных опытов, выдавая по семьдесят рублей и ставя в паспорте отметку. Если же тебе вперлось или же ты передумывал, вспомнив религиозные обряды, то можно было его выкупить, отдав деньги назад. Так всегда поступал Николаша – рассказывал матери, и она в слезах ехала вызволять, а он чуть что – снова продавать. Лишние мани всякому нужны.

Я, Федун и Илюша так и остались проданными мировому техническому развитию, а вот младшему Слюнькову не повезло. В очередной его приход врач, увидев зачеркнутые-перечеркнутые штампы в паспорте, заявил: «Уходите, молодой человек! И определитесь с решением! Служение науке не терпит колебаний!» И Николаша ушел!

Зигзаг судьбы

Кража с последствиями

Есть нечто, к чему я питаю магнетическое пристрастие, словно завзятый мародер – старые книги на любом языке, издания до тысяча девятьсот шестидесятого года, а лучше до сорокового или тридцатого. У меня есть Псалтырь девятнадцатого века, доставшаяся мне от прабабушки, есть двадцать первый том прижизненного собрания сочинений Валерия Брюсова, подаренный Г. В., книжка стихов Демьяна Бедного двадцать седьмого года – от тещи, и разная шелупонь, которую я скупал на распродажах детских библиотек и родовых собраний во время кризисов и дефолтов.

Я давно присмотрел статьи Сталина в туалете у бабы Нюры в Дичковой Даче и несколько раз к ней подъезжал: «Отдайте. Я дома от детей в шкафу запру вместе с Ницше, де Садом и Сорокиным».

А та – ни в какую: «Зачем тебе тиран? Я его в пятьдесят шестом после Двадцатого съезда не сожгла, как все, а в сортире на гвоздь прибила.

Когда мой Вася в пятьдесят восьмом с прямоугольным чемоданчиком вернулся – и прожил всего-то после этого три года, – он всегда, заходя по нужде, улыбался, и почки его отпускали. Оставь мне как память о Васе».

В последний приезд я не выдержал и выкрал нехорошо пахнущую книгу, и теперь отношения с бабой Нюрой испортил навсегда, о чем сожалею и боюсь приезжать на ее глаза в Дичковую Дачу.

Охранник Свинухов

Охранник нашего банка Свинухов в ночную смену застрелился. Накануне он всех заранее выгнал из здания, чтобы сотрудники, задержавшиеся из-за ненормированной работы, назначенной руководством, не помешали ему совершить акт самоубийства. Мы не знаем, отчего он это сделал и как все произошло, но утром все тетки сказали, что не пойдут на милицейские процедуры, а я же один мужчина в отделении, вот и отправился на опознание. Сидел три часа на стуле, пока две сотрудницы прокуратуры (миленькие Варя и Катя) собирали в полиэтиленовый пакет маленькие кусочки.

Потом мы стояли с золотой блондинкой Катей и курили «Винстон Лайте», а Катя сказала: «Откуда у него боевые патроны?» А я ответил, что надо у Андрея Петровича, начальника охраны, спросить, может у них порядки такие.

Реэкспорт и Соломон

На заре предпринимательства в России девятая модель «жигулей» черного цвета пользовалась дурной репутацией в силу ее использования неблаговидными элементами. В спортивных штанах с полосками, они разъезжали по дорогам и магазинам и приставали к людям, требуя почтения и низкопоклонства.

Я знал, конечно, об этом, а если и знал, то делал вид, что не знаю. По крайней мере, догадывался точно, но когда мне предложили реэкспортную модель по цене обыкновенной, да еще навороченную так, что вставало сразу, я не удержался. Даже наш участковый милиционер Иван Петрович Лужкин своими речами от покупки не удержал: «Можешь не брать – не бери, а уж если поддался, то ни в коем случае не продавай, а то потом заколебешься».

В день приобретения иссиня-черная красавица привлекла весь сброд нашего двора, и еще долго бабушки на лавках испуганно перешептывались с уха на ухо при моем общественном появлении.

К вечеру же раздался звонок в дверь, и известный своей деятельностью сосед Соломон, как культурный человек, предложил: «Сам цену назови».

Я подумал и предложил в три раза большую (я же не говнюк и в понятиях), о чем потом не раз пожалел, так как расстался с ней по доверенности. Не проходило и трех месяцев, чтобы меня не вызывали на какую-нибудь разборку по аварии: то ей номера поменяют, то ее перекрасят, то просто покорябают.

И этот ужас длится уже десятый год.

Росомаха

Жители Петропавловска-Камчатского не бывают в Долине гейзеров, не потому что не хотят, а так как нет денег на вертолет. При Советском Союзе туда никого не пускали, кроме ученых и геологов, поэтому Илюша, живший на «шестом километре», заканчивал институт в Москве с мыслью попасть в места, которые он так часто видел по телевизору.

Распределение его после учебы вышло скорее условным, чем закономерным. Денег на проезд до измерительного пункта государство не давало, зарплату выдвигало сравнимую с пенсиями душевнобольных, а сердобольная старушка, которую он сменил на станции, перекрестила его и тревожно вздохнула.

Чтобы измерить температуру и характеристики всех фонтанов и гейзеров, за которыми он наблюдал, приходилось вставать рано: пока все обойдешь, пока все осмотришь, пока набьешь зайцев из арбалета. Столь странное орудие убийства было изготовлено от бедности: на порох денег не хватало. Хлеб он покупал на ГТСке раз в году, чтобы не тратить редко выделяемый бензин, и вмораживал его в ледник. Потом отбивал киркой и дома отогревал.

Постоянное одиночество отражается не только на взглядах и мировоззрении, но и на внешнем облике. Илюша стал прямым и строгим. Любое новое событие нарушало его свободу.

Поэтому и росомаха, отделившая продолбленную во льду лунку от транспорта Ильи, на котором он приехал на рыбалку, привиделась происшествием из ряда вон выходящим. Пришлось отдать всю выловленную красную рыбу для освобождения из плена.

В другой раз росомаха съела пятикилограммовый, с расчетом на долгий срок, кусок сливочного масла, опущенный с моста в ледяной ручей, и оставила пятипалые следы на берегу. В третий раз поломала рыбацкие снасти, запутавшись в сохнувшей между кольями сетке.

Тогда отшельник дополнительно к арбалету взял кольт с одним патроном, до этого хранившийся в смазке в тайнике под потолком, и стал с ним расхаживать. Зверь учуял неладное и решил ходить конвоиром за сто метров, присаживаясь, если останавливался хозяин геологической станции, или же продвигаясь дальше, если он продолжал движение.

Когда росомаха исчезла, Илюша расстроился.

Заморские гости Кырдылкыка

Саяно-Шушенская ГЭС представляет собой подкову, которая развернута вогнутой стороной к потоку, и поэтому сама конструкция держит воду. В отличие от нее, Красноярская плотина – это каменная плита, брошенная поперек реки, и дамба существует за счет неимоверной прочности бетона.

До возведения плотины прибрежные жители страдали от разливов Енисея, а теперь вырос целый город, находящийся ниже уровня воды на пятнадцать метров, стоящий многоэтажными террасами по обрывистому берегу. Сибирские гиды любят шокировать незнающих туристов тем, что, проезжая по шоссе среди глухой тайги, заявляют, что двигаются по центру десятитысячного поселения. Домов же не видно – они внизу, за соснами, и почти не показываются, если не обращать внимания на торчащие над лесом телевизионные антенны.

После начала реформ многое изменилось. Так, заработки в основном стали сезонными или необычными. Все мужское население ждет шишек, которых заготавливает в тайге, или приезжих, которых водит в заброшенные шахты.

Шахты издали выглядят ласточкиными норами в откосе берега. Как будто птицы сидят в жилищах и высунули хвосты наружу. На самом деле это из выходящих из недр отвалов торчат провисшими усами остатки рельсов. За полтос можно побродить с сопровождающим под землей и покататься на вагонетках, как Индиана Джонс. Но на такие подвиги горазды только безбашенные столичные фраера. Здесь же каждый малец знает, что все на ладан дышит: можно пукнуть – и обвал.

До случая, произошедшего с Кырдылкыком, еще обожали иностранных гостей. Их можно было безбоязненно водить на двухкилометровые сопки за валютные денежные знаки. Хлопот немного, а барыш очевиден.

У бурята же произошел чудовищный конфуз: он повел двух итальянцев наверх, а те через пятьсот метров сели с высунутыми языками, держась за сердце, с требованиями вызвать спасательный вертолет. Сами спускаться гости местного начальства наотрез отказывались.

Когда их сняли, Кырдылкыку власти устроили разнос: да как ты мог, да ты их хоть спрашивал, ходили ли они до этого в горы и на какую высоту, да ты чуть контракт не загубил, да ты вредитель экономического процветания края.

Как потом выяснилось, все он спрашивал, все объяснял, а те кивали и говорили, что и на пять тысяч метров забирались. Просто у них в Европе поднимаются по асфальтовым дорогам на джипах, а у нас – пешком по кедрачу.

Вот и вся разница.

Святой ключ

Альберт Викентьевич – первый священник Егорьевской церкви – прожил странную жизнь. С одной стороны, он построил церковь в тысяча восемьсот девяносто четвертом году, а с другой – видел разрушение своего творения и не дождался восстановления.

Помимо двенадцати детей он еще воспитывал и обучал ребятишек Пичковой Дачи, а до революции в ней было двадцать семь домов, и иной раз на занятиях собиралось в классе до сотни чад разного возраста. Он только покрикивал и сердился и никогда никого не бил. Лишь посмотрит серьезно – и все успокаиваются. Строительство храма Альберт Викентьевич вел на деньги фонда, состоявшего из пожертвований городских властей и схода. Даже моя прабабка отдала туда десять копеек.

Колокольня встала на холме. Вниз к реке по склону образовалось кладбище, переходящее в поле и далее в овраг, по дну которого текла речка Банька. Далее в роще бил святой целебный ключ.

В восемнадцатом году возле ключа на фоне дыма от горящей церкви священника и расстреливали «кожаные куртки» – частично петроградские, а частично местные. И если бы не деревенские, на которых городские оставили приведение в исполнение приговора, и если бы не прихожане и весь мир, то Альберта Викентьевича порешили бы. А так кто-то из толпы крикнул: «Митька, Петька, засранцы, он же вас грамоте обучал». Митька с Петькой и застыдились.

Когда же «благородные идальго» поставили Митьку с Петькой в кусты оврага затылками к дулам винтовок, тогда уже священник бросился бывшему городскому голове в ноги и молил: «Отпусти, ибо не ведают, что творят». Голова отпустил – как можно отказать крестному отцу собственных детей?

Альберта Викентьевича миновал позже и тридцатый и тридцать седьмой, а вот фашисты семидесятитрехлетнего старца как некоммуниста и служителя культа вытащили на мороз – к сотрудничеству, а он: «Нихт ферштейн, нихт ферштейн», – хотя знал семь языков.

Я хорошо вижу ту злобную январскую ночь, когда мои бабка и мама замерзшими руками волокли по снегу к овражному ключу его тело.

Они всю ночь плакали и долбили лопатами мерзлую землю, но все равно по весне пришлось перезахоранивать то, что осталось после лесных зверей.