Текст книги "Сюртук"

Лидия почувствовала себя неловко и поспешила освободить его от несвойственного его профессии занятию. Тот, в свою очередь, воспринял это совсем иначе: русская гостья, наголодавшись еще у себя дома, едва дотянула до его прихода и, уже не владея с собой от голода, выхватила у него поднос с принесенной едой.

Чтобы не смущать гостью, садовник тут же удалился к себе и там, из-за кустов, продолжил наблюдение за пришелицей из другого мира.

Позавтракав, Лидия спустилась вниз, зашла на кухню, вымыла посуду, вытерла ее насухо и расставила по ранжиру на место, а затем осмотрела изнутри весь дом. Как и следовало ожидать, все было развешено, расставлено и разложено по местам. Однако от опытного глаза хозяйки не скрылись некоторые детали. Внизу, под мойкой, швы между кафельными плитками потемнели от каких-то посторонних налетов. То же самое обнаружилось и в ванной комнате. При внимательном осмотре других комнат были обнаружены частицы песка, земли, привнесенные извне и лежавшие по углам.

У Лидии была знакомая парикмахерша, знаменитая на весь город не только тем, что она искусно стригла и укладывала волосы, но и выполняла частенько функции косметолога и даже врача-дерматолога. Встретив на улице кого-то из знакомых, а иногда и незнакомых людей, у кого на лице красовались прыщи, она тут же приглашала этого человека к себе, чтобы помочь ему избавиться от напасти.

От увиденного на вилле своих немецких родственников Лидия испытала нечто подобное тому, что испытывала ее подруга-парикмахерша при виде неухоженных лиц. Поменяв парадный наряд на рабочий и собрав все имевшиеся в наличии тряпки в ведро с водой, она, не подумав о том, как будут ее старания оценены хозяйкой, приступила к работе.

Обед, который приготовил для нее садовник, остался нетронутым. Зато к концу дня все общедоступные помещения на вилле вдохнули свежий воздух, поступавший в течение всего дня через широко распахнутые окна. И даже старая немецкая резная мебель, поблекшая было от времени, засветилась своими прежними цветами. Нетронутыми оставались только личные покои обитателей виллы и, конечно же, самой хозяйки.

Поздно вечером Лидия вышла в сад и тут же натолкнулась на его стража, внимательно и не без удивления наблюдавшего из кустов за всем, что происходило в доме. Для установления лучшего взаимопонимания Лидия тут же пригласила его на совместный ужин, который накрыла прямо на кухне. А на столе появился единственно достойный сувенир из России.

Лидия водку не любила и пила ее лишь по случаям торжественным или печальным, причем к восторгу Отто, количество выпитого ею зелья никаким образом не влияло на ее поведение. Захмелев слегка от первых глотков, она оставалась в трезвом уме и здравом поведении, независимо от количества выпитого позже, чего нельзя было сказать про Отто и нового знакомого садовника.

При близком общении садовник оказался значительно словоохотливее, чем показался вначале. Перед первой рюмкой он слегка привстал и пожелал представиться:

– Густав, – спокойно произнес он свое имя, понизив для солидности голос ровно на октаву.

– Лидия, – представилась она так, как ее величали немцы, которым было легче произносить ее имя со смягченным окончанием, и которое в таком виде звучало более женственно.

Женщины склонны преувеличивать свой успех у мужчин, мужчины – свои достижения в карьере. После четвертой рюмки выяснилось, что новый знакомый Лидии вовсе не садовник, а своего рода мажордом, в беспрекословном подчинении которого находится весь обслуживающий персонал, руководить которым совсем не так просто, как может показаться со стороны. После шестой рюмки Густав достаточно подробно изложил часть своей биографии, а с нею и новейшую историю Германии, начиная от окончания Первой мировой войны и до настоящего времени.

Войну он закончил, получив звание фельдфебеля, контузию и два гранатных осколка в спину. Больший по размеру был удален в полевом госпитале, меньший забился где-то под лопаткой и был оставлен в качестве барометра, почти безошибочно предсказывавшего грядущие изменения погоды.

Вернувшись в разоренную Германию, Густав долго не мог найти работу. Есть в стране было нечего. Самым большим деликатесом, который подавали в некоторых пивных, была кружка пива и небольшой кусок хлеба, намазанный смальцем – перетопленным жиром. Все блага, создаваемые в Германии, уходили в качестве репараций французам, которых Густав до сегодняшнего дня люто ненавидел. Нация деградировала, ели котлеты из человечины. Густава буквально тошнило при воспоминании о том времени. Многие немцы побежали в Америку. Один доллар стоил несколько миллионов марок.

До каких низов докатился бы он, Густав, и вся Германия, если бы в 1933 году не пришел к власти настоящий вождь нации – Адольф Гитлер? С ним установился в стране порядок, он построил дороги, уничтожил безработицу, накормил народ. В то время повезло не только Германии, но лично Густаву. Его фронтовой друг, четырежды раненый и отравленный газами, буквально накануне собственной смерти успел рекомендовать Густава на место садовника на солидную виллу крупного немецкого предпринимателя, младшего сына основателя фирмы «Сименс» Карла Фридриха фон Сименса.

– С самим хозяином я общался нечасто, только в дни праздников или каких-либо семейных событий. Бывали случаи, когда, устав от людей, он спускался в сад и заговаривал со мной. Больше всего его интересовало, как ведут себя люди на войне. Однажды он спросил меня: «Что чувствует и что предпринимает человек, знающий о том, что в него целятся из какого-то оружия?». Помню, я ответил: «То же самое, что и заяц, когда на него охотятся: старается укрыться понадежнее, убежать, а мог бы – зарылся бы в землю». Мой ответ так понравился, что он записал его тут же в блокнот.

– А что он был за человек? – поинтересовалась Лидия.

Густав задумался.

– Да так, я бы сказал, невзрачный на внешность. Худощавый, в очечках и усики под носом.

В какой-то момент Лидии показалось, что Густав говорит о своем бывшем хозяине без должного пиетета. А он тем временем продолжал:

– Он был как и все «фоны», то есть люди голубой крови, которая течет туда, где меньше риска и больше денег. Во время Веймарской республики избирался депутатом рейхстага от социал-демократов. Когда власть поменялась, возглавлял всякие промышленные комитеты в рамках этой, как ее, индустриальной палаты. В общем, никогда не бедствовал, всегда был патриотом. – Он сделал паузу. – Но не Германии, а своей фирмы. О войне знал понаслышке, по рассказам таких, как я. Это вам не Адольф, который сидел с нами в окопах и кормил вшей, был ранен и, пройдя госпиталь, вернулся обратно защищать свою родину. Поэтому народ и избрал его рейхканцлером. – Затем Густав наполнил водкой свой небольшой стеклянный сосудик, встал и, выговаривая четко каждое слово, громко произнес: – Уверен, через некоторое время Адольф Гитлер станет народным императором Германии.

Испугавшись взрыва эмоций, Лидия засуетилась.

– Да вы садитесь, господин Густав.

Седьмая двадцатиграммовка оказалась для него роковой. Остатками трезвого ума Густав вдруг понял, что ему не удастся так просто попасть задом на сидение стула. Но если все же ему удастся сесть, то встать он уже больше не сможет. Поэтому, извинившись перед дамой, он вышел из-за стола и, не согнувшись ни в одном позвонке, прямой, как мачтовая сосна, двинулся к выходу.

Лидия вымыла посуду, разложила все по местам и поднялась в свою комнату. Там она разделась, легла в постель. Прежде, чем заснуть, помножила семь стеклянных стопок на двадцать граммов водки. У нее получился, как говорили у нее на родине, «стакан с верхом», с чего в России только начиналось застолье, а здесь вдруг неожиданно оборвалось. Она почему-то загрустила по дому. Ей показалось, что она целую вечность не была там. Эта мысль ее нежно убаюкала, и она заснула.

Утром, выйдя в сад, она не обнаружила Густава в обычном месте. Он или отсыпался, или по непонятным причинам скрывался от нее. Но жизнь, как всегда, внесла коррективы в ход событий.

Учитывая плачевное состояние здоровья дядюшки, врачи не разрешили ему длительного общения с приехавшими родственниками, поэтому все они уже самым ранним поездом следующего дня отправились обратно и прибыли в полдень домой. Возвращение домой стало событием радостным, особенно для молодежи.

Приезд хозяйки был омрачен докладом Густава о необычном поведении русской невестки, позволившей себе вмешиваться в хозяйственные дела дома. Охвативший гнев заставил было ее сделать разнос сыну, но тот по приезде, не замечая ничего, бросился на второй этаж к жене. Хозяйка же, руководствуясь доносом, приступила к осмотру помещения, причем, надо отдать должное, от ее опытного хозяйского глаза не укрылась ни одна, даже самая мелкая деталь. И тут произошло чудо.

Раздражение по поводу чудовищного поведения гостьи плавно перешло в умиление, а гнев вылился на челядь, которая целый день толчется на кухне и не убирает, а объедает дом. В результате, когда молодые спустились вниз, то за обедом им пришлось услышать немало самых любезных слов. Хозяйка как будто «между прочим», сделала совершенно неожиданное для всех заявление:

– Знаешь, Отто, я вот смотрю на тебя и думаю о том, что, несмотря на свойственное тебе легкомыслие, ты порою можешь совершать разумные поступки.

Сидевшие за столом доподлинно знали, как сурово осуждала мать легкомысленную женитьбу сына на плебейке, да к тому же русской. От неожиданного поворота мыслей хозяйки все перестали жевать.

– Отто, ты прав. Чтобы быть счастливым, иногда следует жертвовать карьерой ради любви.

От услышанного некоторые сидящие за столом забыли поднести нижнюю челюсть к верхней. Осчастливленный признанием матери, Отто сразу ответил:

– Что там карьера! Английский король Георг IV из-за любви к леди Симпсон отказался от королевского престола. А карьера – это чепуха. Ее можно всегда заново выстроить.

Отто знал, что его мать была обделена любовью. Отец всю жизнь отдал этому монстру «Сименсу». И, несмотря на достаточное большое количество родившихся детей, он по-настоящему вспомнил о супруге, когда было уже поздно. Перед самой смертью он покаялся перед женой, что недостаточно уделял ей в жизни внимания. Однако предсмертное раскаяние отца, судя по всему, ни в коей мере не восстановило в ней душевного равновесия, разрушенного неразумно сложившейся жизнью. По возвращению из Мюнхена Отто был вторым человеком после матери, которого Густав поставил в известность о необычном поведении его жены. Тогда он весело отмахнулся от этой новости. Отто терпеть не мог выяснять отношения с кем-либо, а тем более с женой. Однако теперь после обеда и драматического изменения в отношении матери к Лидии, к их браку, и к нему лично, он отвел супругу в сторону и, руководствуясь лишь самым примитивным любопытством, поинтересовался:

– Прости меня, Лидуша, но я случайно узнал, что вместо того, чтобы отдыхать, ты устроила в доме во время нашего отсутствия генеральную уборку. Это же каких сил тебе стоило! За один день столько сделать? И притом в одиночку.

– Но кто же мог подумать, что твои немцы окажутся такими грязнулями!

Отто не сомневался, что немецкая нация считается самой чистоплотной в мире, но высказывания Лидии его нисколько не обидели, а скорее наоборот. Он так долго и громко смеялся, что привлек внимание остальных, однако рассказывать им о причине своего хорошего настроения не стал.

Зато история с грязнулями-немцами на вилле его семьи стала любимым рассказом Отто Карловича во время застолий в России. Со временем она обросла многими деталями, которые сделали ее еще более несуразной.

Федор вошел в очень просторную, необыкновенно чистую, застеленную пестрыми самодельными дорожками комнату, которая согласно русским традициям могла одновременно быть гостиной, столовой, а также удовлетворять любые пожелания самого капризного хозяина. Отто спустился сверху тут же и в прекрасном настроении.

– Рад тебя видеть. Хорошо, что ты наконец-то появился. А тем более к обеду.

– Я, собственно, к вам по делу, Отто Карлович. – Федор выложил на стол две книги.

– Обед и есть самое главное дело, а все последующее – это, как у вас говорят, делички.

– Делишки, – поправила его вошедшая супруга и аккуратно переложила оба немецких тома со стола на буфет, стоящий в углу.

– Сегодня у нас айнтопф и швайнбратен мит картофель, – объявил торжественно Отто.

Федор накопил уже достаточно знаний в немецком языке, чтобы понять, что ему предстоит съесть на обед.

– Извини, Федор, но все блюда, подаваемые к столу, должны быть приготовлены по немецкой кухонной книге, и названия должны быть произнесены по-немецки, иначе Отто не воспринимает их по вкусу. Кроме того, он деньги считает обязательно по-немецки. В остальном же, как ты знаешь, великолепно говорит и понимает по-русски.

– Совершенно верно, Лидочка, – весело подтвердил Отто, разливая водку в маленькие стопки. – У нас, Федор, смешанный брак, и мы строим жизнь с учетом обеих сторон по вашему принципу: русская по форме, немецкая по содержанию.

– Но я водку не пью, – запротестовал Федор.

– Так водку я себе наливаю, а ты долго ехал по холоду. Поэтому я себе – водки, чтобы выпить, а тебе это как лекарство будет. Возьмешь несколько грамм и никаких болезней.

– Русские лекарства не берут, а принимают, – поправила Лида.

– Примешь, – согласился Отто.

Он с удовольствием выпил, Федор немного пригубил и с тоской посмотрел на два принесенных немецких тома, лежавших теперь на буфете. Отто перехватил его взгляд и успокоил:

– Сейчас поедим и займемся твоими делами. Ты, я надеюсь, не спешишь, переночуешь у нас, а с утра двинешься в обратную дорогу.

– Я кобылу твою уже в теплый сарай определила, – добавила Лидия, расставляя на столе посуду.

– Когда это вы успели? – удивился Федор.

– Она у нас шустрая, – Отто не упустил случая, чтобы одновременно похвалить хозяйку и наполнить свою стопку.

Затем был подан айнтопф – блюдо, состоявшее из нескольких кусков свинины и добротно сваренных овощей, как показалось Федору, по незамысловатости уступавшее лишь яичнице. Отто, словно прочтя мысли гостя, тут же опроверг сложившееся впечатление.

– Блюдо это, Федор, – объяснил Отто, – берет начало из древней Германии, и сложность его приготовления заключается в том, что хозяйка должна точно рассчитать, когда забрасывать в кипящий котел мясо, морковь, картофель, свеклу и другие компоненты, поскольку все они имеют разное время для переваривания.

Лидия вздрогнула, но поправлять мужа не стала, дабы не подрывать его авторитет в глазах гостя.

Федор тоскливо жевал идеально приготовленные овощи и мясо, не ощущая всех вкусовых прелестей древнегерманского блюда. А кроме того он был уверен, что его покойная мать готовила пусть и не по столь древним рецептам, но много вкуснее.

На десерт был подан чай со свежеиспеченными пирожками. Круглые – с маком, продолговатые – с капустой. Это блюдо, имевшее чисто славянские корни, было любимым лакомством в семье Федора. Его мать использовала любой повод, чтобы порадовать своих, мужчин и пекла пирожки с начинкой из яиц, риса и даже зайчатины. Сегодня все это исчезло вместе с родителями. И каждый раз, когда Федор садился за стол в гостях, он обязательно вспоминал о родительском доме и с горечью осознавал, что это никогда уже не вернется. И вот это «никогда» страшным и длинным эхом пронзало его душу.

Пока Лидия убирала все, что было связано с обедом, и расставляла чашки, Отто решил развлечь гостя. Он вытащил из какого-то шкафчика пластинку, закрутил ручку граммофона, из трубы которого очень осторожно зазвучала музыка. Федор не знал, что это любимая мелодия Отто – «Серенада» Шуберта. Однако он хорошо запомнил эту мелодию еще со времен, когда бывал с родителями в этом доме. Тогда его поражала не мелодия. На этикетке в центре пластинки была изображена собачонка, сидящая рядом с таким же граммофоном и внимательно ловящая звуки из такой же граммофонной трубы. Он испытывал великую жалость к собачонке, у которой, наверняка, до боли кружилась голова каждый раз, когда она вынуждена была отсиживать продолжительное время на вращающейся пластинке.

Растроганный мелодией Шуберта, Отто заметил, что гость оставался к ней почти равнодушен, поэтому, когда сели чай пить, то из граммофонной трубы полилась совсем иная мелодия, которая одновременно пробудила воспоминания как у хозяина, так и у гостя. И хотя у каждого оно было свое, но повод был один и тот же.

В период становления новой власти, который длится не один год, бурно расцветает преступность. Россия не явилась исключением, а скорее стала ярким тому примером. После революции и Гражданской войны территории ее накрыла плотная сеть, сотканная из жесточайших банд, разного рода жуликов и просто проходимцев. Они жили по своим правилам и действовали по своим законам, кардинально противоречащим законам, установленным новым режимом.

До сельской местности доносились пока только отголоски. Городское же население погрузилось в отвратительную атмосферу страха перед глумящимися над ним бандами, использующими его бессилие. И именно в этот момент кем-то наверху был брошен лозунг «Государство должно быть в десять раз сильнее бандитов и денег, награбленных ими». Оно оказалось сильнее в сто раз. Натасканные на борьбе с классовым врагом, отряды идейных борцов за справедливость беспощадно расправились с преступным миром. Люди было вздрогнули от обилия пролитой бандитской крови, но тут же успокоились вместе с воцарившимся порядком и покоем в местах их обитания.

Итак, преступный мир исчез, оставив после себя немало песен мелодраматического содержания.

Русский обыватель в своих действиях нелогичен. Он может неожиданно проявить жестокость к близким и искренне плакать, слушая песню о трудно сложившейся судьбе своего вчерашнего грабителя. Так появилась в народе весьма популярная песня о несчастной девице по имени Мурка, которая долгое время промышляла вместе с бандитами, но затем по каким-то соображениям предала банду и стала агентом милиции. Несколько позже, видимо, очарованный ее внешностью сотрудник уголовного розыска, нарушил законы конспирации и стал проводить встречи с роскошной женщиной не где-то в затхлых закоулках города или неряшливых конспиративных квартирах, а в роскошных ресторанах. В результате бывшие подельники Мурки, регулярно посещавшие эти же заведения, не только приревновали, но и разоблачили ее предательство, а затем по законам уголовного мира казнили свою любимицу прямо на улице.

Романтизация преступного мира была положена на незамысловатую, но вполне приемлемую мелодию. Тем не менее песня официальными властями была запрещена, а потому ее тут же запела вся страна. Необыкновенно талантливый и популярный эстрадный певец Леонид Утесов не мог позволить себе молчать там, где пели все. Заменив в песне слова трагические на лирические, он не только спел, но и записал эту песню на пластинку. В его варианте отпетая преступница превращалась в скромную миловидную девицу, поджидающую своего возлюбленного парня с гармошкой у раскрытого окна.

Именно эту пластинку поставил Отто для чаепития, и не ошибся. Федор даже улыбнулся, видимо, вспомнив о чем-то своем.

Наконец, приступили к главному. Лидия убрала со стола посуду, и на нем появились оба немецких тома с заложенными в них страницами. С лечением крупных домашних животных, травмированных кем-то или чем-то и потерявших значительное количество крови разобрались с помощью Отто довольно быстро. Автор монографии приводил несколько случаев, один из которых был очень близок к произошедшему с жеребенком. Правда, в книге несчастного искусали не волки, а изголодавшиеся и одичавшие городские собаки. Но самым ценным было то, что в конце материала, на полутора страницах перечислялись лекарства и травы для успешного лечения раненых животных. Федор добросовестно переписал все в тетрадку и был приятно удивлен тем обстоятельством, что некоторые из рекомендуемых лекарств и трав он уже применял. Теперь оставалось лишь дополнить их и изменить дозировки.

Потом перешли к истории с зеброй, которая тоже показалась Федору полезной. Он сделал записи и задумался, как применить полученные знания.

Когда закончили с делами, Отто Карлович, отодвинув оба тома в сторону, начал серьезный разговор.

– Ты знаешь, Федор, что мы очень были дружны с твоим отцом. Очень хорошо понимали друг друга, точно также, как и наши жены. Отец твой был не только большого ума, но и большой души человек.

О своих родителях Федор предпочитал говорить с самим собой, но для Отто в данном случае он сделал исключение.

– Верно, Отто Карлович, отец был человеком необыкновенным. Лечил животных, но больше всего любил людей, Россию и с колоссальным уважением, а может быть, даже с любовью относился к немцам.

– Это для меня загадка. Как можно полюбить людей, которые тебя арестовали, то есть лишили свободы, что уже связано с громадным унижением. Я ему всегда говорил, что меня пленила русская женщина. И это объясняет мое отношение к русской нации. А его сначала ранили, а потом взяли в плен немецкие солдаты. На это твой отец всегда ухмылялся: «После солдат был немецкий госпиталь, где меня лечили вместе с немецкими солдатами. И тут начинается нечто другое, из области не солдатских, а человеческих отношений, из которых каждый выделяет то, на что он способен сам».

– Совершенно верно, – оживился Федор, – отец был сельский интеллигент. Это особая категория. Он считал, что разгадку человеческих отношений надо искать в первую очередь в самом себе, а не в окружении.

– Я видел вашу библиотеку и думаю, что это влияние, которое оказали на отца русские классики.

– К сожалению, я не прочел и десятой доли от того, что оставил мне отец. Надеюсь наверстать со временем и как-то закрыть пробелы, в том числе и в немецком языке. Я думал, что знаю его достаточно для своей профессии. Ан, нет. Когда приспичило, я без вашей помощи разобраться не смог.

– Очень хорошо, что ты, Федор, заговорил на эту тему. Не знаю, было ли у твоего отца предчувствие приближающейся смерти, но во всяком случае в последние два года он обращался к Лидии и ко мне с просьбой: «Возьмите сына на обучение немецкому. Я уверен, что это язык будущего. Сам я занимаюсь с ним и вижу, что у парня есть способности к языку, схватывает быстро, запоминает хорошо. У меня отсутствует система обучения, а он то строительством домов увлечется, то лодки сколачивает, гири каждый день подбрасывает. Вон какой бугай раскачался, прямо Добрыня Никитич какой-то».

– Я говорю, здоровый парень – очень хорошо. Но отец хотел, чтобы ты к силе физической еще интеллекта побольше добавил.

– Что же мне теперь делать?

Вошла Лидия и, вытирая руки полотенцем, присела рядом.

– Видишь ли, – продолжал спокойно Отто, – Лидия и я воспринимаем просьбу отца как завещание. А посмертное желание для остающихся жить – дело святое. Так что Лидия, ты и я должны его выполнить.

– При этом не откладывать в долгий ящик, – добавила Лидия, но уже по-немецки.

– И как это сделать?

– Как только у тебя будет свободное время, приезжай к нам. – Лидия говорила уверенно, как будто решение уже было принято. – Я приготовила тебе комнату с отдельным выходом во двор.

– Со временем очень сложно. Мне еще нужно вылечить умирающего жеребенка. Опять же дом, хозяйство.

Отто покачал головой.

– Отец твой говорил, что лечение животного начинается с веры ветеринара в его выздоровление.

– Так я верю. Иначе…

– Вот и прекрасно, – обрадовалась Лидия. – Как только он придет в себя, вы приезжайте к нам. Для него во дворе есть помещение. Будут вызовы – отправишься по делам. Будет свободное время, начнешь делать языковые задания, которые мы тебе дадим с вечера. После обеда возвращаемся домой мы с Отто и занимаемся с тобой, опять же если у тебя не будет срочной работы. Говорим только по-немецки. За каждое произнесенное русское слово – двадцать копеек штрафа. А за твоим домом присмотрит Варвара. Ты будешь приезжать туда, и соседи помогут. И… Я, конечно, не хочу вмешиваться в твою личную жизнь, – вдруг резко сменила тему Лидия. – Но скажу прямо, тебе пора подумать о женитьбе. Парень ты симпатичный, я бы сказала – красивый, здоровый вымахал, прямо Иван Поддубный, и с головою у тебя все в порядке. За тебя любая девица пойдет.

– Мне любая не нужна.

– Ну, в общем, решай сам, мы тут тебе не советчики, – смутилась Лидия категоричным ответом, но, тут же оправившись, добавила: – И не затягивай слишком.

Федор почувствовал неловкость от слишком категоричного ответа и решил поправить дело шуткой:

– Хорошо, Лидия, сейчас жеребенка вылечу, немецкий язык выучу и сразу женюсь.

Ответ всех устроил.

На улице стемнело, но, несмотря на уговоры хозяев, Федор категорически отказался оставаться у них на ночь.

– Куда ты сейчас поедешь? – убеждала его Лидия, – тьма кромешная, дороги замело. Собьешься в лесу с пути или в поле ночевать будешь.

– Спасибо, Лидия, я одет тепло, да и лошадь у меня толковая, сама до дома довезет.

Когда он выехал со двора, дорогу было уже почти не видно. Ветер нанес на нее косяки снега, и разобраться, где дорога, а где бездорожье можно было только, ступив в твердую колею или утонув в снегу. Когда Федор въехал в лес, то ветер вдруг стих, небо очистилось, выглянула луна, стало светло и заметно похолодало.

Лошадь пошла увереннее, взбадривая себя иногда короткими перебежками. Где-то недалеко завыл волк. Лошадь остановилась и стала шевелить ушами, ловя направление и определяя место нахождения источника раздражавшего ее звука. У лошадей извечно неважно складывались отношения с волками, и неприязнь к ним сидела у них глубоко в крови. Федор добро потрепал лошадь по шее.

– Не бойся, с этим мы справимся.

Лошадь вняла речам седока и осторожно двинулась вперед.

Проехали еще километра два и вдруг слева, совсем близко опять раздался протяжный волчий вой. Лошадь сначала остановилась, а затем попятилась. Федор набрал полные легкие холодного воздуха и не закричал, а заревел на весь лес. Наступила тишина.

Скоро вновь завьюжило, луна закрылась облаками, и черная, как сажа, тьма опустилась на землю. Видимо, лес кончился, и они выехали в поле. Лошадь шла спокойно, изредка пофыркивая от залетавших к ней в ноздри колючих снежинок, гонимых по полю ветром. Мерное покачивание убаюкивало.

Неожиданно лошадь остановилась перед развилкой. Федор долго всматривался в темноту. Наконец, ему показалось, что далеко справа блеснул огонек.

«Слава богу, добрался до дому», – мелькнуло в голове, и он дернул за правую уздечку. Лошадь обрадовалась принятому хозяином решению и двинулась на мерцающий вдали свет. Ехали долго, но он не спешил приближаться. Создавалось впечатление, что огонек заманивает их, а когда они приближаются, то убегает вдаль, чтобы увлечь их еще глубже. Когда они все же настигли его и подошли совсем близко, Федор распознал, что такого места в их селе не было ни с одной стороны. А фонарь, соблазнявший их своим светом, висел на столбе при входе в какое-то складское помещение.

Федор слез с лошади и чуть было не упал в снег. Ноги от долгой езды затекли и поначалу плохо слушались. Скоро все восстановилось, он подошел к железной двери и постучал. От стука незапертая дверь открылась, он очутился в небольшом помещении, предназначенном для сторожа, и отапливаемое маленькой чугунной печкой-буржуйкой.

В углу из громадного тулупа, способного укрыть сразу трех богатырей, словно мордочка какого-то полевого зверька выглядывало миниатюрное личико крепко спавшего старичка. На столе стояла пустая четвертинка. Федор запустил руку под тулуп, с трудом нащупал хрупкое плечо старика и осторожно пошевелил его. Спящий отреагировал не сразу. Старичок открыл глаза и долго смотрел на пришельца, пытаясь найти ему место в беспардонно прерванном сне, который он с большим удовольствием смотрел. Осознав, наконец, реальность и гонимый служебным долгом, сторож попытался схватиться за берданку, но Федор упредил его.

– При таком здоровом сне у тебя, дед, весь товар растащат, – усмехнулся Федор.

Но дед уже успел расстаться со сном и встретил провокационное утверждение во всеоружии.

– Если ты проверяющий, то должен знать, что там тащить нечего, поскольку склад пустой.

– Так чего же ты здесь охраняешь?

– Так я не к товару, а к помещению представлен.

Логика сразила Федора.

– Тогда извини, что разбудил. Я, понимаешь ли, с дороги сбился.

– Так кто же в такую погоду ночью по лесам бродит? Конечно, собьешься. Я два года твержу на собрании, что надо столб с указателем на развилке поставить, а то люди здесь не только ночью, а и днем заблуждаются. Ты откуда сам будешь?

Федор назвал село.

– Э, дорогой, тебе надо вернуться к развилке, а там не на правую, а на левую дорогу вставать. А ты кто будешь-то?

– Я?

– Ты, как тебя кличут? Я у вас в поселке многих знаю.

– Федором зовут. Ветеринар я.

– Ба, да это что же, сын что ли Федора?

– Выходит так.

– Ух ты, я твоего отца несколько раз живым видел. На сотни километров вокруг уважаемый человек был. Помню, еще до революции он из плена немецкого совсем юный вернулся. – Старик оценивающе посмотрел на Федора. – Наверное, моложе тебя был. Запряжет воронова коня в бричку и с красавицей женой, то есть, значит, с твоей матерью, в шубе с бобровым воротником по главной дороге как проедет! До революции все шапки ломали. И не то, чтобы как перед барином. К нему уважение было. Он вокруг всю живность поддерживал. У кого-нибудь корову или теленка хворь одолеет, к Федору бегут: «Помоги, мы ведь от живности живем, а то с голоду помрем». Скажу честно, он никому не отказывал, обязательно приедет, скотину на ноги поставит. С тех, кто победнее, денег не брал. Не веришь? Вот тебе крест. – Старик перекрестился. – Да что скотина, – распалялся старик, – он и людьми не брезговал. Бабы наши бестолковые, дотянут до последней минуты, так он роды прямо дома принимал. Да, таких земля на много верст одного рожает. Светлая память ему, отцу твоему. Жаль, я не знал, что ты заблудишься, и бутылочку сам осушил, а то бы мы сейчас вместе помянули. В общем, оставайся до утра. Я сейчас ради гостя дровишек подброшу, тепло будет, да и мне честь окажешь. С сыном Федора вот так, запросто. Оставайся.

– Да не могу я, обязательно до села к утру добраться надо.

– Ну, как знаешь, тебе виднее.

Провожать уважаемого гостя до двери старик посчитал излишним. В печурке догорали остатки дров, в комнате становилось холодно, и вылезать ему из-под шкуры не было никакого резона. Можно было подбросить несколько полешек, лежащих в углу, в печку, но это ради гостя, а суетиться для себя – того не стоило.