Текст книги "Легионер. Книга первая"

Все эти веские и радостные аргументы «за» перечеркивало одно гаденькое сомнение финансового свойства. Из оставшихся от братовой пятирублевой ассигнации двух рублевок одну, следуя поучениям квартирного хозяина, вообще-то надлежало отдать прислуге, Шуре-Александре. На чаек-сахарок да на мытье сапог, как весело упомянул Власов. Утром и вечером чаю попить, конечно, следовало – но оставаться в Петербурге с одним-единственным рублем было страшновато.

Единственным финансовым резервом фон Ландсберга оставалась трехрублевая ассигнация, потихоньку от старшего брата подсунутая Карлу сестрицей Марго. Но это были действительно последние деньги, которые следовало беречь до крайней надобности.

С другой стороны, рассуждал Карл, надо непременно написать родным письмо и сообщить про вольную квартиру и связанные с этим финансовые проблемы. Опять же – бумага, чернила и карандаши. А булки или пироги к вечерним чаепитиям? Не хлебать же один чай с сахаром вприкуску?! Решено: он отправляется за покупками, меняет трехрублевую ассигнацию, а один из оставшихся рублей прячет на самое-самое дно сундучка, с которым приехал сюда.

Объявив старухе, что собирается немного погулять и осмотреться, Карл выскользнул за дверь и оказался на свободе.

Насчет места приобретения будильника и писчебумажных товаров ему охотно растолковал здешний дворник, совсем еще молодой мужик. Узнав, что Карл – новый квартирант надворного советника Власова и будущий офицер, дворник Матвей почтительно снял шапку и подробно рассказал о дороге, шевеля для наглядности пальцами.

– Как дойдете до угла, тык налево вашей милости, два квартала до улицы Бассейной. Опосля – на праву руку – и прямком до Литейного проспекта. Там и лавки всякие имеются. Ну а коли ваша милость не найдет потребного, то по Литейному вниз опять надо. Как пройдете «Вшивую биржу», так Невский проспект и будет. А уж там товару! – Матвей, изображая сладкий ужас от количества имеющихся на Невском товаров, прижмурился, затряс головой и тут же без стеснения попросил: – На чаишко бы с вашей милости! На счастье вам, да на радость мне…

– Вечером дам, Матвей. Нету сейчас мелких, – поражаясь сам себе, солидно ответил юноша и тут же поинтересовался: – А почему улица так странно называется – Бассейная? И что за «Вшивая биржа» такая?

Дворник, ничуть не раздосадованный отказом в чаевых, подробно объяснил молодому барину и про Басков переулок, названный так в честь богатейшего купчины, имеющего здесь большие земельные участки, и про другие местные достопримечательности. Бассейновая улица, как оказалось, вела от Литейного к двум большим искусственным бассейнам, откуда вода по трубам подавалась к фонтанам Летнего сада.

– Ну а «Вшивой биржею» перекресток Литейного и Невского называют, – закончил устную экскурсию Матвей. – На энтом самом месте издавна поденщики безработные собирались. Там их наниматели и находют. Почему «вшивая» – так ведь известно, что за публика там топорщится – голытьба! Вот плотники и каменщики, к примеру – народ сурьезный, их на Сенной площади искать надобно. Кухарки – те на Никольском рынке новых хозяев дожидаются. Лакеи и садовники – у Синего моста… Так не забудете опосля променада про раба божьего Матвея, ваша милость?

Подтвердив обещание отблагодарить дворника, Карл едва не бегом отправился покорять Северную столицу.

Это был истинный день открытия нового мира, и Карл несколько раз с удивлением вспоминал то, каким чужим и нелюбезным показался для него Петербург в первые дни. Оказалось, что достаточно отсутствия вечно угрюмого и озабоченного брата Генриха, наличия теплого солнышка, вовсю греющего сегодня, и шуршащей трехрублевой ассигнации в кармане.

Карл долго бродил по Невскому, не замечая насмешливых перемигиваний приказчиков при виде простодушного провинциала. Застенчиво глазел на хорошенькие лица встречных барышень, уважительно уступал дорогу попадающимся офицерам – они представлялись ему истинными хозяевами столицы!

А вывески! На двух торговых кварталах Невского Карл насчитал уйму различных вывесок – больше, чем видел их за всю жизнь в своем уезде и губернском городе. Среди деловых рекламных посулов попадались и забавные вывески – смешные даже на взгляд провинциала. Над одной ресторацией – медведь с газетой в вывернутых лапах за столиком, уставленным различными блюдами. Над входом в каждый трактир – либо жеманно топырящие пальчики мужики с чаем в подстаканниках, либо такие же бородатые дяди с лепными кружками либо штофами в руках. Турки в чалмах, задумчиво сосущие кальянные трубочки над табачными лавками. Рог изобилия, из которого почему-то сыплются то ли младенцы, то ли ангелы. А рядом – маленькими буквами разъяснение: «Повивальная бабка-голландка».

Многие вывески содержали французские слова – с такими ошибками и в таких сочетаниях, что догадаться о том, что сие означает, можно было с большим трудом. Немногим понятней были и иные надписи на русском: «Здесь красют, декатируют и такожде пропущають машину». Или – «Дамский портной Иван Ефремов из иностранцев». Какой же это Иван, если из иностранцев?

Впрочем, и потешные вывески не портили Карлу общего восторженного впечатления.

Вернулся новый открыватель столицы в свой Басков переулок на извозчике – «ваньке», нанятом за 25 копеек. Это, конечно, было мотовством, пенял сам себе Карл. Да, мотовство – но как иначе, скажите на милость, доставить на квартиру будильник, глобус, большущий куль мятных пряников, проданных немцем-кондитером из Ковенской губернии со скидкой, а также бумагу, тетради и банку с ваксой для сапог? Тем более что вакса, судя по надписи на немалой банке, сулила будущему офицеру «зеркальный блеск, недоступный даже в Нотр-Дам-де Пари».

Удалось сохранить и обещанный совести последний рубль из сестриной трешницы. Высадившись со всей поклажей у дома, будущий офицер был радостно встречен дворником Матвеем, коему и перепал наконец обещанный гривенник.

* * *

В школе вольноопределяющихся Карлу тоже нравилось. Каждое утро, приходя в казармы, он был встречаем «дядькой» – фельдфебелем, старым солдатом, дослуживающим последние годы солдатчины наставником «вольнопёров». Когда рядом никого из офицеров не было, «дядька» позволял называть себя Михалычем, иногда, расчувствовавшись, вспоминал свою деревеньку под Вологдой, и семью, которую не видел больше пятнадцати лет.

Основной обязанностью «дядьки» было привитие будущему офицеру основ военного уклада жизни. Михалыч регулярно занимался с Ландсбергом шагистикой, учил его приемам обращения со штыком, саблей.

После наступали часы занятий, когда «вольноперы» собирались в классных комнатах и для них начиналась настоящая учеба. Часть ее напоминала гимназические уроки, часть была лекционного типа. Все преподаватели, кроме Закона Божьего, были офицерами, но большей части боевыми, многие со шрамами и следами ранений. Двое или трое прихрамывали, один был и вовсе без одной руки, со страшно изуродованным лицом. Поскольку он преподавал минное дело, этому никто не удивлялся, а «вольноперы» шепотом рассказывали друг другу историю о том, как капитан Егоров во время турецкой войны, спасая товарищей, отбросил голыми руками залетевший в окоп разрывной снаряд, а тот возьми да и разорвись в пяти шагах. Говорили, что свидетелем сего подвига был сам великий князь, и именно его повелением Егоров не был отчислен в инвалидную команду, а навечно остался в списках личного состава батальона и был пристроен на преподавательскую работу.

Другие преподаватели школы вольноопределяющихся порой напоминали Карлу гимназических. Одни были явно увлечены своим предметом и занятия проходили интересно, не по учебнику, со множеством интересных примеров. Иные офицеры явно тяготились своими дидактическими обязанностями, гнусаво и монотонно «отчитывали» свои предметы, вызывая скуку и зевоту. От гимназических преподавателей здешние отличались лишь тем, что не били линейкой по рукам и не грозились написать записку родителям. Наказание лентяям и нерадивым – впрочем, таких в школе вольноопределяющихся оказалось немного – было, в основном, два. Лишние часы строевой подготовки под командой старшего фельдфебеля по кличке Горыныч, либо несколько часов ареста в казарменной «холодной», под присмотром другого старшего фельдфебеля, не менее свирепого и горластого, имени-прозвища которого никто не знал.

Нравились Ландсбергу и отношения «вольноперов» со штатными офицерами батальона. Офицеры были настроены к воспитанникам без исключения дружелюбно, видя под солдатскими шинелями не «пушечное мясо», не «паркетных шаркунов» и «маменькиных сынков», как именовались юнкера, а будущих товарищей. Да и то сказать: «вольнопер» был гораздо ближе любому офицеру-саперу еще и потому, что его путь к офицерским погонам был выбран наиболее трудный.

Конечно, некоторая кастовость наличествовала и здесь. Офицеров-дворян в батальоне было меньше трети. И, несмотря на всеобщее, казалось бы, равенство, офицеры-дворяне держались с прочими товарищами так, что те никогда не забывали сословной разницы.

Среди «вольноперов» дворян было и того меньше – в основном, как и Карл Ландсберг, это были сыновья славных, но обедневших дворянских родов. Не столь древних, как с гордостью думал о своих предках Карл, но все-таки дворяне. Однако он не мог не видеть, что сословное размежевание среди воспитанников школы проявляется гораздо больше, чем в офицерской среде. Мальчики знатного происхождения откровенно сторонились своих товарищей-«разночинцев». Причем иной раз это выглядело столь заметно, что преподаватели и другие офицеры вынуждены были порой делать замечания излишне гордым потомкам дворянских родов.

Что же касается самого Карла, то подобная кастовость ставила в тупик его самого: по происхождению он был знатен своими предками, но при этом беден, как церковная мышь. Поэтому он никогда не примыкал к «радикально» настроенным воспитанникам.

Многие офицеры батальона выделяли Ландсберга среди прочих. С несколькими, совсем молодыми прапорщиками и подпоручиками он, по их требованию, перешел на «ты», и даже несколько раз был приглашаем на товарищеские вечеринки. Впрочем, последних он старался избегать – зная, что вряд ли когда-нибудь сможет вынуть из кармана столь пухлую пачку ассигнаций, как офицеры батальона – граф Марк Ивелич или барон Гейдрих. Постоянно же быть «одолженцем» и «прихлебателем» Карл Ландсберг не желал! Эх, деньги, проклятые деньги! Их просто не было…

Глава вторая. Круг сужается

На казенной квартире гвардейца-сапера было произведено тайное «литерное» мероприятие – негласный, никем не санкционированный обыск. Иван Дмитриевич подобные мероприятия не очень любил, но, как профессионал, никогда не пренебрегал возможностью лишний раз убедиться в том, что розыск на правильном пути.

Сыщики нашли на квартире пару офицерских сапог, старательно, но не слишком тщательно отмытых от крови. Сапоги были завернуты в газету, а нашли их в сундучке денщика офицера-сапера Гусева. Он признался, что барин велел ему выбросить их, но солдат решил сохранить добрую обувку для себя.

В печке, старательно вычищенной накануне тем же денщиком, нашли следы сгоревшей бумаги. Причем бумаги высшего качества, которая даже в обугленном виде сохранила кое-где следы типографской сетки, характерной для облигаций и казначейских билетов. Скорее всего, это были захваченные Ландсбергом ценные бумаги из портфеля убитого Власова.

* * *

Главный специалистом Путилина по наружному наблюдению и по части тайных обысков был недоучившийся студент из евреев, сыскарь Семен Бергман. Он обладал каким-то сверхъестественным чутьем на спрятанные или позабытые самими преступниками улики. И именно Сене Бергману пришло во время обыска в голову внимательно пересмотреть стопку учебников, для чего-то хранимых Ландсбергом еще со времен учебы саперному делу. Среди всего этого Бергман нашел «Пособие для пластунов, производящих саперные работы в непосредственной близости от противника, и могущих иметь с ним рукопашное столкновение». В пособии был рисунок саперного складного ножа, а среди описываемых приемов обезвреживания противника особо рекомендовался захват его за шею сзади, с одновременным перерезанием горла. Этот прием, безусловно, служил гарантией отсутствия шума при тайных операциях в расположении противника. Способ убийства в Гродненском переулке был идентичным описываемому!

Среди бумаг Ландсберга нашлось несколько его фотографических портретов. Такие портреты нынешняя столичная молодежь заказывала в модных ателье дюжинами с тем, чтобы дарить избранницам своего сердца. Портреты тоже пригодились: Ландсберга безоговорочно опознал аптечный провизор Грингофф, подававший помощь молодому офицеру вечером 25 мая. Опознал гвардейского сапера и приказчик Вишневский, в оружейном магазине которого на Невском проспекте были в двадцатых числах мая приобретены складной нож военного образца без стопора и револьвер.

Последний «гвоздь в гроб» подозреваемого забил тот же Сеня Бергман, которому с фотографией Ландсберга было поручено проверить меняльные лавки, владельцы коих имели патент на работу с ценными бумагами. В лавке купца Горшкова молодой офицер был опознан как человек, который утром 26 мая разменивал здесь банковский билет в пятьсот рублей. Номер этого билета, занесенный щепетильным лавочником в свои книги, совпал с одним из номеров, записанных покойным надворным советником Егором Алексеевичем Власовым в своей тетрадке.

Правда, самого Ландсберга на месте преступления 25 мая и в предшествующие дни, никто, кроме дворника Якова Дударова, не видел. Но это обстоятельство мало тревожило Путилина и его сыщиков, ибо остальные улики и свидетели были для барона прямо-таки убийственными.

С этими уликами и свидетельствами Путилин, тяжко вздыхая, и поехал на доклад к градоначальнику Северной столицы.

* * *

Генерал от кавалерии Зуров был утвержден столичным градоначальником в мае 1878 года, сразу после окончания второй турецкой кампании и трагической гибели от рук бомбиста прежнего градоначальника, генерала Трепова. Нельзя сказать, чтобы это назначение привело кавалерийского генерала в восторг, и уже первые недели в новой должности подтвердили самые худшие его опасения.

«Лошадиный» генерал, как сразу же после назначения осторожным шепотком окрестила его придворная богема, в новой должности чувствовал себя довольно неудобно. Другое дело – кавалерия! Там все просто и понятно. «По ко-о-ням!» – и лава катится на острие облака пыли. «Шашки – во-он!» И над лавой засверкает зыбкое и страшное своей неотвратимостью сверкающее море клинков.

А здесь? В присутствии градоначальника – толпы просителей. Тут же – прожектеры с умораздражительными планами городского благоустройства. И – деньги, деньги, деньги… Зурову раньше и в голову не приходило, как много средств требует чистота столичных улиц, поддержание порядка на набережных, в парках, строительство новых зданий, строительство и ремонт мостов. А эти подрядчики, всплошную мошенники и казнокрады, так и норовящие приписать к сметам расходов несуществующие траты!..

В довершение всех нынешних бед, у нового градоначальника обострилась беда биографического свойства. Дед Зурова, земля ему пухом, «наградил» в свое время его отца невообразимым именем. Внуку, соответственно, досталось трудное для запоминания отчество. И Александр Елпидифорович только раздувал в гневе крылья длинного тонкого носа, слушая, как старательно, боясь ошибиться, выговаривают его имя-отчество и просители, и умудренные царедворцы. А ежели кто-то нечаянно или намеренно – были и такие, будьте покойны! – выговаривал отчество с ошибкой, то генерал прямо-таки спиной видел, как присутствующие при сем конфузе либо лицедействе старательно прячут улыбки в платки или обшлага рукавов. Хотя что тут сложного и непроизносимого – Елпидифор, Елпидифорович…

Но едва ли не самую сильную головную боль градоначальнику доставлял столичный преступный элемент. Воры и разбойники не щадили никого. Иной раз на плохое состояние городского правопорядка жаловались и великокняжеские фамилии. Жаловались, естественно, и государю, а тот, кривя губы, выговаривал за непорядки в столице ему, Зурову. А за что? Не градоначальник же, право, направлял неразумных жертв преступного произвола в подозрительные места огромного города. Слава Богу, что хоть бомбистов этих взял под свой контроль и пригляд Жандармский корпус, освободил градоначальника от забот по их отысканию и пресечению террора.

Но и без них у градоначальника хлопот хватало с избытком! Император взял в обыкновение едва не еженедельно принимать у Зурова доклады о состоянии городского правопорядка, о дерзких преступлениях, имевших место быть, и мерах, направленных к искоренению таковых. Градоначальнику, соответственно, обо всем этом докладывал ранее начальник Сыскной полиции Санкт-Петербурга, Путилин.

Ох уж этот Путилин! Умнейший человек, хоть и не потомственный дворянин. Отдавая должное человеку, сумевшему организовать в полицейском департаменте столицы много дельного и полезного, Зуров начальника Сыскной полиции все-таки недолюбливал.

Во-первых, усы и бакенбарды тот взял дерзость иметь весьма похожие на его, зуровские. Подбородок Путилин брил чисто, а вот похожие на зуровские пушистые бакенбарды часто были слегка растрепанными. И все по причине неискоренимой мужланской привычки в минуты задумчивости крутить из них косицы.

Во-вторых, Путилин, несмотря на свою высокую должность, до сих пор принимал личное участие в расследовании дерзких преступлений. И при этом не считал зазорным, как передавали Зурову, устраивать всяческие маскарады с переодеванием и шатанием по самым подозрительным притонам. Не к лицу такое дворянину, да еще в генеральской должности! Правда, подобный образ действий часто приносил Путилину великолепные результаты, и подлые обычно «щелкоперы» в газетах хвалили его до небес – тогда как Зурову от газетчиков частенько доставались одни лишь ехидные намеки да дерзости.

30 мая 1879 года Зуров принял у себя Путилина, как обычно – в девять с половиной часов утра. Настроение у градоначальника было неважным, а причина крылась в двух сегодняшних газетных заметках и вчерашнем внеочередном выговоре государя – совершенно Зуровым незаслуженного! Поэтому, не дав Путилину и рта раскрыть, Зуров начал с упреков:

– Что же это делается, милостивый государь! Почему городской градоначальник должен узнавать новости о дерзких преступлениях из уст императора? В газетах уже об этом пишут, а вы, драгоценнейший Иван Дмитриевич – ни гу-гу! Или вы не считаете двойное убийство в Гродненском переулке за преступление, достойное внимания начальника столичной Сыскной полиции?

Путилин не смутился:

– Вот как? Его императорское величество уже знает об этом? А из каких, позвольте поинтересоваться, источников? Чем это убийство привлекло высочайшее внимание? Таких происшествий в столице, к сожалению, предостаточно…

– Подерзите, подерзите еще тут, милостивый государь! – не сдержавшись, рыкнул градоначальник. – Впрочем… Дело в том, что Великий князь Константин Николаевич принимал вчера двух немецких коммерц-советников, коих черт соблазнил по приезду в нашу Пальмиру снять для проживания квартиру в Гродненском переулке. Вот уж немецкая экономия, доложу я вам! Банки имеют оба, миллионщики – с государственным визитом, считай, в Россию прибыли, нет чтобы приличное их положению в обществе жилье в спокойном центре города снять – дешевыми квартирами Гродненского переулка соблазнились! Тьфу! А ведь были приглашены в Петербург по личному повелению его императорского величества, для устройства крупного денежного займа!

– Да уж, – покрутил головой Путилин. – В том переулке за пятачок, днем, извините, головенку проломят. А уж ночью…

– Вот-вот, Иван Дмитрич! Вчера утром германцы стали свидетелями полицейской суеты в своем переулке. И местные обыватели наговорили им еще про зарезанных в своем доме субъектов. Наслушавшись страстей, немчура на аудиенции у государя по поводу ожидаемого им займа, не постеснялась наговорить его величеству ужасов про свое опасное житье в российской столице. Упрекнули, можно сказать, чуть ли не лично государя. Ну и Великий князь Константин Николаевич, будучи на аудиенции, маслица в огонь подлил, не удержался… В общем, успокоив сколько можно германцев, государь срочно вызвал меня. И изволил сообщить, что если немцы уедут из России к себе, как обещались, не давши денег, то и градоначальнику дорожка светит в свое имение, с позорной отставкою!

– Понятно. Да, преступление, прямо скажем, нехорошее. Боюсь, что его последствия доставят много хлопот и неприятностей… Однако прежде хотел бы заметить, ваше высокопревосходительство, что само преступление было обнаружено около десяти часов утра вчерашнего дня. То есть уже после моего вчерашнего доклада вам. А газеты на вашем столе и вовсе сегодняшние, вчера знать про них я не мог, ваше высокопревосходительство! Зато сегодня я уже могу рассказать вам об этом убийстве гораздо больше. Боюсь, правда, что сии подробности не доставят вам удовольствия.

– Говорите, Иван Дмитриевич! Убийцы найдены?

– Преступник пока не схвачен, но нами определен. Впрочем, позвольте по порядку. Итак, вчера утром некий маляр, взявший подряд на покраску фасада дома № 14 в Гродненском переулке, заметил снаружи через окно в одной из квартир лежащее на полу тело. Дверь квартиры вскрыли и обнаружили двойное убийство – надворного советника Власова и его старухи-прислуги. Удалось установить, что убийство совершено несколькими днями раньше, 25 мая. И если бы не маляр, то трудно сказать, когда сии хладные тела были бы обнаружены. Убиенный хозяин квартиры – отставной чиновник, холост, из родственников у него только брат, да и тот имеет жительство в Костроме. Мотивом сего преступления, скорее всего, является корысть, ибо у Власова похищены ценные бумаги.

– Этот Власов что – ростовщик?

– Не думаю, ваше высокопревосходительство! Ни соседи, ни дворник не отметили частых визитов к Власову незнакомых людей, как это обычно бывает у ростовщиков и заимодавцев. Сам покойник при жизни был этаким анахоретом, посещали его – и то нечасто – лишь двое знакомых.

– Как убийцу определили? А если определили, то почему не арестовали?

– К этому я сейчас и веду, ваше высокопревосходительство. Ряд деталей на месте убийства говорил о том, что злодей при совершении им убийств сильно сам порезался. Ввиду этого, я направил своих людей в места, где раненому могла быть подана медицинская помощь. И вот – представьте! – в аптеке на Гороховой, что у Каменного моста, припомнили, что 25 мая поздно вечером к ним обратился молодой офицер, у которого была сильно рассечена правая ладонь.

– Час от часу не легче! Теперь еще и офицер! Надеюсь, не кавалерист?

– Дежурный провизор и его помощник, промывавшие рану, немцы. В России они недавно, и в армейских мундирах и знаках различия разбираются плохо. Они, правда, обратили внимание на то, что во время болезненной процедуры промывания раны офицер вскрикнул и произнес несколько слов по-немецки. Это дало аптекарю основания предположить, что раненый – его соотечественник. Дворник и управляющий домом Дрейер, вторично нами допрошенные, показали, что один из знакомых Власова, посещавший его – гвардейский сапер. Ни фамилии, ни полка, разумеется, никто не знал – только дворник припомнил, что Власов называл офицера Карлом. Имя немецкое, как изволите видеть, ваше высокопревосходительство.

– Боже мой, куда катится Россия! Гвардейский офицер – и убийца, а? Уму непостижимо! Час от часу не легче!

– Погодите, Александр Елпидифорович, это еще не все! В казармах лейб-гвардии Саперного батальона, который расквартирован в соседнем, Саперном переулке, мы без труда установили личность этого Карла. Им оказался делопроизводитель прапорщик фон Ландсберг. Один из его сослуживцев припомнил, что тот как-то знакомил его с отставным чиновником Власовым. Так что все сходится, ваше высокопревосходительство!

– Ну а что этот фон Ландсберг? Нашли его?

– Нашли! Кстати, отзывы о нем самые благожелательные, ваше высокопревосходительство. Участник последней Турецкой кампании, и с генералом Скобелевым повоевал, и в Коканде. Имеет награды – Анну и Станислава четвертых степеней с Мечами и Бантами. Служил под началом Наместника государя, генерал-адъютанта Кауфмана в Туркестане. С товарищами по батальону вежлив и добр. По службе никаких претензий не имеет. Имеет знакомства и в высшем свете.

– Игрок, поди?

– Уверяют, что нет. И вот еще какая странность, ваше высокопревосходительство! Судя по всему, родня у фон Ландсберга отнюдь не богата. Ведь он, поступив вольноопределяющимся в батальон, по окончании учебы отказался от аттестации на офицерский гвардейский чин! Что предполагает, как известно, большие расходы. И фон Ландсберг, получив весьма высокие оценки по всем теоретическим дисциплинам, вместо аттестации стал добиваться назначения в Бухарскую экспедицию генерала Кауфмана. В боевых условиях, как вы знаете, ваше высокопревосходительство, чинопроизводство идет гораздо быстрее. Да и жалованье офицера в боевых обстоятельствах в десять раз выше, нежели в Санкт-Петербурге, на зимних квартирах. В общем, после возвращения с Турецкой кампании Ландсберг жил, как уверяют, на широкую ногу. Имел намерение жениться, и даже был обручен с девицей из высшего общества. Настолько высокого полета, что выше-то и некуда, ваше высокопревосходительство!

– Ну, не тяните душу, Путилин. Он что – признался?

– Сей момент – дойду и до этого. Командир Саперного батальона, князь Кильдишев, с утра 26 мая предоставил фон Ландсбергу, по его просьбе, недельный отпуск по семейным обстоятельствам. Просьба об этом отпуске явилась для начальства, по его собственному признанию, неожиданной. А явился он к адъютанту князя с перевязанной рукой. Это подтвердил и врач батальона, который накануне наложил на резаную рану правой ладони несколько швов. Сам фон Ландсберг объяснил доктору рану неосторожностью при чистке сабли.

– Правую руку – поранить саблей? Чушь, милейший! Он, конечно! Позор-то, позор каков, а? Боевой офицер – и на тебе! Надеюсь, он догадался пустить за это время пулю в лоб?..

– В бумагах покойного Власова найдены любопытные документы, – меж тем продолжил доклад Путилин. – Во-первых, Власов назначил фон Ландсберга своим наследником и душеприказчиком. Капитал невелик, что-то около сорока тысяч в ценных бумагах, но все же… И еще был найден черновик поздравления, сочиненного Власовым к грядущему бракосочетанию Ландсберга. А в качестве свадебного подарка покойный предполагал вручить ему погашенные векселя на девять тысяч рублей. Эти бумаги, найденные полицией после смерти Власова, лежали на видном месте. На столе, рядом с подсвечником. И были закапаны воском. Все это говорит о том, что убийца наткнулся на эти бумаги и читал их с волнением. Впрочем, волнение могло вызвать и само совершение преступления.

– Погодите, Иван Дмитриевич – совсем запутали! Так что – не Ландсберг убил, что ли? И то сказать – кто ж своего благодетеля резать будет, прости, Господи, как петуха? Совсем вы меня запутали, Иван Дмитриевич! – пожаловался Зуров. И тут же закричал. – Прекратите, ради Бога, плести из своих бакенбард косы! Ровно мальчишка, право! Сию же минуту возьмите гребень, приведите себя в порядок.

– Виноват! Привычка-с… И последнее: мой агент побывал на прежней квартире Власова, где и узнал историю его знакомства с Ландсбергом. Власов после выхода в отставку сдавал внаем лишнюю комнату, а Ландсберг, приехав в Санкт-Петербург учиться на военного, снял ее. Своих детей покойный не имел. Был сильно привязан к юноше, принимал в нем участие.

– Вот видите, Иван Дмитриевич! Я же чуял, что никак не может российский офицер мещан резать! Вы уж того, голубчик! Разберитесь там как следует.

– Всенепременно, ваше высокопревосходительство! Только, боюсь, факты все же свидетельствуют против Ландсберга… Кстати, о его женитьбе. Ландсберг, как выяснилось, недавно был обручен с Марией Тотлебен, младшей дочерью инженер-генерала, принятой ко двору фрейлиной Ее императорского величества…

Зуров, услыхав последнюю новость, выкатил глаза до пределов, дозволенных ему природой. Несколько раз открыл и закрыл рот, потом горько махнул рукой.

– Убили вы меня, Путилин. Без ножа убили! Сами кажинный день со своими убийцами валандаетесь, и у них же ремеслу их подлому учитесь, не иначе! Совсем убили! Как же Его Величеству докладывать-то о таком? И где, наконец, этот Ландсберг? Когда вы предполагаете внести в это дело окончательную ясность?

– Ландсберг уехал из столицы 26-го. Через неделю, 2 июня, отпуск заканчивается. Вот тогда с ним и поговорим. И не извольте беспокоиться, ваше высокопревосходительство: я на всякий случай агентов по его следу пустил. Прямо в Ковенскую губернию, где у его семьи поместье.

– Агентов он пустил! – обреченно махнул рукой Зуров. – Хоть агентов, хоть архангелов с крыльями, мне уж все едино! Но газеты! Газеты, господин начальник Сыскной полиции! Потрудитесь принять все меры к тому, чтобы эти негодяи-газетчики не пронюхали о ваших выводах! Наверняка, кстати, предварительных. Такое ведь напишут…

– Само собой, ваше высокопревосходительство!

– И все-таки я не верю, что убийца из Гродненского переулка – офицер! – помолчав, убежденно высказался Зуров. – Гвардеец! Дворянин! Не верю-с! Тут, Иван Дмитриевич, я чую какое-то чудовищное стечение обстоятельств. Мыслимое ли дело – да еще накануне собственной свадьбы! Столь удачной партии! Я прошу, я требую, наконец! Проведите самое тщательное расследование этого скандального случая! Никаких арестов! Слышите? Только с моего личного соизволения! А я снесусь с князем Кильдишевым, поговорю с ним… Насчет дочери светлейшего графа Тотлебена сведения верные, Иван Дмитриевич? С графом, может, потолковать приватно? Будущий зятек, как-никак, под старость Эдуарду Иванычу этакий конфуз преподнес…

– Не сомневайтесь, ваше высокопревосходительство! Понимая всю ответственность и принимая во внимания личный интерес государя императора…

– Именно так, господин начальник Сыскной полиции! Именно так! Не обижайтесь – но вам, не будучи потомственным дворянином, трудно, наверное, ощутить меру ответственности, возлагаемой дворянским званием к своему поведению. Ступайте, Иван Дмитриевич! Ступайте и ищите настоящего убийцу.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! Непременно сыщу. Но Ландсберга, воля ваша, я все же по его возвращению в столицу арестую…

* * *

Прапорщик фон Ландсберг, как и обещал Путилин, должен был быть взят 2 июня на дебаркадере Варшавского вокзала. Это «литерное» мероприятие Путилин планировал произвести, по настоянию градоначальника, самолично. К моменту возвращения Ландсберга в столицу сомнений о его причастности к двойному убийству в Гродненском переулке у Путилина не осталось.