Текст книги "Легионер. Книга первая"

– Сумму я помню хорошо: триста тысяч рублей золотом. Что же касается серьезности намерений, то не могу судить о сем предмете без обладания вашим опытом и знанием природы бунтовщиков. Могу обещать одно, Александр Романович: я постараюсь вспомнить – когда, от кого и при каких обстоятельствах я слышал эту то ли нелепицу, то ли серьезное намерение врагов русского престола. Вспомню – и непременно дам вам знать.

– Премного обяжете, господин Победоносцев! Премного! Буду с нетерпением ждать, надеясь на вашу могучую память. Кстати, Константин Петрович! Коль вы интересуетесь проблемами безопасности высочайшей персоны и умонастроениями русских террористов, рекомендую побеседовать с начальником Петербургского губернского жандармского управления Судейкиным. Полковник – большая умница и высочайший дока по части агентурной работы в кружках революционеров. У него в среде террористов есть свои людишки, и, полагаю, он лучше удовлетворит ваше любопытство, нежели я. Угодно? Завтра же пришлю его к вам!

Победоносцев посмотрел на шефа жандармов долгим взглядом, дернул щекой – усмехнулся.

– Да нет уж, пожалуй… Любопытно узнавать о врагах престола из первых, так сказать, рук. Из ваших. К чему мне этот ваш полковник, будь он хоть трижды умен?

– Из вторых рук, – поправил Дрентельн, пожимая на прощанье узкую ладонь Победоносцева. – Из вторых рук, Константин Петрович! С первыми настоятельно рекомендовал бы вам никогда не иметь дело. Опасно, знаете ли…

* * *

Вернувшись к себе на Гороховую, шеф жандармов приказал немедленно разыскать Георгия Порфирьевича Судейкина.

Жандармского полковника Судейкина боялись, ненавидели и презирали все – и революционеры, и сослуживцы, и собственное начальство. Сын захудалого провинциального дворянина, Георгий Судейкин с юности проявил на службе незаурядные природные способности. Не чинясь происхождением, он начал с самых низов сыщицкой карьеры, которую сделал весьма быстро – не благодаря своим образованию и воспитанию, а, скорее, вопреки им. Судейкин карабкался по служебной лестнице буквально по головам, не особо смущаясь тем, что многие эти головы принадлежали его друзьям и даже благодетелям. Невероятный умница, Георгий Порфирьевич в жизни и по службе руководствовался исключительно соображениями личной выгоды. Начальство называло его талантливой сволочью – ибо никто лучше Георгия Порфирьевича не мог устроить ловушку инакомыслящим и членам подпольных революционных кружков. Начальник Государственной полиции Плеве – гораздо позже описываемых событий – вслух неоднократно всерьез жалел, что у России нет еще двух-трех подобных Судейкиных! Будь это так, летопись русской революции могла, пожалуй, закончиться гораздо раньше и совсем иначе.

Поначалу начальство, давая Судейкину отличные аттестации на всех ступенях его карьеры, лишь посмеивалось над его вопиющим невежеством и казарменными манерами. И при этом же частенько ставило его в пример офицерам, при всем старании не способным добиться и четверти успехов этого плебея. Начальство спохватилось, когда Судейкин получил полковничьи погоны и орден Владимира 4-й степени – ибо плебей не собирался останавливаться и всерьез мечтал о портфеле министра внутренних дел.

Агенты-провокаторы полковника Судейкина водились почти во всех революционных кружках и подпольных организациях с террористическим уклоном. Они копили ценную информацию, Судейкин блестяще ее анализировал и изобретательно хватал революционеров так, что его агенты по большей части оставались вне подозрений в предательстве.

Поняв, что выше полковника его просто-напросто не пустят, Судейкин стал добиваться личной аудиенции у Александра II. Он искренне верил в то, что только государь способен оценить масштабность его планов по борьбе с революционерами и по достоинству вознаградить усердие борца. Однако с высочайшей аудиенцией не получалось: начальство Судейкина всеми силами противилось этому. Когда все мыслимые и немыслимые аргументы против аудиенции были исчерпаны, начальство решилось на крайнюю меру. Оно объявило Судейкину, что в аудиенции ему отказывает сам Император – дав понять полковнику-карьеристу, что виной всему – его манеры, неистребимая сиволапость и бьющее в глаза плебейство.

Удивительно – но этот талантливый провокатор, чуткий карьерист и мастер интриг сразу и безоговорочно поверил в то, что государь им просто брезгует. С горя Судейкин ушел в недельный запой, и под влиянием винных паров у него родился план «спасения Отечества». Этим планом Судейкин рассчитывал создать в России террористическую организацию, неподконтрольную жандармам и полиции. Организация должна была подготовить такое покушение на царя, что «ахнула бы вся Европа». А он, Судейкин, в последний момент раскрыл бы «страшный заговор». Спасителю Отечества в аудиенции никакой царь не откажет – примет полковника и император Александр II. И вот там Судейкин без оглядки на завистников и «туповатое» начальство, сумел бы раскрыть перед государем свои таланты и способности. Со всеми вытекающими последствиями – генеральскими эполетами, министерским портфелем, орденами…

Протрезвев, Судейкин стал колебаться в осуществлении своих планов: уж слишком тонкой и безошибочной игры они требовали. Слишком опасна была любая ошибка.

Судейкин, впрочем, одну ошибку все же допустил: он пил не в одиночку. И, будучи как-то пьян, неосмотрительно намекнул о своем плане «спасения Отечества» верному, казалось бы, другу. «Друг», разумеется, немедленно донес об амбициях Судейкина Дрентельну. Александр Романович криво усмехнулся, но делу хода не дал, упрятал донос в потайной ящик своего сейфа. А во время своего сегодняшнего разговора с Победоносцевым его словно озарило: вот он, тот случай, который иногда решает судьбу государства!

Глава четвертая. Вкус неволи

Экипаж, в котором Карл фон Ландсберг впервые в жизни ехал в тюрьму, остановился у трехэтажного здания на Офицерской улице, где Казанская полицейская часть соседствовала с управлением Сыскной полиции Санкт-Петербурга. Сопровождавшие молодого сапера трое полицейских чинов проворно выскочили из экипажа, один из них протянул было замешкавшемуся арестанту руку. Офицер криво усмехнулся:

– Я не дама, любезнейший! – и ловко соскочил с подножки сам.

В сопровождении сыщиков Ландсберг поднялся на второй этаж. Здесь его уже ждал судебный следователь Серебряков. Один из агентов остался за дверью кабинета, двое зашли вместе с офицером – и придержали его за локти, когда он двинулся было ближе к столу следователя.

– Господин фон Ландсберг? – надев круглые очки, Серебряков тускло и привычно посмотрел на арестанта. – Карл Христофорович? Вы обвиняетесь в том, что 25 мая сего года, вечером, в квартире отставного надворного советника Власова умышленно, путем перерезания горла, лишили последнего жизни. Тем же способом, примерно в то же время, вами были зарезана и прислуга Власова, мещанка Семенидова. После двойного убийства вы похитили ценные бумаги хозяина квартиры и ушли. Довожу до вашего сведения, что следствие располагает показаниями многих свидетелей, изобличающих вас в совершении этого двойного преступления. Итак, вы признаете свою вину?

– Вину? Господи, да конечно, нет! То есть я действительно был у Власова в тот вечер, но оставил его в полном здравии…То есть он был в полном здравии… Будучи добрыми знакомыми много лет… В конце концов ваше обвинение просто оскорбительно!

– Господин фон Ландсберг! – тем же тусклым голосом перебил его следователь. – Я задал вам вопрос. Отвечайте только на этот вопрос: вы признаете свою вину?

– Нет! И я хотел бы…

– Меня не интересуют ваши желания, – Серебряков, приподнявшись, положил протокол на приставной столик. – Вину вы не признали – в чем прошу и расписаться.

– Господин следователь, я все же хотел бы объяснить…

– Успеете, господин офицер! Потрудитесь расписаться… Так… Что ж, уведите арестованного, – бросил Серебряков сыщикам и, внешне совершенно потеряв к Ландсбергу интерес, углубился в бумаги.

Сыщики отвели арестованного в помещение полицейской части и передали служителям арестантских казарм. Все еще ошеломленный случившимся, Карл без возражений перенес умелый, но весьма деликатный обыск, машинально ответил на вопросы о возрасте, происхождении, месте жительства.

– Деньги, ваше благородие, получите при освобождении либо препровождении в другое место заключения, – заявил служитель, занося в толстую книгу сумму из бумажника Ландсберга. – Можете сейчас же распорядиться насчет обеда: дело в том, что ведомость на довольствие арестантов мы отправляем по инстанциям рано утром, так что вас в бумаги внести не успели. Да и то сказать – вряд ли ваше благородие станет есть арестантский обед. В первый день, – уточнил, хихикнув, служитель. – Так что, коли имеете желание перекусить, то сторож принесет вам обед из трактира, а денежки за него мы вычтем-с.

– Спасибо, я не желаю есть…

– Как угодно, как угодно-с. В камере, куда вас сейчас отведут, господин офицер, запрещается курить, кричать, громко смеяться и вообще нарушать тишину. Запрещается также общение с другими арестантами. Да-с… А вот насчет обеда подумайте, от всего сердца советую! Тюрьма тюрьмой, а организм у вас молодой. И своего требовать должон.

В полуподвальном помещении на арестованного накатила волна омерзительных запахов. Пахло плесенью, гнилью, экскрементами. Две керосиновые лампы тускло светили у самого входа, а конец длинного коридора, огороженного с двух сторон решетками, терялся во мраке. Там, в глубине, слышались чьи-то истеричные вопли, брань, многоголосый гомон. Помощник служителя, не обращая внимая на вонь и вопли, спустился на несколько ступенек и тут же отпер первую же дверь с квадратным зарешеченным окошком.

– Прошу сюда, господин офицер! Это у нас помещение для «постояльцев» благородного происхождения. Днем по нужде водим арестантов в уборную, а ведерко в углу для ночного, извините, употребления. Но вам, ваш-бродь, в уборную ходить на советую – мерзота и вонь-с! Понадобится – делайте свои дела в любое время, а потом позовете старосту, он найдет человечка «прасковью федоровну» вынести. Эй, староста! – повысил голос тюремщик. – Отметь-ка у себя пополнение! Арестованный благородного происхождения – одно лицо. Перечислено за следователем окружного суда.

– Простите, а как понимать про Прасковью Федоровну? – только и переспросил Ландсберг.

– Ах да, вам и невдомек, барин, – хихикнул тюремщик. – Это парашу у нас так называют – ну ведро нужное. Так-с… Ну все, кажется! Да! Ваш-бродь, вы старосту не шибко балуйте тут! И построже с ним, канальей, вообще. Он, прохвост, сейчас же начнет у вас деньги выманивать.

– Так у меня и выманивать ничего, – вяло заметил арестант. – Сами же все и отобрали.

Помощник служители перед лицом такого наивно-логического пояснения поднял плечи, развел руками и изобразил на одутловатой физиономии целую гамму чувств: знаем, мол, вашего брата! Всего не отдадите, все равно денежку притырите…

Дверь камеры захлопнулась, ржаво скрежетнул засов. Ландсберг стоял, невидящими глазами глядя на железную койку с соломенным тюфяком, небольшой стол и табурет – всю обстановку камеры для благородных. Стены были оклеены тусклыми, но довольно чистыми обоями. Правда, уже с залохматившимися краями и почти все исписанные и «украшенные» скабрезными надписями и неуклюжими рисунками.

В дверь заскреблись:

– Ваш-бродь, господин офицер!

Ландсберг обернулся и увидел через зарешеченную верхнюю часть двери бледную рожу с живописно подбитым глазом и улыбающимся щербатым ртом.

– Так что я староста здешний, – приглушенно отрапортовалась рожа. – Пантелеем зовут. Может, услужить чего надо? Папироску? Винца добыть, чтоб горе залить, а? Помыть в камере, али прибрать? Все сделаем с удовольствием-с!

– Не надо, любезнейший… Потом, – и не слушая продолжающихся посулов, Ландсберг сел на кровать и обхватил голову руками.

Рожа, погримасничав в оконце, исчезла: даже тупой староста не мог не понимать, что к тюрьме надо привыкнуть…

– Никуда не денешься от Пантелея, – бормотал под нос староста, исчезая во мраке коридора. – Хоть на половину часика, но в наши руки попадешься…

Если бы нашелся человек, который заинтересовался бы мыслями Карла Ландсберга в первые его тюремные часы, то он обнаружил бы, что связных мыслей у него не было. Мелькали какие-то обрывочные образы, несуразные и никак не отвечающие моменту воспоминания… Лишь один вопрос остро долбил в левый висок: Господи, что же дальше-то? Ответа, меж тем, на него не было. И жизни – тоже не было…

А в коридоре эта самая жизнь продолжалась. Где-то бормотали, чем-то двигали и стучали, хлопали с железным лязгом двери. После полудня откуда-то с улицы раздался далекий бой часов. Оживление достигло предела – двери захлопали чаще, послышался чей-то дурной вопль и витиеватая начальственная брань помощника служителя. Потом в камеру из коридора вполз запах кислых щей и подгоревшей каши.

Дверная наружная задвижка завизжала, стукнула, и в двери камеры опять возникла фигура помощник служителя. Видя, что Ландсберг никак не отреагировал на его появление и даже не повернул головы, тюремщик громко откашлялся.

– Господин офицер, время обеда! Арестантам, то есть, обед привезли. Желаете – вам чего-нибудь из трактира принесут?

– Я не хочу, – глухо произнес офицер. – Благодарю покорно!

– Напрасно отказываетесь, молодой человек, – снова откашлялся помощник смотрителя. – Силы телесные надо поддерживать! Одной мыслительностью, извините, сыт не будешь!

Видя, что Ландсберг не расположен к разговорам, тюремщик, потоптавшись у дверей, с разочарованным видом вышел. Признаться, он весьма рассчитывал на то, что молодой организм нового арестанта не удовольствуется одной «мыслительностью», и последует поручение сходить в трактир за обедом. Там тюремщик первым делом спросил бы для себя стаканчик горькой под соленые рыжики, выхлебал бы миску раскаленной куриной лапши, приказал бы трактирщику доверху наполнить плоскую объемистую фляжку, конфискованную в свое время у отсидевшего за буйство попа-расстриги. Все это трактирщик Фрол Назарьевич – не впервой! – укрыл бы в счете за обед арестанту. Иные арестанты, конечно, и возмущались непомерной дороговизной трактирных обедов – а как проверишь-то? То-то… Да и не до проверок арестантам, у них все мысли об одном – как бы выйти из узилища на волю поскорее.

Помощник, вздохнув, быстро отдал старосте распоряжения насчет распределения казенных щей и каши для арестантов и побрел в служительскую.

– Ну, как там новенький? – поинтересовался у него служитель. – Судя по твоей роже, от обеда он отказался?

Помощник махнул рукой.

– Переживают оне, в камере сидючи-то! Напакостят, а потом переживают…

– А ты на его месте песни бы пел? – ехидно поинтересовался служитель. – Ох-ох, грехи наши… Вот что, Федя: дуй-ка ты в трактир, вот деньги. Офицериковы! Счел-то я их при обыске верно, а вот в книгу, «по ошибке», – гм-м! – на два с полтиной рубля меньше занес. Офицерик и подмахнул, не заметил. Учись! Да не задерживайся в трактире, знаю я тебя! Пока ты свою утробу не зальешь, про родное начальство и не вспомнишь. Дуй, говорю! Жалко только, что забирают скоро у нас офицерика этого…

– Куда ж его?

– Из окружного суда принесли бумагу: в Литовский городской тюремный замок. Бумага с утра еще была, да следователь распорядился до вечера подержать господина Ландсберга в кутузке нашей. Чтобы проникся, значит! Нос чтоб дворянский меньше на допросах задирал бы. Ты замок-то наружный на камеру его повесил?

– Дык не запираем благородных под замок же, куда они сбегут-то? И щеколды хватит.

– Ты мне дурочку здесь не строй, Федор! Не ровен час, староста со своими оглоедами ночи не дождется и, пока ты ходишь, «пощиплют» офицерика. Это тебе не пьяный чиновник, которого за буйство законопатили. Не дай Бог! Иди, повесь замок, а потом уж в трактир. Пообедаем, отдохнем чуток, а там и отправим офицерика по принадлежности.

* * *

На Петербургской стороне, в самом конце Большой Никольской слободы, где прежде была губернская канцелярия, заведующая судными и розыскными делами, крепко вросла в землю массивная несуразная громада Литовского тюремного замка. Построенный еще в 1714 году как острог для колодников, по прямому своему назначению замок в те времена почти не использовался и вскоре был перестроен для всесильного Бирона, фаворита Анны Иоановны. После его смерти замок был отдан под жилье какому-то литовскому князю, имя которого петербуржцы в памяти не сохранили. Зато осталось прозвище – Литовский.

После литовского князя мрачный замок какое-то время пустовал – пока кто-то не вспомнил о первоначальном тюремном его предназначении. И снова во двор Литовского замка потянулись подводы, груженые кирпичом, глиной, песком и известью, пригнали сюда каменщиков, кузнецов, плотников и иных мастеровых людей. После реконструкции замок представлял из себя каземат, состоящий из 103 камер, служебных помещений для помощников служителя, приставников, церквушки, караульной для часовых – и совсем неожиданно – приюта для девочек-сирот. Постоянное жительство в Литовском замке из вольных людей имели смотритель, эконом и доктор.

Сюда, к глухим внешним воротам, под вечер в июне 1979 года тускло-зеленый тюремный возок и доставил арестованного прапорщика лейб-гвардии Саперного батальона Карла фон Ландсберга. Конвойный фельдфебель позвонил в колокольчик и рявкнул выглянувшему в маленькое окошко солдату-подчаску:

– Доставлен арестованный с сопроводительною бумагою Окружного суда! Открывай!

– Чего орешь? – бесстрашно буркнул солдат и начал закрывать окошко. – Чичас доложу караульному офицеру.

Через несколько минут загремели засовы и из калитки выглянул дежурный унтер-офицер, махнул рукой: заводи! Из калитки вышли двое подчасков с ружьями, встали по сторонам.

В сопровождении фельдфебеля Ландсберг перешагнул высокий порог и очутился под массивной аркой, отделенной от двери еще одними, теперь уже решетчатыми воротами. Убедившись, что внешняя калитка заперта, унтер отомкнул внутреннюю и завел арестанта и сопровождающих в караульное помещение и только тут посмотрел на Ландсберга. Тот все еще был в военной форме.

– Никак сапер, ваш-бродь? – вяло поинтересовался он.

Ландсберг промолчал, разминая затекшие после тесного возка ноги.

– Ну-ну! – неопределенно буркнул унтер, принял из рук фельдфебеля бумаги и, не читая, сунул их солдату. – Отнеси его благородию господину смотрителю замка, да доктора позови.

Покопавшись в громадном шкафу, унтер вынул оттуда небольшой ящичек с крышкой и белый полотняный мешок.

– Раздевайся, ваш-бродь! Деньги, драгоценности и ценные вещи клади в ящик, мундирчик и белье – в мешок.

– Что – совсем раздеваться? – голос у Ландсберга предательски дрогнул, он, казалось, не обратил внимания на режущее слух «тыканье» унтера.

– Са-а-всем, са-а-всем! – весело передразнил унтер. – Ты теперь, ваш-бродь, на полном государевом обеспечении! Тем паче, что мундирчик тебе, надо полагать, более не пригодится! А пригодится – заберешь, ежели мыши до той поры в кладовке его не съедят.

Минут через пятнадцать, когда Ландсберг, совсем голышом, уже окончательно продрог на каменном полу, а фельдфебель с унтер-офицером играли уже вторую партию в шашки, в караулку зашел явный по обличию доктор – в черном сюртуке, пенсне и с саквояжем в руках. Доктор невнимательно послушал через трубочку грудь арестанта, поинтересовался наследственными болезнями, размотал повязку на правой руке, и, мельком глянув на заживающий порез, перевязал рану свежей холстиной. Не сказав ни слова, доктор сел к столу, бесцеремонно отодвинул шашечную доску и принялся заполнять какой-то формуляр. Унтер же, видя законченный осмотр, достал из бездонного шкафа грубую рубаху с тесемками на вороте, такие же штаны и обувь, похожую на низко обрезанные сапоги – «коты» на тюремном языке.

– Белье можно свое оставить? – спросил машинально Ландсберг.

– Можно, – перебил запротестовавшего было унтера доктор. Он длинно и витиевато расписался внизу формуляра, подхватил чемоданчик, и, ни с кем не попрощавшись, вышел.

– А часы? Расческу? – осмелел Ландсберг.

– Не положено, – буркнул фельдфебель, запирая ящичек и скрепляя шнурок мастикой. – Скажи спасибо, твое благородие, что бельишко доктор оставить разрешил. Добрый что-то он сегодня.

Дверь открылась, и сочный баритон позвал:

– Где тут новенький? Готов? Ну, пошли со мной…

Шаркая ногами в сваливающихся «котах», Карл фон Ландсберг вышел в тюремный двор и невольно остановился при виде двух столбов, возвышающихся почти посредине пустого плаца. Виселица? Да нет, не похоже… Присмотревшись, новичок-арестант увидел, что к короткой перекладине одного столба привязан колокол с длинной веревкой на языке. А второй столб был увенчан каким-то нелепым ящиком громадного размера.

Стены замка смотрели на внутренний двор десятками черных окон, забранных решетками. У стен, по периметру здания, за низенькими загородками были разбиты чахлые садики. В этих «оазисах» арестантам дозволялось ежедневно гулять – об этом, впрочем, он узнал попозже…

Сто три камеры Литовского замка были поделены на десять отделений, изолированных друг от друга и расположенных на всех четырех этажах. Каждое имело свой отдельный ход. В первом сидели воры, во втором – просители милостыни и привилегированные лица, в третьем – арестованные за грабежи, подлоги и мошенничество. В четвертом были собраны рецидивисты всех сортов, в пятом – убийцы, разбойники и грабители, в шестом – бродяги, не помнящие родства. Седьмое отделение считалось секретным – туда помещали лиц, переведенных из военно-исправительных арестантских рот. Восьмое, самое немногочисленное, было отведено для людей благородного происхождения – без деления по видам преступлений. Девятое отделение составляли простолюдины, совершившие малозначительные преступления, а также несовершеннолетние арестанты. Это отделение называли еще поварским, ибо почти все его население занималось приготовлением пищи, стиркой белья и прочими хозяйственными делами замка. Десятое отделение, самое многочисленное, было женским.

Ландсберга направили в восьмое отделение, охраняемое внутри всего двумя приставниками. Поднялись на четвертый этаж, и сопровождающий позвонил в наглухо запертую дверь. Дверь без расспросов вскоре открылась, и Ландсберг очутился в длинном узком коридоре с редкими зарешеченными окнами, до середины вымазанными, к тому же, известкой. С десяток тяжелых дверей с засовами и прорубленным окошками на уровне лица были почти все раскрыты настежь, и Ландсберг увидел, как на стук входной двери и звуки шагов из нескольких камер выглянули чьи-то головы.

Приставники завели новичка в служительскую и начали знакомить его с порядками Литовского замка.

Подъем полагался по колоколу, летом в пять, по зимнему времени – в шесть часов утра. Все арестанты сразу выходят из камер в коридор на проверку и молитву – без исключений. Невыход – докладная смотрителю замка и последующий карцер. После молитвы приставники уводят часть арестантов в мастерские на работу, остальные остаются в отделении и вольны заниматься чем угодно – за исключением азартных игр, чтения недозволенных книг и писания писем. Запрещалось также кричать, петь и громко ругаться. Двери камер в этом отделении, ввиду «благородства» содержащихся здесь арестантов и их благонравного поведения, весь день открыты, и им дозволялось не только беспрепятственно посещать уборную, но и соседние камеры. Если в отделение заходил посетитель или начальство, приставник оповещал об этом свистом в оловянный свисток. По этому сигналу все арестанты должны были немедленно вернуться в камеры, закрыть двери и не выходить до тех пор, пока это не будет им дозволено.

Подобные порядки были почти во всех отделениях Замка – кроме четвертого и пятого, где были собраны самые опасные преступники, почти сплошь рецидивисты. Еще их называли отпетыми, ибо многие уже побывали на каторге, совершали оттуда побеги и нахально, без дозволения властей объявлялись в столицах империи. Здесь, как правило, отпетые рано или поздно попадали в облавы и дожидались нового суда и этапа в Сибирь.

Уборка в камерах была делом самих арестантов. Впрочем, людям благородного происхождения дозволялось нанимать для этого желающих из простолюдинов поварского отделения, о чем новичку со средствами сразу же следовало заявить приставнику. Дозволялось арестантам покупать необходимую одежду и обувь – но только сделанную в мастерских замка. Свидания с родственниками, при наличии разрешения судебного следователя – два раза в неделю.

Заметив, что новенький едва держится на ногах, приставники замолчали и понимающе переглянулись:

– Камеры для благородных двухместные, но из-за наличия свободных мест можно поселиться одному. Как пожелаете, ваша милость?

– Пожалуй, пока одному, если можно.

– Как угодно-с… Простите – а средствами ваша милость располагает? Например, чтобы нанять уборщика?

– Все деньги у меня отняли еще в полицейской части, – развел руками Ландсберг. – Правда, здесь, в караульной, сказали, что мой кошелек доставлен сюда вместе с бумагами. Но вот могу ли я ими располагать – понятия не имею!

Приставники снова переглянулись и одновременно покачали головами, будто досадуя на человеческую глупость.

– Вообще-то устав запрещает иметь арестантам наличные деньги, – осторожно начал один из тюремщиков. – Из средств, имеющихся при арестанте при его помещении в Замок, разрешается использовать не более 10–15 копеек в неделю – в основном на свечи при посещении храма. Но если арестованный этого отделения ведет себя тихо и достойно, не допускает нарушений, то на имение наличных денег у нас закрывают глаза…

– Ежели угодно, ваш-бродь, могу завтра же отправить телеграфную депешу вашим родным или близким друзьям с приглашением на свидание, – заговорил второй. – Разживетесь у родни деньжонками – и заплатите мне за хлопоты, сколько вашей милости будет угодно-с.

– Хорошо, спасибо, но…, – Ландсберг с силой потер руками лицо и поднял на тюремщиков покрасневшие глаза. – Господа, только не сейчас! Я буквально падаю с ног! Позвольте мне лечь, укажите мое место, прошу вас!

Один из приставников кивнул и вышел. Второй указал Ландсбергу на скамью у стены.

– Присаживайтесь, ваша милость. Сейчас вам укажут камеру, и пойдете отдыхать. Надеюсь на ваше благоразумие, ваша милость! Мы благородным арестантам стараемся не досаждать, ежели и они с пониманием-с…

– Пожалуйте за мной, ваша милость! – всунулся в дверь второй приставник. – Камера нумер восемнадцать – ваша-с.

Едва переставляя ноги, Ландсберг зашел в отведенную ему камеру, окинул безразличным взглядом стол и два табурета под окном с решеткою, две железных кровати друг напротив друга у стены. В углу у двери – большая лохань на полу и кувшин на полке. Карл несколько секунд постоял, выбирая койку, потом махнул рукой и повалился на левую. Накрылся грубой рогожей, заменяющей здесь и одеяло, и простыню – и провалился в небытие.

* * *

…Санки летели по лесу, по темному тоннелю, точно сотворенному природой из нависших над дорогой мохнатых елей.

– Быстрей! Да быстрей же! – задыхаясь от радостного смеха и морозного ветерка, кричала молодая женщина.

Он шевелил вожжами, бодрил жеребца разбойничьим посвистом и удалыми возгласами. Жеребец скашивал назад узкие воронки ушей и все прибавлял и прибавлял ходу. И сильно свистел ветер в ушах, звонко хохотала Мария, закутанная до самых глаз в медвежью полость.

А потом они стояли на сказочной красоты зимней поляне, и от пронзительной лесной тишины звенело в ушах. И дыхание их смешивалось, и он чувствовал, несмотря на мороз, сладкую свежесть ее щек. Он мог бы стоять так вечно – но Мария вырвалась, отбежала по глубокому снегу в сторону, к одинокой молодой елочке и наклонилась, рассматривая что-то под нижними ветками.

– Ой, смотрите-ка, Карл, что это?

Он подбежал и наклонился – а она, внезапно отскочив, тряхнула елку. Целый сугроб снега с колючих ветвей обрушился на Ландсберга под звонкий хохот Марии.

– Ах вы, шалунья! – нарочито хмуря брови, он бросился догонять ее.

Через несколько шагов, оступившись в глубоком снегу, она упала – и он упал на снег рядом. Нашел ее горячую ладошку, выскользнувшую из собольей муфточки.

– Мария… Моя Мария…

* * *

– Ваша… Мария далеко, – как эхо прозвучал шепот, внезапно перешедший почему-то в мужской баритон. – Ваше благородие, вставать пора! Колокол уже звонил!

Ландсберг открыл глаза и заморгал, увидел склонившееся над ним незнакомое доброе лицо в конопушках.

Боже, это был только сон… Сон, который приснился ему в первую ночь в неволе Литовского замка.

Ландсберг рывком сел, сбросил ноги на пол и внимательно рассмотрел разбудившего его человека. Невысокого роста, с белесыми волосами, потешно торчащими во все стороны.

– Вставайте, господин хороший, – тревожно повторил человек. – Тут не любят, когда по колоколу не встают!

– Ах да! – Ландсберг встал, с отвращением сунул ноги в грубую обувку-коты. – И что же теперь надо делать?

– А ничего, ваш-бродь! В коридор выйдите и возле двери станьте. Сочтут вас господа тюремщики, молитва начнется. А потом идите себе с Богом обратно… А я пока приберусь туточки.

Ландсберг вышел через распахнутую дверь в коридор, наполненный негромким гомоном голосов. Оглянулся по сторонам – везде у распахнутых дверей по одному-двое стояли люди в таких же серых, как у него, рубахах и штанах. Ближайшая пара, завидев Ландсберга, замолчала, и люди принялись молча разглядывать новенького. Один из них слегка поклонился, Ландсберг машинально ответил на поклон.

Из глубины коридора вдоль дверей медленно шли четверо приставников в черных тюремных мундирах. Вчерашняя смена сдает арестантов новой, догадался Ландсберг, заметив, как один из тюремщиков что-то отмечает карандашом на доске.

Дойдя до Ландсберга, новый приставник вопросительно посмотрел на него. Карл молчал – не зная, что нужно делать, говорить – да и надо ли вообще? Приставник начал хмуриться.

– Это новенький, – просунулся к его уху один из вчерашних тюремщиков. – Привезли поздно вечером, порядков еще не знает, – и громко, обращаясь уже к арестанту, добавил: – При обращении чина тюремной администрации к арестанту тому надлежит громко назвать свое имя, происхождение и предъявленное обвинение. Либо, в случае осуждения, статью Уложения о наказаниях.

– Фон Ландсберг, дворянин, – выдавил из себя Ландсберг. – Обвиняюсь в убийстве.

– Почему на арестованном домашнее белье?

– Доктор разрешил его благородию.

– Белье снять и немедленно сдать на склад. Господин доктор пусть распоряжается у себя в лазарете!