Текст книги "Ни стыда, ни совести (сборник)"

Я нашел друзей, людей, не близких мне по крови, но близких духовно – а это, как я убедился впоследствии, гораздо важнее; нашел благодаря сайту. Aihappy.ru являлся одновременно и рупором и фильтром – на нем никогда не было высокой посещаемости, там были единицы (а теперь, если верить Вакуленко, 20 тыс.), но нельзя передать словами, как мне были дороги эти люди.

И я нашел – ее…

– Как вы с ней познакомились?

– Я… я уже отвечал.

– Как вы с ней познакомились?!

– Она… она зашла на мой сайт.

– Расскажите подробно.

– Она зашла на форум под ником «Каисса». Мы обсуждали Индию, пантеизм. Она приняла участие в дискуссии.

– Индию? – Пшенка, прищурившись, глянул на меня из облака сизого дыма. – Вы там были?

– Нет.

– А она была… Дальше.

– Она стала появляться постоянно.

– Она рассказывала что-нибудь о себе?

– Нет, мы не касались личного. Просто общались на разные темы. Спорили.

– Вас не насторожило, что девушка может быть такой эрудированной?

– А что в этом удивительного? – Мне почудился какой-то подвох. – Есть девушки – кандидаты наук…

Пшенка потер подбородок. Помолчав, продолжил:

– Интересный вы человек, Игорь Рудольфович. Политикой не интересуетесь, телевизор не смотрите, спорт, музыка – все это вам чуждо. Работаете автослесарем, увлекаетесь… упанишадами. Вдобавок вы, если не ошибаюсь, не курите и не пьете. Вы не находите, что все это очень странно?

– Нет, не нахожу.

– То есть сочетание интереса к технике и увлечения мистическими текстами представляется вам естественным? Ну-ну.

В душе я был согласен с ним, я и сам нередко задумывался, отчего во мне живут такие, казалось бы, взаимоисключающие пристрастия… но развивать эту тему не хотел.

– Хорошо, вернемся к вашей жене. – Пшенка затянулся. – Она сама предложила встретиться?

– Да.

– Сколько времени прошло между тем моментом, когда вы познакомились и собственно встречей?

– Месяца два-три.

– Значит, столько же, сколько вы встречались вживую, прежде чем пожениться. В общей сложности вы знаете ее полгода, не так ли?

– Я знаю ее всю жизнь.

…Если бы это действительно оказался кандидат наук (мы договаривались по сети, не по телефону), я бы, наверное, меньше удивился. Красивая, броско красивая девушка. Лет двадцати пяти, в джинсах, кофточке и темных очках. Она только раз сняла их, когда я об этом ее попросил, в машине. Она пришла в назначенное место, на Калужской площади, но сразу сказала, что знает кафе, которое замечательно подходит, чтобы обсуждать животрепещущие темы (она засмеялась), и мы поедем туда. Машина была – старая БМВ 90-х годов выпуска. Повторяю, в ней было что-то странное, но я был очарован ею, прежде всего этим сочетанием грации, эрудиции, простоты и уверенности в себе. Мы поехали в кафе, где сидели до вечера. И она не дала проводить себя…

– И вы, разумеется, влюбились в нее с первого взгляда.

Я прямо посмотрел на него – сегодня Пшенка был каким-то другим. И ничего не ответил.

Он снова помолчал, перебирая бумаги и не выпуская сигарету изо рта.

– А как вы объясните тот факт, что ваши друзья не знали о вашей связи? Вы намеренно скрывали это от них?

Я смутился.

– Нет, не скрывал. Я… хотел сделать для них сюрприз. Или… нет, я просто стеснялся сначала, мы ведь недавно были знакомы, а…

В самом деле почему? Я и сам не знал. Когда мы только что познакомились, у меня возникло жгучее желание представить ее Урману, Васильичу, Ане… Но я этого не сделал. Помню, каждый раз, когда я видел ее посты на сайте, меня подмывало сказать своим, что я знаком с этой девушкой, что она – умница и красавица, что я, наверное, влюбился… А потом она перестала заходить туда – мы чаще стали встречаться, и необходимость в виртуальном общении отпала…

– Кстати, о ваших друзьях. Вы познакомились с ними тоже благодаря сайту?

– Да.

– И с Тятиным?

– С Васильичем – нет. Мы с ним работали. А с Урманом и Аней – да.

– Кроме этих троих, у вас есть кто-то близкий?

– Нет.

Я не видел смысла что-либо скрывать. Они, вероятно, и так все уже знают. И про друзей, и про мою семью.

– То есть вы не можете объяснить, почему вы скрыли от близких вам людей свое знакомство с Елизаветой Пешниной? Вам не кажется, что это говорит не в вашу пользу?

Я промолчал.

– Хорошо. А чем вы занимались, когда встречались? Вы же должны были о чем-то разговаривать? И, Игорь Рудольфович, не говорите мне, пожалуйста, что вы там обсуждали культурологию. Ваша жена не могла не проговориться, кто она есть на самом деле.

– Она говорила. Но в общем.

– Что именно?

– Что живет с отцом, мать умерла. Закончила журфак.

– Что еще?

– Ни… ничего. Да… сказала, что она одна в семье.

– А про работу?

– Рассказывала, что работает внештатным корреспондентом в «Авторевю». Пишет о машинах.

– И все?

– Да.

Пшенка как-то нехорошо усмехнулся.

– А вы ей о себе что рассказывали?

– Почти все. Поймите, мне нечего было скрывать. И я верил… верю ей, зачем мне интересоваться тем, что она сама, быть может, расскажет, только позже?

– Значит, она скрыла от вас, к какой семье принадлежит, а вы, живя анахоретом, так и не узнали, в сущности, кто она. Правильно я понимаю? – Пшенка встал, прошелся по кабинету и сел снова. – Так?

– Да… так.

– Хорошо. Вернемся к тому, о чем она вам говорила. О ее работе в автожурнале. Это главная тема, на которой вы сошлись? Ну, помимо прочих?

– Нет, мы о многом говорили… Хотя, конечно, она очень хорошо разбиралась… разбирается в автомобилях.

– И вас это тоже не насторожило?

– Нет.

– А вы знали о том, что она написала на вас доверенность на управление машиной, на которой вы ехали?

Мне показалось, что этот вопрос уже был.

– Нет, я же говорил… нет. – Ему, кажется, важен был не ответ, а выражение моего лица.

– Правда?

Он продолжал пристально всматриваться в меня. Я вдруг ощутил почти физически его давление, стремление увидеть не в том, что я говорю, а в моем поведении подтверждение его версии: я убил, я. Мне стало не по себе.

– А когда вы впервые увидели эту машину? Я имею в виду «Ягуар»?

– Она приехала на ней в ЗАГС. Сказала, что это такой торжественный момент, что и авто должно быть соответствующее.

– И вам не пришла мысль о том, что она, вероятно, из состоятельной семьи?

Я вздохнул.

– Послушайте, вы мне не верите? Нет! Я не знал, кто она такая, не знал!

– Хорошо. – Он не отвел взгляда. – Значит, все у вас было обычно? Как у людей? Вы за ней ухаживали, а потом получили согласие?

– Да.

– Замечательно. А дома у вас она была?

– Да, несколько раз.

Пшенка заметно мрачнел.

– И что, ей там понравилось?

Я молчал, глядя на него.

– Я спрашиваю, ей там понравилось?

Я вытер выступивший пот с лица.

– Почему вы разговариваете со мной таким тоном? Я не буду отвечать на вопросы.

Секретарь, протоколирующий нашу беседу, перестал печатать. Пшенка снова встал из-за стола, прошелся по кабинету, роняя на пол пепел. Закурил новую сигарету. Зло усмехнулся.

– А может, Игорь Рудольфович, вы просто… с ума сошли от счастья? А? Почему бы и нет? Вы мне тут рассказываете, что не знали, кто она такая, и думаете, я вам поверю? Вы ведь, верно, узнали, кто она, очень быстро! И поняли… А? Не было ни гроша, да вдруг алтын? Красавица, да еще и богачка! Вот и не уследили за дорогой, а? Не справились с управлением? Ну же, отвечайте!

Я почувствовал головокружение. Вопросы сыпались из него. Я понимал, что он пытается поймать меня на противоречиях, «расколоть», заставить сознаться в том, чего я не совершал. Я перестал отвечать; он дал мне выпить воды. Сделал знак секретарю, предложив без протокола рассказать, каким образом я все спланировал и осуществил. Пообещал содействие. Едва в сознании, я непоколебимо стоял на своем – и тем довел его до того, что он начал кричать и ругаться.

Я не знаю, сколько это длилось – три часа, пять, десять… Я впал в какую-то прострацию. Я видел лишь его мрачнеющее лицо сквозь сизый дым, слышал звук клавиш, говорил что-то на автомате…

– Игорь Рудольфович, вы меня слышите? – Кто-то плеснул мне в лицо водой. – Слышите меня?

Пшенка.

Я увидел его лицо прямо перед собой. Оказалось, он держит меня за волосы, запрокинув голову.

Я видел только его губы. Жесткую линию рта.

– Итак, мы договорились? Это единственный выход для вас. Поймите, я действую исключительно в ваших интересах.

Он протягивал мне какую-то бумагу.

– Что это? – Я едва понимал, чего он от меня хочет.

– Чистосердечное признание.

Я взял листок в руки. Буквы расплывались у меня перед глазами. Каким-то образом у меня между пальцами оказалась ручка.

Я сломал ее, сжав в кулаке. И выронил листок.

– Послушайте… – Я не мог вспомнить его имени-отчества. – Я… я хочу сделать заявление. Запишите… Дело в том, что… мы взяли с собой пассажира, недалеко от Тарасовки… Все дело… в нем… Поверьте…

Лицо Пшенки снова оказалось у меня перед глазами. И я услышал, как он произнес тихо:

– Ничего, ублюдок. Я все равно тебя закрою. Не хочешь по-хорошему? У́рок будешь обслуживать, сука.

И я потерял сознание.

Первое, о чем я вспомнил, когда очнулся, была моя «история». Странно, они ее не взяли. Стопка листов лежала рядом со мной, чуть рассыпавшись, и только. Видимо, людям, которые доставляли меня сюда, не было дано каких-либо распоряжений относительно моих бумаг. Меня, как и после визита Дервиша, запоздало настиг страх. Что значили эти угрозы Пшенки? Что со мной проведут «профилактику»? Изобьют, будут морить голодом?

Открылось окошко. Миска, ложка, кусок хлеба. Нет, я ошибся – во всяком случае насчет пытки голодом.

Есть не хотелось: меня мучили мысли. Я перечитал то, что написал. Все – правда; хотя и не вся…

Может, действительно стоит вспомнить, как мы с ней познакомились? Может, тут кроется отгадка?

Агишев И. Р.

Из материалов дела

Вряд ли. Разве редко так бывает, что девушка и молодой человек, едва узнав друг друга, принимают решение о браке? И то, что я не наводил о ней справки, вполне в моем характере, Пшенка должен был это понимать… Дело было в другом: с момента встречи с ней я не написал ни одной статьи. В самом деле, почему я раньше не отметил этот факт? Я по-прежнему садился за компьютер, пытался писать… Но не мог. Вопросов не было, отвечать было не на что; столкнувшись с Совершенством в чистом виде, я обрел смысл существования. Его дала мне любовь. Моя любимая была целым миром, в котором, несмотря на его загадочность, все было стройно и продуманно, все было на своем месте и не требовало исследования; я всего лишь был его частью, частью важной, и желал пребывать таковой всегда. Поэтому я и не удивился, когда она – сидя у меня на коленях, возле старенькой плиты, под непрекращающиеся крики соседей за стеной, твердо взглянув мне в глаза, – вдруг сказала:

– Давай поженимся?

Я не удивился, а скорее застыл от счастья. Ее мир стал моим, мой – ее. Мы стали едины.

– Ты… серьезно?

– Разумеется, любимый.

– Да…

– Тогда завтра ЗАГС, а в четверг – венчание. – И она, выключив горелку, обняла меня.

– Что, так просто?

Грунин с сомнением почесал подбородок.

– Это вообще-то я не для вас написал.

– Я знаю. Для этого газетчика? Не помню его фамилию… Да, Вакуленко. Игорь Рудольфович, это ваше дело, но я бы на вашем месте ему не доверял… Если позволите, я сделаю себе копию.

Я пожал плечами:

– Как хотите, Сергей…

– Просто Сергей. Игорь Рудольфович, а вам не угрожали? – В голосе адвоката слышалась озабоченность. – Я имею в виду прямые угрозы. Или, быть может, Пшенка предлагал вам что-нибудь еще?

– Нет, только признание.

– Хорошо. – Грунин прошелся по камере, засунув руки в карманы. – Этого следовало ожидать.

Он дал мне подписать какие-то бумаги.

– Я верну вам эту… рукопись завтра. В общем-то, ваши допросы ведутся с нарушением закона, вы можете потребовать, чтобы вас допрашивали только в присутствии адвоката… Когда вы говорили с Пшенкой?

– В смысле?

– Когда был тот допрос, где он сделал вам предложение? 17-го? Или раньше?

– Не знаю.

Какой сейчас день, какое число? Внешний мир с его временем остался где-то в прошлом.

– Но вы же подписывали протокол?

– Да… Но… В общем, не помню. А какое это имеет значение?

– Пшенку то ли вызвали куда-то, то ли он заболел… Там какой-то краснолицый тип вместо него. Это можно использовать.

– Скажите, Сергей, а я могу… отказаться от наследства?

– Заранее? Нет, конечно. Сначала вас должны признать вменяемым, потом состоится суд – и по его результатам, вы, возможно, вступите в права наследования, да и то не сразу.

– Вот как…

– Да.

И Грунин, все такой же озабоченный, удалился.

Так же немногословен был и Вакуленко, который, как мне показалось, был мне признателен за попытку разобраться в собственной ситуации. Он ответил мне на несколько вопросов о сестре, пообещав добиться очередного свидания (я сам не верил, что прошу его об этом) и, к моему удивлению, совсем не интересовался ходом следствия. В моей интерпретации, во всяком случае.

В продолжение нашего разговора он мял в руках рукопись и плотоядно ухмылялся, из чего я заключил, что действительное положение вещей его не очень волнует; моя «история» была тем материалом, на котором он намерен был основывать все свои газетные вымыслы.

– Ну что, Игорь, меняемся? Вы мне свое, я вам то, что обещал. Почитайте.

Он оставил мне газеты. И журналы. Самых различных направлений – от бульварных до респектабельных, и везде на первых страницах – моя авария. Фото. Все, как говорил адвокат: груды железа, огонь, накрытые полиэтиленом погибшие и кровь. Писали в основном о ней. Возраст, социальный статус, образование, увлечения, примерный размер состояния – даже то, что незадолго до катастрофы отец перевел на нее основные активы, которые тоже перечислялись, хотя и с оговорками насчет «заслуживающих доверия источников». И ее, ее фото! Я длил эту пытку до конца. Версий было множество, но несчастного случая я там не нашел. Все издания сходились на том, что авария – не просто стечение обстоятельств, часть из них были уже знакомы с версией следствия и, соответственно, обратили на меня внимание, но отчего-то информации обо мне там было мало. Очевидно, следствие соблюдало тайну, насколько это было возможно. Утверждалось, что «Елизавета Пешнина была в машине с неким молодым человеком, предположительно, ее другом, который сейчас находится под стражей и которому, в связи с рядом обстоятельств, предъявят обвинение». Ясно было, что газеты не обладают достаточной информацией; они основывались только на том, что удалось добыть из своих источников; серьезные издания не опустились до выдумок, ограничившись лишь фактом, что я там был и был за рулем, что же касается «желтой» прессы, то тут строились самые различные догадки. И то, что я был ее любовником (про мужа нигде не было сказано), и то, что я был деловым партнером ее отца, и случайным попутчиком; выдвигалась гипотеза, что исчезновение машины (ее останков) сразу после аварии указывает на то, что я – человек со связями и что, возможно, даже она сама была за рулем, а я, поступив благородно, взял вину на себя… О, если бы в действительности мы поменялись местами! И только «Жизнь» писала так, что становилась ясно: им известно больше, чем кому бы то ни было. Они писали твердо, со знанием дела, обо мне, как о человеке, давно им знакомом; они даже умудрились (когда?) съездить в Навашино и поговорить там с моим бывшим одноклассником, фамилия которого мне ничего не сказала. Видно было, что они знают, кто я такой, знают, в чем меня обвиняют и как проходит следствие; в конце статьи, как бы между прочим, была дана ссылка на сайт. Я почувствовал невольное уважение к Вакуленко – этот профессиональный создатель мифов сумел заинтересовать читателя, не сказав, в общем-то, ничего конкретного, еще не имея на руках моей биографии! Впечатление, судя по публикации «Жизни», создавалось такое: авария не простая, девушка погибла не случайно, но и сводить все к моему материальному интересу – неправильно, в основе катастрофы лежат причины высшего экзистенциального порядка.

Прочитав все это, я не смог заснуть. Я вдруг отчетливо осознал масштаб того, что со мной произошло, – резонанс во внешнем мире. Да, мне это было безразлично; важно, чего хотел от меня Дервиш и чего я так пока и не понял; но, судя по интересу к моему процессу, просто так меня отсюда действительно не отпустят; вокруг меня обвились множество щупалец; для кого-то я уже стал денежным станком. От меня здесь мало что зависит, это верно. Но как бы то ни было, я должен был выбрать позицию и твердо придерживаться ее, а там – будь что будет.

– Агишев, на выход!

Резкий свет, чьи-то тени.

– С вещами. Быстро!

Я едва успел собрать свои пожитки, меня вытолкали за дверь, поставили лицом к стене, пока запирали камеру, и повели по коридору.

Не туда, куда я обычно ходил на допросы.

– Подождите… Куда…

– Разговоры!

Снова решетчатая дверь.

– Лицом к стене!

Лестница.

– Подождите, но следователь…

– Это его распоряжение. Разговоры!

Звук шагов, лязг засовов.

Меня остановили перед одной из дверей с глазком. Один из конвоиров посмотрел туда, открыл:

– Давай, вперед.

В следующий момент дверь захлопнулась за мной. Я поднял голову. И увидел – напряженные, любопытные, насмешливые, злые лица.

Камера была больше моей, их было много. Кто-то сидел на нарах, кто-то лежал; посередине стоял большой деревянный стол, за которым сидело человек шесть. Я смотрел на них, не издавая ни звука. Инстинкт толкнул меня назад, сквозь рубашку я почувствовал холод железной двери.

Один из заключенных (я вспомнил Пшенку) поднялся с лежака, нагло и насмешливо глядя мне в лицо – грязный, в серой майке, с уродливо выпирающими ключицами.

– Ну что, фраерок, будем знакомиться? А? Что ты, язык проглотил, дура?

Он шагнул ко мне – так близко, что я почувствовал его отвратительный запах.

– Подожди, Хилый.

Из-за стола, звякнув миской, поднялся еще один, постарше – рыжебородый, крестьянского вида.

– Здравствуй, мил человек, – сказал он неторопливо, растягивая слова и как бы присматриваясь ко мне. – Откуда, за какие дела? Объявись, кто такой.

Я продолжал молчать, глядя вперед. В глазах у меня потемнело, но я видел всех их – и этого в порванной майке, и бородача, и огромного, голого по пояс, с волосатой спиной, зэка, сидящего за столом и угрюмо пьющего что-то из алюминиевой кружки.

– Ты, браток, немой, что ли? – Рыжий вышел из-за стола, отбросив ногой лавку. – Ты из какой камеры?

Сосед по столу сказал ему что-то на ухо. Рыжий взял га зету, лежащую на ближних нарах, глянул в нее. Потом на меня.

– Не из сто четырнадцатой ли? – Что-то изменилось в его лице, он, видимо, прочитал в моих глазах согласие. – Из одиночки?

Я кивнул.

– Так…

Рыжий оглянулся куда-то в глубь камеры, где сидели трое мрачных зэков и сказал, обращаясь к одному из них, со звездой на груди:

– Вроде он?

В следующий момент заключенные как будто расступились – во всяком случае, я ясно увидел, как тот, к кому обращался рыжий, перевел на меня тяжелый немигающий взгляд. Потом переглянулся с кавказцем с тонким профилем, сидящим рядом, поигрывающим кольцом. Тот слегка поморщился.

– Обезьяна. Посмотри.

Огромный волосатый зэк поднялся, вырвал у меня пакет с вещами – листки рассыпались по полу – поискал там что-то, бросил мне.

– Это ты тот, кто свою жену замочил? – сказал мне зэк со звездой. – Это про тебя там пишут? – Он кивнул на газе ту.

– Я никого не убивал.

Я не узнал своего голоса. Он выдал мой страх.

– Савва, это он, – сказал рыжий. – Все, как в маляве.

– Не кипишись, Золотой, – голос у человека со звездой был низкий и хриплый. – Как же получилось, что тебя закрыли?

– Я не знаю.

Зэк помолчал. Снова посмотрел на кавказца.

– Бесо?

Тот ответил прямым взглядом, едва заметно кивнув.

– С тачкой ты кудряво придумал. – Зэк медлил, как будто что-то взвешивая. – Надеешься на условняк отбиться?

Я не ответил.

В камере повисла тревожная тишина.

– Бабки, конечно, хорошее дело. – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Только не со всеми можно договориться…

Он накинул куртку, поежился.

– Вот что. Расскажи-ка нам, как было дело. В подробностях. Красивая женщина у тебя была, не всем такой фарт. Поделись, и никто тебя не тронет.

Что-то подсказало мне, что отвечать не нужно. И… я не мог говорить. Что-то как будто сковало меня по рукам и ногам.

– Молчишь, значит? Не боишься, что тебя опустят? Мы тут все, видишь, без женщин… (Заключенные разразились нервным гоготом.) Как дело-то было? Ублажала она тебя? Когда… ты в эту фуру влетел? Бабы это любят…

– Подожди, Савва, так не делается, – подал голос какой-то старик из другого угла. В его сторону тут же обернулись головы. – Тут сходняк должен решить. А твои долги…

– Затухни, Кора. Сходняк здесь – я. – Зэк смерил старика взглядом. – И как решу, так и будет. Ну так что же, будешь говорить, – повернулся он ко мне, – или к петушкам хочешь? Сам станешь подружкой, да вот хотя бы Золотого?

Я молчал.

– Что ж, вольному воля. Хилый, Обезьяна!

Кто-то схватил меня сзади за руки. Я вырвался, но тут же получил удар в лицо. Потом еще один. Я пытался отбиваться. Руками, ногами. Кричал. Сопротивлялся, как мог. Но силы были неравны.

Я закрываю глаза – и снова вижу это. То, что хотел бы забыть. Их лица. Их зверскую радость и смех. И мою беспомощность, и унижение… Ужасно было то, что я не потерял сознания. Я находился в сознании все то время, пока это происходило. И я не знаю, сколько это длилось. Я не чувствовал боли тела. Это была другая боль. Такая, какой я больше никогда не испытывал. Я слышал их голоса; ободряющие крики; чувствовал их мерзкий запах; и – был уже кем-то другим.

Что-то сломалось во мне. Я сдался им на милость, почти добровольно. Очевидно, что-то во мне хотело жить. И я как будто наблюдал за собой со стороны – что еще я могу вынести после этого?

Потом они потеряли ко мне интерес. Камера зажила обычной жизнью. Но без меня. Без прежнего меня.

«Стыд и совесть: что делает человека человеком».

«…что нужно сделать, чтобы окончательно и невозвратно потерять человеческий облик? Лишиться совести – того человеческого, что позволяет самому отъявленному негодяю, пусть неосознанно, встать на место своего ближнего, почувствовать боль от своего проступка. Она – то главное, что отличает нас от животных. Нет, дело не в мочках ушей и не в отдельно расположенном большом пальце – дело в том внутреннем камертоне, который живет в каждом из нас – в нравственном чувстве; стыд относится к нему – по силе воздействия – так же, как игла к мечу…

…Да, совесть и стыд для души – как боль для тела. Они необходимы; если бы не способность чувствовать боль, мы бы давно погибли…

Но что будет, если лишиться и того и другого, «снять охрану» в нашей душе – в зверя мы превратимся? Или же в бога?»

И. Агишев, 21.05.2002 г.

Этот период – который я провел в общей камере – я помню смутно. Если судить по тому, что рассказывали мне Грунин и Вакуленко, я провел там около месяца, но для меня все сливается в один долгий, нарушаемый только приемом пищи и отправлением естественных потребностей, день. Если бы меня спросили, где в этой камере находилось отхожее место, я бы затруднился ответить. Хотя, конечно, оно было где-то рядом с моим лежаком. Я не помню, чтобы на меня особенно обращали внимание. Да, несколько раз повторялось то, что было в первый день; но уже, кажется, без особого энтузиазма с их стороны, так как я никак не реагировал. Я был абсолютно лишен каких-то чувств. Не отвечал на вопросы, не отзывался на имя. Даже пищу, если верить Грунину, мне приходилось давать почти насильно.

Все это я узнал потом, вернувшись в свою камеру. Осознание того, кто я такой, что я здесь делаю и что со мной произошло, а главное – какова моя цель и намерения, – это осознание пришло ко мне не сразу; мое состояние было не лучше, чем в клинике; но я снова выкарабкался – и снова благодаря ей.

Она снилась мне – наяву. Я видел ее сквозь стены, среди грязных зэков, в тесном проеме, через который подавалась пища. Она была не так реальна, как Дервиш; и какой-то частью сознания я понимал, что это, конечно, мираж, но не хотел в это верить; приходила она ко мне и позже – у меня даже создалось впечатление, что, когда меня доставляли в свою «одиночку», – номер сто четырнадцать, я теперь знал! – она держала меня за руку.

И да, я вспомнил статью – только потом я мог оценить, насколько я был прав в своих суждениях; каждого из тех, кто издевался надо мной, я удавил бы голыми руками, но, к счастью, теперь они были далеко от меня, да и думаю, не хватило бы сил.

Эта статья являлась основным предметом наших споров – и неудивительно, что она ассоциировалась у меня с ней. Вот такой не самый простой логический ряд.

И еще: я понял, что Вакуленко статью читал и именно из нее сделал вывод, будто я решил проверить свои выводы на практике. И еще: я действительно изменился. Я еще не понимал, что со мной произошло, но чувствовал себя странно легко, словно сбросил какой-то балласт. Оказалось, что многие вещи, которым я придавал значение, вовсе не важны; многие барьеры на поверку являются просто созданием глупого и трусливого ума; человеческая жизнь стоит еще меньше, чем человеческое достоинство, которому цена грош.

Впрочем, я взял себя в руки и чтобы это изменение не слишком бросалось в глаза, старался выдержать в беседе с адвокатом – первой, которую я помню после общей камеры, – тот же тон, что и обычно.

Грунин явился сразу же, как получил разрешение следователя и тюремных врачей, в чем заверил меня с порога.

– Игорь Рудольфович…

– Где… мои записи?

– Здесь. Все хорошо. Я, к счастью, сделал две копии. Это – одна из них. Рукописи, как вы знаете, не горят. Вы… в порядке?

– Да.

– Игорь Рудольфович, я подал ходатайство на отстранение Пшенки от расследования. Причина там формальная – они, в общем-то, имели полное право сразу поместить вас в общую, но я добьюсь, чтобы он был отстранен от дела.

– Спасибо.

– Что… там случилось?

Он спросил сначала, а потом понял, что этого вопроса задавать не нужно было.

– Простите, вы, наверное, пока еще не в себе…

– Нет, со мной все в порядке. Ничего не случилось. Но я предпочел бы туда не возвращаться.

– Понятно. Следствие подходит к концу, прошло уже семь месяцев с момента…

– Сколько?!

Я вскочил с лежака.

– Да. Игорь Рудольфович, я бы на вашем месте так не волновался. Документы скоро будут переданы в суд, осталась только экспертиза.

– На вменяемость?

– Да.

– И когда они хотят ее провести? Сейчас самое время. – Я усмехнулся.

– Я вас предупрежу; думаю, очень скоро…

Разумеется, Вакуленко тоже не заставил себя ждать – явился, как водится, через несколько дней после визита адвоката. К моему удивлению, журналист проявил не свойственные ему предупредительность и такт. Он и словом не обмолвился об общей. Только смотрел на меня изучающе и едва заметно усмехался. Принес мне очередную порцию газет. И не задержался ни на минуту. По его уходе у меня создалось впечатление, что он знает обо мне (и о моем процессе) нечто такое, чего не знаю я сам.

Экспертиза случилась действительно скоро и как-то внезапно, так что я не успел к ней подготовиться. Впрочем, как бы я к ней подготовился? Меня снова повели по каким-то коридорам, в сторону общей – но холодок под сердцем прошел, как только я понял, что ведут в специальную комнату, находящуюся рядом с залом свиданий; там меня уже ждали четверо человек. Ничего необычного: стол, бумаги. Я сел напротив них и в течение двух или трех часов отвечал на их вопросы. Потом меня отвели к себе. В общей сложности я ходил туда, кажется, пять раз – и рассказал им все, что знал. Может быть, и то, чего не знал, тоже. Это было сложнее, чем допрос, так как вопросы одного перемежались вопросами другого – и так до бесконечности. Особенно запомнилась мне одна дама, которая, глядя на меня поверх очков с толстыми линзами, просила вспомнить, где именно мы подобрали Дервиша, что он – дословно – говорил моей жене, где хотел, чтобы мы его высадили, и т. д. Ее коллеги не проявляли ни удивления, ни нетерпения. Я честно – и обстоятельно – все рассказал. О статьях вопросы тоже были. Например, один из них попросил меня назвать первую мою статью и самую, на мой взгляд, удавшуюся. Были вопросы, значение которых мне было не совсем понятно. «Представьте себя в детстве, свой дом (или квартиру) – сколько окон вы видите? вы внутри или снаружи?» Про бумажки с кляксами и предложением сказать, на что они похожи (тест Роршаха), я и не говорю. Много там было странного, такого, что, не исключаю, показалось бы мне интересным, если бы я был сторонним наблюдателем, даже забавного. Но, сохраняя трезвую голову и твердое намерение говорить правду, кем бы меня в результате ни признали, я понимал, что память моя не совсем ясна. И если не помнил чего-то или не мог представить, то так и говорил. В результате эта экспертиза превратилась в некое подобие курса психотерапии, в течение которого я совершенно точно успокоился и, возможно, окончательно пришел в себя в каком-то другом, более широком смысле. Поэтому я был даже благодарен этим людям – повторюсь, общаться с ними мне было не легче, чем с Пшенкой, я физически, как оказалось, был еще слаб, но они, во всяком случае, не обнаруживали предвзятости. Только записывали в блокнотики. В последний день там оказалась только одна эта въедливая особа (меняющая наряды каждый раз), и я был подвергнут гипнозу, в самом что ни на есть прямом смысле. Что происходило во время сеанса, я не помню, но, судя по виду дамы, она была вполне удовлетворена.

Одним словом, экспертиза явилась скорее реабилитирующей мерой, чем очередным испытанием; и я даже ощутил нечто вроде сожаления, когда мое общение с экспертами наконец закончилось.

Мое прошлое, очевидно, каким-то образом ярко проявилось во время этих собеседований, ибо наша первая после долгого перерыва встреча с Пшенкой началась именно с обращения к нему.

– Как ваше самочувствие?

Я слегка улыбнулся – и не ответил.

– Давайте поговорим о ваших отношениях с сестрой. До трагедии в вашей семье между вами были размолвки?

Это было то, чего я совсем не ожидал. Я мог отказаться давать показания – в сущности, сначала я так и хотел поступить – или настоять, чтобы допросы проводились в присутствии адвоката, но я хотел дать понять Пшенке – своим спокойствием и уверенностью, – что не сломлен и не намерен отступать от истины ни на шаг.

– А какое это имеет значение?

– Игорь Рудольфович, я прошу вас отвечать на вопросы. Если не хотите разговаривать сейчас, продолжим в другой раз.

Тон его был усталым – и сам он был каким-то осунувшимся, как будто не спал несколько дней; внезапное недомогание? Впрочем, не мое дело.

– Я написал все это в своей автобиографии. Она должна у вас быть.