Текст книги "Легионер. Книга первая"

Крышка столика, служившая государю опорой, размером едва превышала обеденную тарелку. Опершись об нее кончиками пальцев одной руки, Александр оставлял вторую свободной для чтения бумаг, которые – тоже в отличие от отца – никогда не подписывал в присутствии посетителей.

В то утро, отпустив всех трех министров, император отошел к окну и, заложив руки за спину, долго покачивался с носка на пятку, словно не замечая периодического деликатного покашливания появлявшихся в кабинете дежурных адъютантов. Император глядел из окна на движущиеся далекие фигурки людей большими, чуть навыкате глазами уставшего от жизни человека.

Невеселы были в этот час мысли императора. С детской обидой он вновь и вновь размышлял о превратностях судьбы, о людской глупости и неблагодарности.

Он дал России много больше, чем его отец и дед вместе взятые. Миллионы крестьян его монаршей волей перестали быть крепостными. Он дал им свободу – и где же их благодарность? Они не желают видеть разницу между свободой от помещиков и свободой от исполнения законов! Они платят своему государю за его заботу бунтами, поджогами и самовольными захватами земли. Он, Александр II, дал им возможность заниматься мирным хлебопашеством – а они тысячами бегут из деревень в города и норовят осесть в столице империи. Режут глотки, крадут, грабят – пусть с голоду, но ведь режут! Для чего еще эта тупая темная злая масса рвется в большие города – не пахать же, не сеять, не коров здесь пасти! Министр Маков уверяет, что четыре из каждых пяти совершаемых в Петербурге преступлений – на совести вчерашнего крестьянского сословия, и у него, императора, нет причин не верить этому.

А студенческая молодежь – это будущее великой России! Боже, спаси Россию от такого будущего! Бунтуют, твердят о конституции и парламентаризме, оскорбляют своих преподавателей в университетах, ругают власти предержащие. Кто не дает им трудолюбиво учиться с тем, чтобы впоследствии столь же усердно трудиться во благо России?! Уж не он ли, Александр? Тот, которого справедливо называют царем-реформатором?

Он, самодержец, отменил телесные наказания в армии и в тюрьмах – но этих тюрем становится все больше, ибо прежние не могут вместить всех совершающих преступления.

На кого он может сегодня положиться? Император – в который уж раз! – с горечью припомнил, что все покушавшиеся на его жизнь считали себя интеллигентами. Позвольте: а кто спасал своего государя? От недоучившегося студента Казакова – петербургский мастеровой-картузник Осип Комиссаров. Коллежскому регистратору Соловьеву не дала как следует прицелиться в государя простая баба-молочница, ударила злодея своим бидоном по руке, свалила и принялась бить, кусать и царапать царева обидчика.

Даже в офицерских полках все чаще стали находить очаги революционной заразы, сочувствия к бредовым идеям «освобождения России». От чего, от чего все эти господа хотят освободиться?!

Даже женское сословие России – те самые евины потомки, которым сам Бог предначертал кротость и милосердие, – словно сдурели. Девицы вырядились в бесстыдно короткие юбки, коротко отстригли волосы, вставили в зубы папиросы – и взялись сначала за крамольные речи, а нынче уж за револьверы и бомбы.

От обиды на столь массовую и каждодневную неблагодарность подданных у Александра навернулись на глаза слезы. Он сморгнул, и две слезинки прочертив на его щеках мокрые полосы, исчезли в густых усах. Император не стыдился своих слез. Будучи по натуре человеком сентиментальным, он, несмотря на преклонный уже возраст, оставался по-детски обидчивым. Во время турецкой кампании, на передовой, он не стеснялся плакать над умирающими в госпитальных палатках под осажденной Плевной солдатами. Рыдал над гробом отца, даже над трупом любимого сеттера, случаем попавшего под колесо его же коляски, не сдержался от слез.

Став императором, Александр и жил-то, собственно, от покушения к покушению. И хотя к смерти, как уверяют, привыкнуть нельзя, сама мысль о ней никогда не вызывала у этого самодержца ни панического страха, ни боязни в одночасье и преждевременно уйти в небытие. Несмотря на горький опыт, Александр до последнего покушения на него не отказывался от пеших прогулок, к которым привык с молодости. Его умоляли поберечься близкие, члены семьи, личная охрана, министры, европейские государи… Император, как правило, вежливо выслушивал советы и упрямо качал головой.

– Что толку замуровывать себя в четырех стенах и бояться высунуть нос из дворца? – обычно возражал он. – Если мне суждено умереть, то это может произойти где угодно.

В чем-то Александр был прав. Дважды смерть поджидала его даже в собственном дворце. Годом позже два пуда динамита взорвал революционер Желябов в своем подвальчике в Зимнем, где он плотничал.

Второй раз смерть притаилась в шкатулке, где обычно держали лекарства государя: вместо порошков и пилюль чьи-то руки уложили туда чуть не фунт динамита. Бомба должна была сработать при открывании крышки. Однако в день появления шкатулки Александр отказался от приема лекарств. Да и сама бомба не сработала, когда дворцовый провизор Фрунтель в очередной раз решил проверить комплектность царской аптечки. Эта история, в отличие от желябовской диверсии, была замята, осталась неизвестной для многих членов императорской семьи и целого круга ближайших придворных.

И при чем же тут, спрашивается, пешие прогулки?!

«Бог меня спасает, ибо любит меня, – утверждал Александр в ответ на многочисленные увещевания и призывы к благоразумию. – Бог отмерил мне точно известные ему годы моей жизни, и не допустит преждевременного сокращения оных».

– А ты разве знаешь, сколько тебе отмерил Господь? – часто спрашивала Александра его возлюбленная, Екатерина Долгорукая.

– Я узнаю об этом в положенный час, – серьезно отвечал император и, отворачиваясь, незаметно смаргивал непрошеную слезу, вызванную, впрочем, не боязнью смерти, а благоговением перед неисповедимостью мудрости Господней.

Его отец, император Николай I, слез своих детей, и в первую очередь слез Наследника, терпеть не мог. Он сердился на Александра за это, выговаривал ему, поддразнивал. Будущий император видел слезы на глазах своего несгибаемого, казалось бы, отца лишь однажды.

* * *

…Это было в день восстания на Сенатской площади, когда Александру еще не исполнилось и восьми лет. Там, на площади, стояли офицерские полки, там решалась судьба России. Император Николай I, самолично, путаясь в пуговицах, надел на маленького Наследника искусно пошитый гусарский мундирчик и по длинной широкой лестнице снес его на руках во двор, где стояли ряды оставшегося верным ему лейб-гвардии Саперного батальона.

– Саперы! Гвардейцы! Дети мои, я доверю вам самое дорогое, что у меня есть, – голос императора предательски сорвался, когда он передавал в руки солдат Наследника.

Строй саперов рассыпался, наследника бережно передавали из рук в руки, пока он не очутился далеко от отца, в самой гуще солдатских шинелей, усатых и обветренных физиономий, многие из которых несли следы французских клинков и шрапнели. Маленькому Александру стало страшно, и он заплакал в голос. Тогда в толпе гвардейцев – не строе, а уже толпе – возник грозный ропот. Словно подстегнутые волнением государя и слезами его первенца, саперы загомонили:

– Не выдадим, государь!

Ропот рос, превратился в глухой неразличимый гул, потом в рев сильного зверя, выведенного из умиротворения.

– Животы свои положим!

– Только прикажи, государь! Мы зубами бунтовщиков рвать станем!

– Спасем Наследника и Россию, братцы!

Толпа, сразу ощетинившаяся штыками, ревела в едином мрачном экстазе перед кажущейся маленькой фигуркой отца на ступенях. Ей не хватало только слова, жеста – и она ринулась бы на Сенатскую площадь, где были обидчики «надежи-царя» и этого маленького испуганного мальчика…

Батальон ревел, как разбуженный зверь, – яростно и страшно. Чьи-то руки больно прижали Александра к пропахшей потом, водкой, крепким табаком и дымом бивуачных костров шинели. Мальчик с ужасом, прижмурившись, поглядывал на лицо усатого звероподобного фельдфебеля со страшным шрамом через всю щеку и обрубком левого уха. Но его руки были бережны и надежны – и мальчик постепенно успокоился.

Бунт закончился не начавшись.

Но после этого дня Наследник всегда выделял Саперов Гвардейского батальона. Чаще других надевал мундир с его цветами. Чаще заезжал в Красное село, где летом квартировали саперы. Повзрослев, он как-то попытался найти того самого фельдфебеля – но так и не смог отличить его от других нижних чинов. И под Плевной, в своей палатке, Александр всегда укрывался не одеялом, а простой солдатской шинелью, подаренной ему умирающим сапером в первое же посещение государем санитарного городка.

И вот нынче он узнал, что среди его любимых саперов есть, оказывается, и уголовные преступники! Не сегодня узнал, конечно, а неделю назад, когда Зуров и Маков доложили ему о том, кем оказался наделавший в Петербурге много шуму двойной убийца из Гродненского переулка. Поначалу Александр был оскорблен в лучших своих чувствах, возмущен. Он не верил тому, что убийцей оказался офицер Саперного батальона, к тому же герой Туркестанских походов и последней Восточной войны. Он требовал тщательнейшего расследования.

Получив от министра внутренних дел исчерпывающие доказательства вины прапорщика Карла фон Ландсберга, император сделал единственное, что могло хоть как-то пощадить честь лейб-гвардии Саперного батальона. По совету дяди, Великого князя Николая Николаевича, он задним числом подписал высочайший Указ об отставке молодого офицера. Теперь судить будут, по крайней мере, не батальон, а отставника…

Сегодня министр юстиции вновь напомнил императору о человеке, которого тот уж был готов безжалостно вычеркнуть из своей памяти. Оказалось, что Ландсберг – не только банальный убийца, лишивший жизни двух человек из корыстных мотивов. Он, как выяснилось, страстно, беззаветно любил девушку, был помолвлен с нею – и совершил убийство из-за глупой жестокой шутки старого отставного чиновника! Он боялся, что его могут разлучить с любимой, и по-солдатски «просто и радикально», не думая о последствиях, «убрал» страшное препятствие из своей жизни, со своего пути.

А потом… Император не мог не посочувствовать этому офицеру. Каково было несчастному Ландсбергу узнать из бумаг убитого, что он жестоко обманывался? Как он сможет жить, уже потеряв любимую и зная, что его страшный враг на самом деле был благодетелем? Власов хотел преподнести сюрприз молодому офицеру – но его глупая шутка обернулась трагедией.

И потом – письменное показание Ландсберга. Его искренняя, в чем император не сомневался, попытка объяснить случившееся. Разве, по большому счету, Ландсберг не прав в своем рассуждении о войне и мирной жизни? На поле боя солдат убивает противника по приказу своих командиров. Почему же в мирной жизни, ради собственного счастья и благополучия, он лишен права расправиться с личным врагом?

Разумеется, Александр понимал, что подобное признание в публичном судебном процессе звучать не должно! Нельзя бросать в толпу мысли, которые тут же извратят, станут взахлеб смаковать, оборачивать их не только против офицера, но и против государственных устоев. И старик Тотлебен – каково ему будет вынести хихиканье толпы и показыванье пальцем? Он-то, Господи, чем виноват, что чуть не породнился с убийцей? А его дочь, Мария Тотлебен, невеста Ландсберга, которая невольно стала главной причиной убийства? Она, конечно, очень скоро узнает о женихе всю правду. Узнает и будет оскорблена в лучших чувствах. Но публичный позор она просто не переживет, как, впрочем, и Тотлебен-старший.

Как всегда в минуты тягостных сомнений Александр почувствовал острую необходимость немедленно поговорить с единственным человеком, которому он полностью доверял и кому мог высказать самое сокровенное. С кем мог посоветоваться. В беседе с кем мог выверить и отточить принимаемое решение.

Увы – то была не его венценосная супруга, нет! Царская чета давно отдалилась друг от друга. Находясь в соседних помещениях, Александр II и императрица в последние годы не виделись порой неделями. На людях император был внимателен и почтителен к Марии, уважал в ней мать его восьмерых детей. Но разве его была в том вина, что организм урожденной принцессы Гессен-Дармштадской с молодости давал обидные сбои, что доктора категорически запрещали супруге императора обычные плотские радости?

Александр не страдал мужским эгоизмом и считал себя не вправе пренебречь деликатными, но твердыми запретами медиков. Но, как и большинство мужчин, он начал искать на стороне то, что не мог получить в супружеской постели.

Марию, надо сказать, это врасплох не застало. Она была готова к интрижкам супруга: те же доктора предупреждали ее о возможных последствиях их ограничительных рекомендаций. «Ваш супруг молод и физически крепок. В конце концов, это просто природа. Физиология-с…»

Сначала доброжелатели донесли ей об интрижке Александра с фрейлиной Натальей Бороздиной, не устоявшей перед ухаживаниями императора. Бороздину выдали замуж за дипломата, и она уехала в далекий Лондон. Едва сердце Наследника престола – тогда Александр еще не был императором – освободилось, как там «поселилась» полячка Ольга Калиновская, опять-таки из фрейлин его матери. Когда пылкая полячка стала забывать приличия и даже попыталась как-то дерзить самой императрице, ее тоже пришлось срочно выдавать замуж за варшавского магната Иринея Огинского.

Потом в постели Наследника какое-то время нежилась фрейлина Софья Давыдова, внучка легендарного партизанского лидера времен войны с Наполеоном… Мария мирилась с этими и другими «проявлениями физиологии».

Не приняла она поначалу всерьез и юную воспитанницу Смольного института благородных девиц, княжну Екатерину Долгорукую. К тому же слишком велика была разница в возрасте между семнадцатилетней девушкой и царем на пятом десятке лет жизни. Но кто, кто мог знать, что эта девица возбудит в императоре не только короткую чувственность, но долгую и, надо сказать, верную любовь?! Любовь, для которой не стали помехой ни приличия, ни условности, ни откровенная неприязнь и осуждение со стороны детей императора, ни явные препоны и тайные козни всевозможных разлучников.

Родив Александру трех детей (второй ребенок, Борис, во младенчестве умер), Екатерина волею императора и поселилась рядом с любимым. Сначала – в покоях первого этажа Зимнего дворца, куда был сделан отдельный вход, а потайная лестница соединяла помещение с императорскими апартаментами. Позже, столкнувшись с открытым осуждением своих порочащих связей, Александр II, словно назло всем, распорядился поселить любимую в помещении на третьем этаже Зимнего, прямо над своими покоями.

Переселение княжны совпало по времени с появлением в России электричества. Надо ли говорить, что первые лампы Эдисона в Петербурге засверкали в императорских дворцах? Чуть позже люди придумали электромоторы и нашли им применение в подъемных машинах. Первый в России лифт, разумеется, тоже был установлен в Зимнем, он соединял покои императора и его любимой – Екатерины Долгорукой…

Император не любил долго раздумывать. Приняв решение, он немедленно его осуществлял. Вот и в этот день, 10 июня 1879 года, около полудня, он нетерпеливо дернул щекой на очередное покашливание адъютанта, и торопливо направился к алькову в восточной стене кабинета.

За тяжелыми шторами была потайная дверь. Открыв ее, император оказался в кабине подъемной машины и нетерпеливо потянул рычаг хода. Кабина дернулась и поползла вверх.

Дежурные адъютанты переглянулись, вздохнули, и вышли в приемную, где им предстояло объяснять дожидавшимся аудиенции сановникам и министрам, что император в данный момент принять никого никак не может: открылось срочное дело государственной важности…

В верхних покоях Екатерина услыхала приглушенный вой электрической машины и легкое постукивание кабины лифта. Она отложила книгу, мельком глянула в зеркало и позвала детей, игравших в соседней комнате под присмотром бонны. Александру нравилось, когда его «настоящая семья» – он называл ее так – встречала его вместе, дружно.

Георгий и Ольга, едва дождавшись появления отца, дружно бросились к нему. Александр присел, обнял детей и не без труда разогнулся вместе с ними: возраст все-таки давал себя знать. Шагнул к Екатерине, коснулся мягкими ароматными усами ее щеки.

Та сразу поняла: Александр пришел не просто так, его что-то тревожит. Княжна повернулась к бонне, делавшей в дверях спальни реверансы, шевельнула бровью.

– Георгий, возьми Оленьку и подите в свою комнату! Нам с вашим отцом надо поговорить! – Она мягко, но настойчиво оторвала детские руки от покрасневшей шеи императора, легко направила детей к бонне. – Идите к мадам, дети, мы скоро вас позовем.

Император обнял любовницу-жену за талию, заглянул ей в глаза.

– Признайся, милая, откуда ты все всегда про меня знаешь? – ласково спросил он, увлекая княжну к канапе у окна.

– Я женщина, я чую беду сердцем, – улыбнулась Долгорукая.

– Беду? Скорее, на сей раз, неприятность. Помнишь, я рассказывал тебе про молодого офицера – того самого, что убил в Гродненском переулке старого отставного чиновника и его прислугу? Так вот, милая, сегодня мне доложили подробности этого дела, и я хотел с тобой кое о чем посоветоваться…

Александр II обладал, помимо всего прочего, незаурядной памятью. Один раз пробежав глазами документ или письмо, он и через несколько лет мог близко к тексту процитировать абзацы, безошибочно вспоминал и называл даты и цифры. Вот и сегодня он рассказал Екатерине всю недолгую историю гвардейского офицера фон Ландсберга.

– Понимаешь, милая Катя, он происходит из древнего и славного, но, увы, обедневшего баронского рода. Ландсберг и в вольноопределяющиеся по бедности пошел, и первый чин не с придворными шаркунами получил, а заработал его в Туркестанском походе, под началом генерала Кауфмана. Когда началась вторая турецкая кампания, Кауфман его не хотел из Ташкента отпускать – и он обманул ведь старика! Отпросился в Петербург – якобы для обучения новинкам саперного дела, а тут исхлопотал себе должность в полку, который отправлялся на войну. После окончания войны вернулся, и был причислен к лейб-гвардии Саперному батальону. Новых войн на горизонте не было, и он остался в Петербурге. А у гвардейцев жизнь дорогая, милая. Балы, приемы, театры… Потом он был представлен младшей дочери инженер-генерала Тотлебена, Марии…

– Неужто той самой, Саша? Фрейлине государыни императрицы?

– Да, Катя… Молодые люди полюбили друг друга. Тотлебен знал этого офицера еще по осаде Плевны, ценил и уважал его военные таланты. Старик настоял на том, чтобы Ландсберг попал в число слушателей военно-инженерной академии, где вместе с дипломом молодой сапер через пять лет получил бы полковничьи погоны. Он благословил их помолвку. Но – бедность, милая, от нее никуда не денешься! Эдуард Иваныч, да и императрица, думаю, хорошее приданое за Марией дали бы – так ведь до свадьбы дожить надо. А у Ландсберга был старый друг, почти что опекун, некто Власов, по-моему… Он принимал в нем участие еще во время учебы. и тут, видя стесненное положение молодого человека, сам деньги взаймы предложил. Пять тысяч, без процентов, под простой вексель. Потом еще денег давал. Ландсберг его уж и на свадьбу пригласил – а старик возьми да и глупо пошути!

Император увлекся рассказом, глаза его блестели.

– Очень, очень глупо все получилось, Катюша! Старик в завещании Ландсбергу все состояние свое отписал, свадебный подарок приготовил – те самые векселя, уже погашенные. А офицеру ничего про то не сказал, а, наоборот, стал возврата долга требовать. Видно, покуражиться хотел, чтобы потом Ландсберг больше ценил его жест. Ландсберг отсрочки попросил – если не до свадьбы, так хоть до времени, пока он деньги сыщет. А старик своей игрой увлекся, и ни в какую: вынь да положь ему долг, да еще тем самым казначейским билетом. Иначе пригрозил к батальонному командиру с жалобой пойти, к отцу невесты, – глаза-де им открыть. Пальцем грозил: я тебе, мол, на свадьбу сюрпризец устрою! Представляешь, Катюша?

– Бедный, бедный Ландсберг! Боже мой, Саша, и он…?

– Да, милая! Представляешь его состояние? Две войны прошел, в гвардии служит, свадьба на носу – и все из-за вздорного старика в одночасье рухнуть может. Нет, Катя, я не оправдываю его поступок. Он ужасен, безнравственен! Но – понять его чувства понимаю! Положение-то ему безвыходным казалось…

– Какой ужас! – княжна, зараженная волнением Александра, побледнела и прижала ладони к щекам.

– Да, это ужасно – но я тебе еще не все рассказал! Итак, пришел он для последнего разговора к старику – а тот марку держит. Смеется эдак – про сюрпризец, мол, обещанный мною к свадьбе, помнишь, Карлуша? Ну Ландсберг и убил его с отчаяния. И прислугу заодно – старуха же свидетелем была. Убил, забрал бумаги и ушел. Не знаю, Катенька, как бы человек с таким грузом дальше бы жил – но Ландсберга впереди еще один удар ждал. Нашел он в бумагах и завещание в свою пользу, и дарственную с погашенным векселем и поздравлением по случаю бракосочетания. Представляешь? Думал, что мерзкого старикашку на тот свет раньше времени отправил, а оказалось – благодетеля своего, несчастного старого шутника.

Рассказал Александр и про признание Ландсберга, про его попытку оправдать свое преступление. Про удар, который ждет семейство Тотлебенов. Не забыл император и упомянуть про свой строжайший приказ найти убийцу во что бы то ни стало!

– Если б я знал, что Карл фон Ландсберг из моего любимого батальона, которому я и троном, и жизнью обязан, Катюша! Можно ведь было прежде ареста и поговорить с ним, подробности узнать… Да что теперь! Джинн выпущен из бутылки…

Император замолчал, нервно теребя пуговицы на мундире и краем глаза поглядывая на княжну.

Екатерина тоже долго молчала, терзая пальцами тонкий золотой браслет на левой руке. Наконец император невесело рассмеялся, поцеловал у княжны руку рядом с браслетом.

– А ты знаешь, милая, я ведь тоже научился тебя понимать! Даже твое молчание! – Александр притянул к себе княжну, по-отечески поцеловал в лоб. – Ты, Катюша, понимаешь, что теперь, после поднятого шума, простить Ландсберга я не могу. Не имею права. Да и поздно уже прощать, чего уж… Ты наверняка думаешь о том, как хорошо было бы, если б Ландсберг сбежал из тюремного замка? Скрылся бы где-нибудь, потом под вымышленным именем совершил бы подвиг и открылся бы миру? Вот тогда император имеет право помиловать… Я угадал?

Екатерина кивнула – совсем не удивившись способности императора проникать в ее мысли.

– Но это все сюжет для рыцарского романа, милая! – вздохнул император. – Сказка! Я даже открыто вмешиваться в это дело не имею никакой возможности. И не вмешаться нельзя, кажется… Скажи, что мне сделать, чтобы еще одной трагедии избежать?

– Ну а ты сам как считаешь? Наверняка ведь что-то уже придумал? Разве не так?

– Думаю, что для начала надо как-то убедить Ландсберга воздержаться от публичных обоснований своего преступления. И ни в коем случае не называть на суде имени невесты. Это внушение может сделать судья – при предъявлении Ландсбергу обвинительного заключения. Он может объяснить, что его откровенность станет пагубной для любимой, что это будет иметь непредсказуемые последствия для общества, которое к такой правде не готово. Взамен следует пообещать Ландсбергу минимальный срок положенного по этой статье закона наказания. Не нужно забывать и того, что теперь его, как уволенного в отставку, будет судить не военный суд, а суд присяжных. Оправдали же они эту Засулич, которая стреляла в человека с намерением убить!

– Но… Ты ведь уже все решил, Александр! Зачем же тебе тогда мой совет?

– Вопрос в том, согласится ли с этим судья, Катюша? Я не сомневаюсь: если просьба будет исходить лично от меня, то отказа ожидать трудно. Но и в тайне моего участия в Ландсберге тогда не удержать. Я мог бы попросить принять в нем участие моего дядю, великого князя Николая Николаевича-старшего. Он – официальный шеф лейб-гвардии Саперного батальона. И ему по этому статусу должно печься и о чести батальона, и о его офицерстве. А как члену августейшей семьи – ему будет прилично проявить заботу и о реноме государыни-императрицы, в чьем штате состоит несчастная Мария Тотлебен. Но – увы, Катюша! Ты же знаешь, что «дядя Низи» глуп, как лошадь! Он далеко не дипломат и к тому же терпеть не может судейских. Ты же помнишь скандал с его пассией, этой балериной мадам Числовой?

Долгорукая машинально кивнула, а император напомнил:

– Во время турецкой кампании «дядя Низи» тайком взял ее в свою ставку, а эта отчаянная женщина рьяно взялась помогать любовнику по интендантской части. И изрядно при этом нажилась на комиссионных отчислениях от поставок. Все, конечно, потом открылось. Виновные пошли под суд, да и сама мадам Числова едва не отправилась по Владимирскому тракту. А «дядя Низи» заступиться вздумал. На следственную комиссию взъелся, защиты у меня искал. Я тогда ему по-хорошему пытался объяснить, что он компрометирует наше семейство. Тогда он на судейских переключился – будто они все и подстроили. Впрочем, речь не об этом… Как ты думаешь, милая, может, подключить к нашему «заговору» Егора Абрамовича Перетца, государственного секретаря? Он очень умен – впрочем, как все прочие евреи, им в этом не откажешь. А, Катя?

– Жалко, что Михаила Тариэловича сейчас в Петербурге нету, – вздохнула Долгорукая. – Егор Абрамыч, конечно, умница, но Лорис-Меликову я как-то больше доверяю. И он боевой генерал к тому же. Кому, как не герою турецкой кампании, за офицера вступиться!

– Катюша, ты у меня умница! – Император в волнении вскочил с канапе. – Признайся, ты знала, что Лорис-Меликов днями депешей испросил у меня дозволения посетить столицу по важному безотлагательному семейному делу? Знала?

– Клянусь, Саша! Не знала!

– Верю, верю! – рассмеялся Александр, донельзя довольный совпадением своих мнений с рассуждением Екатерины. – Ответную депешу я приказал отправить ему еще третьего дня. Генерал на подъем легок, значит, не сегодня-завтра будет здесь. Ты умница, Катя! Куда твоему Михаилу Тариэловичу! – Император сияющими глазами поглядел на дверь детской и снова поцеловал любимую – уже не по-отечески. – Скажи-ка бонне, чтобы не пускала пока сюда детей, – шепнул он.

– Ваше императорское высочество, вам стоит только приказать! – Долгорукая, встав, присела перед Александром в шутливом реверансе. – Хотя должна вам заметить, что в такие минуты вы мне напоминаете не умудренного жизнью государя, а нетерпеливого Ромео. Кстати, мадам хорошо знакома с вашими обычаями. Дверь, кажется, уже заперта!

Александр радостно рассмеялся. В такие минуты он и сам с трудом осознавал, что ему уже 61 год…

Ретроспектива-3

– Вы не будете возражать, Константин Петрович? – шеф жандармов Дрентельн достал из кармана манильскую сигару и вопросительно посмотрел на Победоносцева. Тот нехотя, едва заметно дернув щекой, кивнул, и шеф расцвел, как мальчишка, получивший желанную игрушку. – Благодарю.

Дрентельн аккуратно отсек золотой гильотинкой кончик сигары, с удовольствием понюхал ароматный коричневый табачный цилиндр, лизнул отставший было лист, поправил красную фирменную наклейку-колечко и только после этого зажег длинную шведскую спичку. Победоносцев, не меняя обычно-кислого выражения лица, терпеливо и неодобрительно следил за эволюциями и «священнодействиями» собеседника. А тот, раскурив сигару, окутался клубами пахучего дыма. Разрешение собеседника, не переносящего обычно табачный дым и самих курильщиков, еще раз подтверждало только одно: главный жандарм империи сегодня очень нужен этому человеку!

Дрентельн и сам обладал немалой властью. Шеф III Отделения был не только пугалом разночинцев – его побаивались и многие министры, и высокопоставленная придворная камарилья. Однако Победоносцева опасался сам Александр Романович. Шеф жандармов опирался на мощь всесильного Корпуса жандармов, а Победоносцев брал страстной логикой убежденного в своей правоте оратора. Оратора, приближенного к царской семье – к такому попробуй не прислушайся! Если уж государь-император поступает частенько по подсказке «великого инквизитора» – подданным сам Бог велел!

Тучный шеф жандармов чуть отодвинул свое кресло от стола, чтоб не стеснять чрева. Вытирая платком шею, незаметно расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Победоносцев столь же кисло глядел на Дрентельна сквозь круглые очки и откровенный разговор начинать не спешил.

Прошедший всю служебную лестницу в сенате и сумев впоследствии обратить на себя благосклонное царское внимание, Победоносцев не без основания слыл опытным физиономистом и «человеческим знатоком». Его ни на мгновение не обмануло и не расхолодило показное добродушие и мальчишество шефа жандармов. Таящийся в тучном и с виду неповоротливом теле сгусток энергии мог в любую секунду вырваться наружу. Маска простодушного увальня усыпляла бдительность собеседников, позволяла как бы не замечать, пропускать мимо ушей несуразности, оговорки, а то и прямую крамолу. Но горе тому – даже из сильных мира сего – кто, забывшись и наговорив в задушевной, казалось бы, беседе лишку, впоследствии вставал на пути Дрентельна… Или даже на пути к его очередной награде, к возможности отличиться.

Готовясь к решительному разговору с Дрентельном, Победоносцев знал, что свою партию он должен сыграть максимально точно. Не скомпрометировав себя, сказать достаточно много для того, чтобы Дрентельн поверил в искренность собеседника, не ушел от разговора. И уж, конечно, не побежал бы с докладом о заговоре во дворец, к престолу.

– Александр Романович, не так давно мне довелось слышать забавное объяснение неудачам государевых слуг на ниве их неустанной борьбы с революционерами, – Победоносцев чуть склонил голову и глянул на собеседника поверх очков. – Не обидитесь, если перескажу?

Дрентельн протестующее описал сигарой круг, усмехнулся:

– Вряд ли вы сообщите мне сейчас нечто новое, Константин Петрович. Моя миссия, увы, весьма неблагодарна, и я, увы, давно привык ко всякого рода домыслам, извращенному пониманию и даже оскорблениям. Сделайте одолжение, не стесняйтесь!

– Государю пытаются внушить мысль, что бесчинства вольтерьянцев могут быть объяснены лишь нежеланием вашим оказаться в положении некоего удачного, но не слишком дальновидного охотника. Проявив единожды недюжинное усердие, сей охотник за короткое время истребил в лесу всю дичь, и за ее отсутствием сделался ненужным своему господину.