Текст книги "Агасфер. Чужое лицо"

Агасфер с искренней благодарностью пожал руку Даттану. Не будь его собственное жизнеописание оперативной «легендой», подобное участие человека, еще позавчера совершенно не знакомого, могло бы тронуть любое сердце. Однако Агасферу нужен был именно Сахалин – именно там он должен был дождаться неизбежной войны с Японией и под видом немецкого коммерсанта попытаться быть интернированным в Японию. Так что единственный совет Даттана, которым он мог воспользоваться, – это оставить Настеньку до родов во Владивостоке. Не подвергать ее и будущего малыша лишнему риску. Ну а потом… Если война не разразится до лета следующего, 1904 года, Настеньке с ребенком все же предстояло приехать на Сахалин… И ждать начала войны вместе с мужем… Сколько? Сегодня этого предсказать не мог никто! Никто – кроме самих японцев…

– Благодарю вас, Адольф Васильевич, за участие в нашей судьбе. – Агасфер с удовольствием затянулся превосходной «манилой». – Но, как я уже говорил, не все так просто!

– Погодите! Помолчите минуту, пожалуйста! – встревожился Даттан. – Неужели вы настолько горды, что намерены отказаться от моего предложения?!

– Кроме одного: пожалуй, будет благоразумнее оставить мою Настеньку до рождения ребенка здесь. Тут, по крайней мере, есть доктора. Есть дамское общество, с которым моя супруга, будучи человеком весьма общительным, уверен, сойдется. А я должен ехать, Адольф Васильевич. Спасибо, но – увы!

– Но почему, почему, ради Бога?

– Во-первых, душеприказчики моего покойного батюшки – такие же зловредные старики, как и он сам, земля ему пухом! Я не сомневаюсь в том, что они непременно расценят незавершенное пятилетие моей службы в Главном тюремном управлении как нарушение условий завещания. И не поглядят при этом ни на ходатайство вашего Гродекова, ни самого государя! Что же мне, через суд оспаривать исполнение воли покойного родителя? Или служить под началом Приамурского генерал-губернатора еще пять лет?! Нет уж, увольте-с! Дослужу-с! Дождусь замены, которую мне обещали не позднее чем к лету следующего года, и тогда душеприказчикам не к чему будет придраться!

Даттан только покачал в изумлении головой. Агасфер встал, прицелился и ловко забросил окурок сигары через всю комнату, прямо в узкое горлышко урны.

– Пойдемте, Адольф Васильевич. Боюсь, что Настенька заждалась меня. Но с вами у меня разговор не закончен, Адольф Васильевич. Дело в том, что у меня появились кое-какие мысли относительно Сахалина, и, видя ваше расположение ко мне, я рассчитываю, что вы мне поможете кое в чем другом. Поможете?

– Втемную не играю, – буркнул Даттан, разочарованный отказом нового знакомого от своего предложения. – Впрочем, почему бы и не помочь? Судя по всему, несбыточного вы не попросите!

Ретроспектива 4

(июль 1886 г., Индийский океан)

Блоху легонько тронули за плечо, и он обернулся столь резко, что стоящий позади глот-гонец в испуге попятился.

– Ты чего, Сема? Ты чего? Я хотел сказать: «писак» нашли…

– Всех четверых?

– Не-а. Троих. Четвертого на палубе шмонают как раз, с первой партией. Их Поляк стережет, в углу, чтоб не разбеглись…

– Пошли. И Петрована покличь, чтобы мигом там был!

Сема Блоха, предводительствуемый глотом, ввинтился в толпу – впрочем, не слишком быстро, чтобы не вызвать окриков шеренги матросов, выстроившихся в проходе. Через минуту-другую глот подвел его к трем мужичкам, которые сидели на корточках в самом темном углу отделения. Мужичков окружала плотная толпа арестантов с каменными равнодушными лицами.

Блоха присел напротив «писак», задушевно улыбнулся:

– Стало быть, это вы, падлы, начальство уведомили? Зачем?

Мужички, по виду действительно первоходки, испуганно закрестились, замотали кудлатыми необритыми головами. Но глаза у них бегали, глаза выдавали…

Блоха вздохнул, поднялся, негромко распорядился:

– Чурбачок тут где-то был для сапожных работ. Сломайте, робяты, им всем хребты. Да морды прежде не забудьте покрепче замотать, чтобы вопежа не было слыхать.

– Блоха, может, до конца шмона погодить? – встревожился Петрован. – А то с одного шмона на вторую «правилку» попадем! Когда спать-то?

– Сейчас ломайте, – подтвердил распоряжение Блоха и пошел обратно к разделительной решетке.

Не успев дойти, он услышал три глухих вскрика.

⁂

Капитан спустился с мостика в судовой лазарет, когда первых пятьдесят голых арестантов отправили в обысканный боцманом правобортный отсек. С интересом осмотрел добытый улов – с десяток отмытых санитарами заточек, выложенные рядком на подносе для хирургических инструментов. Здесь же, в углу лазарета, была сложена и принесенная командой боцмана Скибы добыча из трюма.

Поискав глазами подходящий инструмент, капитан пинцетом поднял одну из заточек, повертел перед глазами. Сунув лезвие в щель, без труда согнул, констатировал:

– Дрянь металл. Но убить этой штукой, безусловно, можно. Из чего понаделали?

Боцман Скиба поставил перед капитаном черпак, коим арестанты вычерпывали из трюма воду:

– Видите, ваш-бродь, по краю след круговой? Сам-то черпак деревянный, стандартный. И ручка к каждому полагалась – из полосового металла. Вот они ручки-то и поснимали. Мой недогляд, конечно…

– Угу… Сколько черпаков было в арестантских трюмах? По дюжине на каждое отделение? А нашли пока десяток, из них полдюжины вы извлекли из арестантских э… организмов. Доктор, а вы хорошо смотрели?

Паламарчук сердито фыркнул:

– Исходя из человеческой анатомии и особенностей прямой кишки, больше чем по одной железяке, в задницу не засунешь. Так что не хвилюйтеся[33]33
  Не беспокойтесь (укр).


[Закрыть], господин капитан! Полста задниц только осмотрено! Разрешите следующую партию выводить на осмотр?

– Разрешаю. Боцман, что вы можете сказать о своих находках?

– Ничего хорошего, ваш-бродь! За пропажу схемы вы с меня взыскали, ваш-бродь, – а надо было взыскать за то, что я ее не снял перед погрузкой арестантов в Одессе. Отвертки и ключи жулики на палубе подобрать не могли – не валяются у меня инструменты где попало, голову на отсечение даю. Значит, арестантам передал их кто-то из команды! Либо из экипажа, либо караульщики.

– Хочешь сказать, Мирон, что у бунтовщиков есть свои люди среди матросов? Нет, в это я не могу поверить. По глупости передать – могли. Скажем, та же караульная команда, которая к бабам-арестанткам через рукав вентиляции лазит. Бабы же за свои дамские услуги полтинники да рубли требуют. Караульщики все деньги, что у них были, им отдали – а те тогда, по наущению бунтовщиков, стали потребные тем инструменты за услуги просить.

– С десяток отверток я днями не досчитался. Ключи не пересчитывал, врать не стану. Сей момент по ведомости погляжу и вам доложу.

– Давай, подбивай свою наличность, Мирон! А мы, как закончим обыск, с их старшиной по-серьезному поговорим… Мы на то, что караульная команда к бабам лазила, можно сказать, глаза закрывали, безобидным зовом природы считали, а оно вот как оборачивается… Теперь вот еще вопросец, господин боцман! – перешел на официальный тон капитан Винокуров. – Куда можно было выбраться из тюремного трюма, располагая имевшимся у арестантов инструментом и этой схемой эвакуации? Подумай, Мирон, хорошенько! Возьми схему, сядь где-нибудь в тихом уголке и подумай! Сие очень важно! А по пути покличь мне старпома – что-то я его давно не видел!

– Ну что, Юрий Петрович? Удалось поговорить с кем-нибудь из твоей агентуры? – С порога спросил капитан явившегося на вызов старпома Промыслова.

Тот покачал головой:

– В первой партии арестантов, выведенных сюда для осмотра, моих «соловушек» не было. Учитывая большой риск выявления агентов арестантами и дальнейшей неминуемой расправы с ними, специально я никого не вызывал. Сейчас приведут вторую партию – погляжу, может, среди них окажется и мой человечек!

⁂

– Ваш-бродь, а ваш-бродь! – деликатно затормошил за рукав капитана подвахтенный матрос. – Старпом просят спуститься в лекарскую…

Передав вахту по кораблю дежурному помощнику, мичману Стельге, капитан поспешил в лазарет. Царапнув сердитым взглядом выстроившихся под матросским караулом понурых арестантов, прошел в лазарет, где доктор осматривал очередного пациента. Паламарчук на мгновение поднял голову, и, поймав взгляд капитана, еле заметно кивнул на дверь изолятора. Не останавливаясь, капитан прошел туда. Шагнув через комингс[34]34
  Дверной порог на судне. Обычно 30–50 см в высоту.


[Закрыть], плотно прикрыл за собой дверь.

Арестант, голышом стоящий спиной к двери и прикрывающий сложенными ладонями причинное место, вздрогнул и даже чуть отпрыгнул в сторону, дико обернулся на хлопок дверной защелки. Старший помощник капитана Промыслов, сидящий напротив верхом на стуле, при виде капитана встал, одновременно успокаивая арестанта.

– Не бойся, это капитан, не арестанты! Расскажи-ка его благородию еще раз – что мне тут рассказывал!

Однако арестант молчал и только судорожно сглатывал слюну, не поднимая глаз от начищенной капитанской обуви. Поняв, что сейчас из стукача и гвоздодером слова не вытянуть, Промыслов пересказал новость:

– В левом трюме, где мы сейчас весь народ собрали, трех человек «иваны» убили. Жестоко расправились, будто нам напоказ!

– За что?

– Как будто за то, что письмецо, вам известное, написали и во время «баньки» на палубе матросу передали. По информации от этого моего человечка, придумали написать письмо четверо мужичков-первоходков. Не хотели бунтовать и пароход захватывать, вот нас и упредили.

– Почему тогда троих убили?

– А четвертый в первой партии с осмотром прошел. Так что наверняка будет еще один труп! Как только «иваны» в правый отсек попадут… Чтобы неповадно, значит, было…

– Ага… Все понятно, – капитан тяжело сел на койку, промокнул платком лоб, поднял на арестанта усталый взгляд: – Ты четвертого знаешь?

Тот быстро затряс головой:

– Христом Богом, господин начальник!

– Если даже и знает, теперь не скажет, Сергей Фаддеич, – Промыслов тряхнул своего агента за плечи. – Подскажи-ка, Тихон, как того четвертого спасти можно? Может, сюда его, в санчасть, до конца рейса определить?

– Тады только до конца рейса живой будет, – помолчав, хрипло вынес вердикт арестант. – А каторга все одно жизни лишит…

Винокуров выругался:

– Вот народец, прости господи! Сами жизнь страшную для себя выбрали, из которой обратного хода нет! Назвали бы лиходея, я бы своей властью на рее вздернул бы – глядишь, остальные «иваны» присмирели бы! Юрий Петрович, может, и вправду определить бедолагу в изолятор до Владивостока, а там местным тюремным властям сдать? Как больного, скажем! Ну хотя бы в порядке благодарности за то, что предупредил, а?

– Не знаю, Сергей Фаддеич! – угрюмо отозвался старпом. – Во-первых, нашего «благодетеля» еще вычислить требуется! Вы же не полагаете, надеюсь, что он сам к нам за помощью обратится? Слышь, Тихон, а ты сам-то четвертого в лицо знаешь? Я не имя спрашиваю, заметь!

После паузы арестант еле заметно кивнул.

– Та-ак! – обрадовался капитан. – А скажи-ка еще мне, мил человек, в вашей партии, что сейчас на осмотр вывели, «иваны» есть? Нету? Тогда давай, Юрий Петрович, так сделаем: не всю партию сразу в трюм отправлять будем, а, скажем, десятками. И нашего Тихона в первую десятку определим! А ты, мил человек, как в трюм попадешь – шепни этому четвертому про смерть его товарищей. И передай: пусть больным скажется сразу, к доктору попросится. Сделаешь? Христианский поступок будет! Ну?

После очередной томительной паузы арестант нехотя кивнул и попросил:

– Велите тогда мне обмылочек дать поменьше. Я тому бедолаге передам, он пену изо рта пустит, припадочного изобразит… Не вызывали бы вы меня больше, ваше благородие! Счас «иваны» озвереют, за одно подозрение душить будут! Христом Богом!

– Ладно, ступай! – похлопал по спине агента-стукача Промыслов, вручая ему кусочек мыла с умывальника. – У самого-то в заднице ничего не припрятано? Точно нет? Ну, ступай, доктор все равно заглянет!

Когда арестант, кланяясь, задом выбрался из изолятора, капитан бросил на старпома вопросительный взгляд:

– Как по-вашему – предупредит? Не побоится?

– Ручаться не стал бы, Сергей Фаддеич. Но нижнему караульному строго-настрого приказать надо насчет «больного». Чтобы не мешкал, сразу санитаров звал. После окончания обыска и досмотра трюмов беседу с арестантами проводить будем?

– Самым строжайшим образом! Помывки на верхней палубе и вина на недельку лишим. Пригрозим, что с Цейлона тюремному начальству в Петербург депешу пошлем – мол, за ненахождением истинных виновников подготовки бунта на корабле капитан просит разрешения повесить для острастки по «ивану» с каждого трюма! По жребию. Не поверят, знаю – но наверняка призадумаются! Аналогичную беседу проведем с караульными матросами: объявлю, что пошлю депешу во Владивосток, в главный штаб капитана всех портов Восточного океана, в чье распоряжение они направляются. Сообщу об их нарушениях устава, потребую санкций на серьезное наказание – эти-то поверят! И поставить наших матросиков на пост возле парусинового рукава вентиляции!

– Попробовать можно! Убиенных троих, полагаю, не сразу обнаруживать надо. Партии две еще пропустим, чтобы нашего стукача не вычислили! И еще одна мыслишка появилась, Сергей Фаддеич! На баб-арестанток нажать надо! В женском отделении профессиональных преступниц, кроме Соньки Золотой Ручки, нету! Потребуем, чтобы сказали – для кого из смежного отделения отвертки и ключи вместо платы за свои услуги требовали! Если две-три на одного человека покажут – тот и захват корабля планировал! Тут вам, как капитану, и карты в руки!

⁂

Глубокой ночью, после окончания обыска и досмотра арестантских отсеков, Сонька серой тенью пробралась к решетке, отделяющей женскую половину от мужской. Шепотом окликнула лежащего на ближайшей шконке арестанта, велела позвать Сему Блоху – она видела, что тот сумел после осмотра вернуться из правобортного отсека обратно. Поворчав для порядка, арестант пошел за Блохой, вернулся с ним.

Сонька схватила руки Семы своими горячими ладонями, притянула поближе, зашептала в самое ухо:

– Что, стратег хренов, обломился захват?

– А ты, стерва, позвала, чтобы надсмешки тут строить? Смотри, девка, заточки-то не все у нас отобрали. Красоту твою попортить найдется чем.

– Не собачься, Сема! Не до этого нынче.

– Неужто испугалась капитановых угроз, что по жребию вешать будет людей? – хмыкнул Блоха. – Нету таких законов, девонька!

– Зато другие есть, Сема. Ты как думаешь, почему женское отделение последним обыскивали и осматривали? Или полагаешь, что старпом совсем лошак, слаще моркови ничего в жизни не пробовал?!

– Что случилось-то, Софья?

– То и случилось, что повинились наши дуры, назвали тех, кто заставлял матросиков отвертками да ключами какими-то расплачиваться! И кому передали эти железки.

– Кого назвали? – теперь уже Блоха вцепился в руку Соньки так, что та ойкнула.

– Петрована назвали, Михея… Хорошо хоть, что у тебя ума хватило в стороне от этого дела остаться!

Блоха шепотом выругался.

– Это еще не все, Семушка! Дырку, через которую караульная команда в наш отсек лазила, теперь охраняют матросики из экипажа. Так что караульные тоже хвосты поджали: капитан пригрозил, что ихнему начальству депешу отправит с Цейлона!

– Только мне и делов до караульной команды!

– А как ты полагаешь, Сема, чем сейчас капитан со старпомом занимаются? Одна наша бабонька слышала, как рассыльный жаловался матросу на карауле, что ноги сбил, кофе им кают-компанию таская! И что господа офицеры готовят там документы для капитанского суда. Утром суд будет!

– Нету таких правов у ихних благородий! – неуверенно предположил Блоха.

– Капитан в море – и царь, и бог, и судья, Сема! Так что гляди, чтобы твои Петрован с Михеем, когда им пеньковую петлю на шею наденут, не сдали тебя как главного заводилу!

Помолчали. Сема Блоха хрипло дышал.

– Все точно говоришь, Софья? – наконец нарушил он молчание.

– Все, как есть, сказала! Эх, Сема, Сема… Не спешил бы ты так, не загорелся бы захватом корабля – глядишь, мы бы с тобой что-нибудь и придумали. Вдвоем бы сбежали, не торопясь и наверняка!

– Чего теперь об этом, Софья… До Петрована не добраться – он в правом трюме. Михей молчать будет. Ну а ты, девонька, не печалься! Я ж говорю: не все нашли заточки, отвертки с ключами. Дай Бог завтра живому остаться – мы с тобой, может, еще и погуляем на воле!

Блоха отлепился от решетки и исчез в полутьме.

⁂

Утром, после завтрака, который вахтенные матросы спустили в арестантские трюмы без обычных шуточек-прибауточек, было объявлено о капитанском суде, который состоится на верхней палубе. Желающим присутствовать – не более чем по 10 человек из каждого отделения – прилично одеться и ожидать возле люка.

– Кого судить-то будут?

– Откель здесь, на корабле, судьи возьмутся?

Матросы отмалчивались. Вскоре «Ярославль» заметно сбавил ход, а вниз спустилась почти вся караульная команда. Выпустили по 10 арестантов из отделений, увели наверх.

Потом в трюм спустился хмурый и явно не выспавшийся старпом Промыслов, выкликнул:

– Осужденные Петровских, кличка Петрован и Михеев по кличке Михей – на выход! Всем остальным – соблюдать молчание и спокойствие!

Выкрикнутые арестанты выходить не торопились. Толпа глухо роптала.

Промыслов пожал плечами, оглянулся на цепь караульных, скомандовал:

– Кар-раул, к плечу! Заряжай, напра-ву целься! – И в сопровождении двух матросов шагнул в правый отсек. – Все по шконкам! При попытке нападения, сопротивления – караул открывает огонь без предупреждения! Петровских, Михеев, лучше добром выходите!

Нашли Петрована, вывели в коридор. Тот через силу улыбался, пробовал шутить, но вскоре примолк. Старпом, не найдя Михея, вышел из отделения, велел отпереть левобортовое, малое. Цепь караульных с винтовками развернулась в нужную сторону.

Обойдя отсек и вглядываясь в лица, старпом, наконец, остановился возле шконки, на которой лежала накрытая с головой халатом фигура.

– Осужденный Михеев, встать! Встать, кому приказано?! – старпом сдернул халат, замер на мгновение, потом снова накрыл фигуру с головой: у того было от уха до уха перерезано горло. – Вот вы, значит, как со своим же товарищем…

Грохоча ботинками по железным листам обшивки пола, Промыслов вышел из отделения, жестом велел запереть дверь. Через плечо распорядился:

– Старшой по отделению есть? Пока суд да дело, труп Михеева поднести к проходу. Кровь замыть. Суд закончится – пришлю санитаров…

Тем временем на палубе арестантов заковали попарно в кандалы – на время суда, как им объяснили. Петровских сковали по рукам и ногам, усадили на специально принесенный из кают-компании диванчик с гнутыми ножками – пародия на скамью подсудимых. Рядом с ним разместился старпом, исполняющий нынче функции присяжного поверенного, с другой стороны – корабельный поп, отчаянно потеющий в своей черной рясе. Позади диванчика встали трое караульных с винтовками наизготовку.

Капитан Винокуров, несмотря на жару, тоже был одет в парадный мундир. Его речь не была долгой.

– Согласно морскому уставу, капитан на корабле несет полную ответственность за жизнь и здравие всего вверенного ему экипажа, пассажиров и прочих перевозимых людей, а также целость и сохранность генерального груза. Бунт на корабле, согласно тому же уставу и его статьям… – Капитан скороговоркой перечислил с десяток положений морского устава. – Так вот, бунт на корабле, равно как и подготовка к нему, а также явная подготовка к захвату корабля являются тягчайшими преступлениями. В этом случае мне, как капитану Общества Добровольного флота парохода «Ярославль», делегировано право принять исчерпывающие меры к предотвращению бунта, его подавлению всеми доступными средствами. Учитывая нынешнюю удаленность нашего корабля от России, а также крайнюю опасность, которую представляют действия подстрекателей к бунту, равно как и то, что имеющимися в распоряжении капитана средствами выявить всех причастных к преступным намерениям лиц не представляется возможным, мною принято следующее решение…

Сделав небольшую паузу, капитан продолжил:

– Приняв во внимание письменное предупреждение о готовящемся бунте арестантов и захвате корабля, мной был отдан приказ об усиленном досмотре арестантских помещений и самих арестантов. В результате этого досмотра было найдено 19 колюще-режущих самодельных предметов, именуемых в быту заточками. Кроме того, из тайников, устроенных неустановленными лицами из числа арестантов, были извлечены шесть отверток и два универсальных ключа, а также полная схема помещений парохода «Ярославль». Все вышеперечисленное, по моему глубокому убеждению, подтверждает сведения о готовящемся незаконном захвате корабля.

– А че я-то тут делаю? – заорал со своего места Петрован. – У меня, что ли, заточки и ключи какие-то нашли?!

– Молчать, подсудимый! – рявкнул капитан. – В свое время вам будет предоставлена возможность опровергнуть мои слова. Кроме этого, у вас есть защитник-старпом господин Промыслов. Ему также будет предоставлено слово для защиты ваших интересов!

– Ну, а че я тогда один-то здеся делаю? – опять загнусавил Петрован. – Сажайте тогда всех, кто готовился! Я чё, один отдуваться за всех должен?!

– Еще один выкрик без разрешения суда – и я прикажу удалить вас с палубы! – прервал его капитан. – В этом случае суд, закончив свою работу, вынесет приговор в ваше отсутствие!

…Накануне ночью, жарко обсуждая со старпомом все возможные перипетии грядущего суда, капитан высказал предположение, что подсудимые, почуяв серьезность момента, могут назвать многих участников заговора.

– И что же мне тогда, батенька, половину арестантов расстреливать? Бабенки назвали двоих, вот и судить будем двоих. И так, боюсь, с полгода за это отписываться придется!

Перед самой судебной процедурой, когда Промыслов заскочил к капитану доложить об убийстве одного подсудимого, тот сначала перекрестился, потом выругался:

– Одного своего сами порешили – это хорошо! Мне на душу греха меньше брать. И из сего убийства можно сделать по меньшей мере два вывода. Остались в трюме сообщники Михеева, вот и убили его, чтобы не сболтнул лишнего! А еще – «течет» наш кораблик, старпом! Откуда убийцы узнали, что Михеева судить будем? И почему тогда и Петровских за компанию не зарезали?

– Потому что тот, кто может отдать такой приказ, заперт у нас в левобортовом трюме. Очевидно, Сергей Фаддеич, не смог он до второго добраться – ну ничего! Со временем мы сами его сыщем!..

…добившись тишины, капитан потряс в воздухе стопкой бумаг:

– Суд располагает 16 письменными показаниями свидетелей, которые, будучи допрошены в ходе следствия поодиночке, в присутствии понятых, своей подписью подтвердили подготовку к бунту и захвату корабля. Фамилии свидетелей занесены в протокол суда, однако из опасения за их жизнь оглашены не будут! Не буду я терять время и на зачитывание этих показаний, они практически одинаковы. Их суть такова: Петровских и его сообщник Михеев, зарезанный сегодня неустановленным лицом на своей шконке, угрозами и запугиванием вынуждали свидетелей требовать в качестве оплаты за свои услуги определенного свойства у матросов определенные инструменты. А именно: отвертки и универсальные гаечно-разводные ключи. Скажу сразу: дело этих матросов, которых мы, несомненно, установим, будет выделено в отдельное производство и передано на рассмотрение военно-морского трибунала по прибытии во Владивосток. Что же касается подсудимого Петровских, то его вину я считаю доказанной. Господин защитник, есть у вас смягчающие вину подсудимого обстоятельства? Если есть – доведите их до сведения суда!

Промыслов встал, пригладил волосы:

– Ваша честь, господин капитан! Из «статейных списков» Петровских, имеющего кличку Петрован, следует, что за совершение ряда преступлений он осужден Петербургским окружным судом к 15 годам каторжных работ на рудниках острова Сахалин. Это является достаточно тяжелым наказанием. К тому же мы можем передать тюремной администрации сахалинской каторги сведения о преступлении, совершенном им во время перехода из Одессы на Сахалин. И это наверняка станет поводом для ужесточения его наказания. У меня все, ваша честь!

– Можете сесть. Суд не считает ваши доводы заслуживающими внимания. В каторгу Петровских осужден за одни преступления, а здесь, на борту «Ярославля», им с сообщниками готовилось новое преступление, угрожающее жизни и здоровью пассажиров и экипажа. Кроме того, на корабле нет ни карцера, ни прочих подобных помещений для изоляции Петровских от прочих арестантов. Убийство второго подсудимого свидетельствует о том, что на корабле остались сообщники Петровских. И стало быть, жизни свидетелей, давших показания, угрожает реальная опасность. Как капитан, я не могу допустить этого, и я этого не допущу!

Несмотря на ранее утро, солнце в этих широтах стояло уже достаточно высоко. От палубы и каждого предмета на ней исходил нестерпимый жар. Капитан откашлялся:

– Подсудимый Петровских, у вас есть что сказать в свое оправдание? Встаньте!

Гремя кандалами, тот встал. Лицо его подергивали гримасы – он верил и не верил в реальность происходящего.

– Ваш-бродь, а почему токо меня-то судют? – хрипло спросил он. – А другие зачинщики? Схватили первого попавшегося, а оне пусть гуляют и дальше?

– Вы поняли вопрос, Петровских? Я спрашивал: у вас есть доводы в ваше оправдание? Я не просил вас оценивать компетенцию и намерения суда!

Петрован снова начал говорить о несправедливости, о других бунтовщиках, которых он мог бы и назвать, между прочим! Капитан прихлопнул ладонью по столу и открыл было рот, однако в это мгновение из публики раздался звонкий женский голос:

– Петрован, ты что – закон каторги забыл? Назовешь подельщиков – только до трюма и доживешь!

Капитан обернулся к публике, ища глазами говорившую. А она и не пряталась – это была Сонька Золотая Ручка. Пользуясь возникшим замешательством, она закончила:

– Ты совсем дурак, Петрован, если не понимаешь, что перед тобой комедь играют! Нет таких законов, чтобы на корабле судить и приговоры выносить! У караула-то и ружья холостыми патронами заряжены! Попугают, чтобы ты товарищей назвал – а в трюме первый же встречный арестант тебе перо в бок вставит! Дурак!

– Арестанты, молчать! Иначе я прикажу очистить палубу!

Сонька спокойно села на свое место.

Помолчав, капитан закончил:

– Подсудимый Петровских, за подготовку бунта на корабле суд приговаривает вас к смертной казни через расстрел! Отец Викентий, исповедуйте осужденного и приготовьте его к переходу в мир иной! Боцман, доску!

Вдохновленный Сонькиным напутствием, Петрован отмахнулся от священника:

– Где ты раньше-то был, долгогривый?

Боцман с матросом вынесли на палубу широкую длинную доску. Выдвинули ее на треть за борт судна. Закрепив второй конец доски на палубе, боцман молча отступил в сторону.

– Караул! Привести приговор в исполнение! – скомандовал капитан.

Четверо матросов передернули затворы винтовок с примкнутыми штыками. Разводящий взял Петрована за локоть и подтолкнул к доске.

– Шпектаклю, значит, играете? – захихикал Петрован, ища глазами в кучке арестантов Соньку. – Ну, валяйте, играйте!

Чтобы не свалиться с доски, он добрался до ее конца на четвереньках. И только там осторожно выпрямился, балансируя скованными руками, и повернулся лицом к расстрельной команде.

– Пли! – скомандовал разводящий.

Треск четырех выстрелов слился в один. Петрован все еще улыбался, удивленно глядя на свою грудь, на которой быстро расплывалось алое пятно. И только потом, дико заорав, взмахнул звякнувшими кандалами и исчез за бортом.

Двое матросов, бросив винтовки, тоже кинулись к борту: их рвало. Вторая пара матросов удивленно рассматривали затворы, словно бы не ожидали они от своего оружия такого вероломства: в голосе Соньки звучала такая убежденность в комедийности ситуации, что и они поверили в то, что патроны им выданы холостые…

Боцман свистком вызвал на палубу кузнецов с подручными – расковывать «зрителей». Нескольких арестантов так трясло, что кузнецы не решились на расковку, опасаясь размозжить тяжелыми молотами голени дрожащих ног.

Капитан, собрав со стола бумаги, направился к себе в каюту, мимоходом кивнув старпому. Там он швырнул бумаги на письменный стол, достал бутылку ямайского рома. Вынул было из шкафчика стопки, и тут же заменил их чайными стаканами. Выпили сразу по половинке. Винокуров, отдышавшись от непривычной дозы, высыпал прямо на стол пригоршню орехов на закуску – обычно орехами он угощал старого попугая, доставшегося ему в наследство вместе с кораблем. Птица протестующе заорала, захлопала крыльями.

Капитан, не обращая на попугая внимания, сразу налил по второму, но пить не стал, тяжело сел на кровать, кивнул старпому на кресло:

– Ну-с, Юрий Петрович? Что скажете о содеянном нами? Жалеете, поди, что согласились участвовать?

Промыслов неопределенно пожал плечами:

– Что сделано, то сделано…

– А то можете рапорт написать – мне мичман Соловьев свой рапорт до суда принес. Можете полюбопытствовать – на столе лежит! Так что образец – перед вами, если что…

Промыслов шагнул к столу, нашел бумагу, прочел и бросил обратно.

– Мальчишка! – буркнул он. – Второй год в море, а туда же: «совесть не позволяет мне, к сожалению, продолжать морскую службу под началом капитана, запятнавшего честь мундира русского морского офицера убийством беззащитного человека». Ну и спишите его на берег, Сергей Фаддеич, этого мичмана с совестью институтки! Сам-то, небось, от этих «беззащитных» людей шарахается, как черт от ладана! Хотел бы я посмотреть на мичмана Соловьева, если бы озверевшие арестанты вырвались из трюма и стали потрошить экипаж!

– А ведь вы, батенька, не первый рейс в должности старпома совершаете, – вдруг вспомнил Винокуров. – Стало быть, и с арестантами не первый год знакомы. Скажите-ка мне по совести, Юрий Петрович… Только честно: насколько реальна была опасность бунта и попытка захвата корабля? Может, просто похорохорились друг перед другом эти ваши «иваны»? Помечтали, так сказать, а как до дела дошло бы – хвосты бы поджали, а? А я, старый мерин, панику сыграл, приказал расстрелять человека – даже не главного зачинщика, как я понимаю. А?

– Предположения строить – дело неблагодарное, – невесело хмыкнул Промыслов. – Мальчишкою помню, в имении с родителями жил еще – поймали деревенские мужики где-то в лесу медвежонка. Крохотный такой, умилительный – чуть поболее кошки! Ну и преподнесли хозяйским детям, как водится. Сколько наше семейство возилось с медвежонком, из соски первое время выкармливали. В постель на ночь брали. Подрос маленько – штукам всяким выучили: кувыркаться, на деревья за куклами лазить по команде. Как собачонка – бегал за всеми, ботинок старый приносил – поиграть с ним, значит, просил. Вырос потом, конечно. Мы, мальчишки, бороться стали его учить – как в цирке показывали. Говорили нам умные люди: зверь опасен, отдайте от греха в зоосад! А мы всей семьей возмущаемся: ну как можно отдать такого Мишуню, которого из соски выкармливали? Должен же он, дескать, добро людское помнить…