Текст книги "Сюртук"

В борьбе между собственным благополучием и ленью всегда победителем выходила последняя. Проще было завернуться получше в овчинную шкуру. А дальше – как получится.

Воспитывая сына, отец Федора вложил в него очень много заимствованного у рациональных немцев. Федор частенько анализировал русскую душу с учетом отцовского опыта. Он и сейчас, покинув старика, хотел поразмышлять, но раздражение самим собой отвлекло его от этого малоблагодарного занятия.

Езда в обратном направлении без сна морозной ночью не могла вылиться ни во что иное, как в дурное настроение. Усталость и бессмысленность предпринимаемых усилий передались и лошади. Опустив низко голову и мрачно вглядываясь в темноту, брела она по заснеженной дороге, едва отрывая ноги от земли.

Тем временем погода сменилась. Небо вдруг очистилось от облаков, и вынырнувшая хитрая луна цвета бледного яичного желтка, четко вырисовывавшаяся своими идеально круглыми формами на темном небе, вновь ярко осветила дорогу. Как раз в тот момент, когда всадник достиг роковой развилки. Федор оглянулся на напрасно пройденный путь и вывел лошадь на правильную дорогу.

К дому подъехали еще до наступления рассвета. Федор поставил лошадь в конюшню, бросил ей охапку сена, но, видимо из-за усталости, она до него не дотронулась. Переступив несколько раз с ноги на ногу, задремала стоя, прикрывая время от времени слипавшиеся глаза.

Федор пошел к жеребенку. Тот слабо прореагировал на его присутствие. Груня стала поспешно накрывать на стол.

– Где же это вы запропастились, Федор Федорович? Я уже волноваться начала – не случилось ли что с вами.

– Со мною все в порядке, Грунечка, впотьмах заблудился.

Груня внимательно посмотрела на него.

– Как же вы устали, Федор Федорович.

– Это верно. Извини, Груня, есть я ничего не смогу сейчас, пойду лягу.

– Идите, идите, у вас очень усталый вид.

Федор вошел в комнату, сел на кровать, снял обувь и в этот момент что-то в голове отключилось. Он рухнул поверх одеяла прямо в одежде. Спал он крепко, без сновидений и очнулся только утром через сутки. Проснулся и удивился. Он лежал под одеялом, в свежем нижнем белье. Верхняя одежда была аккуратно сложена и лежала рядом на стуле.

Федор напряг память. Тот момент, когда он сел на кровать, память, хоть и не четко, но сохранила. Как он оказался под одеялом – представить было трудно. Ведь кто-то же должен был его переодеть в свежее нижнее белье и положить под одеяло. Кроме Груни в доме никого не было.

В большой комнате на столе стояла корзина с хлебом, накрытая чистым полотенцем, а рядом лежала записка, из которой следовало, что Груня уехала в город, потому что ей нужно было идти на занятия в училище, которое она заканчивала в этом году.

Наскоро перекусив, Федор поспешил к жеребенку. Осмотрел больного. Ему показалось, что состояние здоровья его ухудшилось. Жеребенок на сей раз не смог даже поднять головы.

Федор достал книги, свою тетрадь с записями, вытащил из шкафчика коробки, в которых лежали пакетики со снадобьями, и, придерживаясь точно написанного, стал составлять лекарства и давать их любимцу.

Больной не то чтобы с удовольствием глотал их, но у него просто не было сил сопротивляться. Затем Федор сделал два укола, на что опять не последовало никакой реакции.

Днем зашел верный друг и единственный помощник по строительству домов Володя. Мельком глянув на жеребенка, он вдруг безапелляционно заявил:

– И чего ты с ним возишься, только мучаешь животное. Дай ему спокойно отойти, все равно не вылечишь.

– Я верю, что он выправится. Время нужно.

– Насчет времени – у меня вопрос к тебе. Будем ли мы работать в этом году? Заказы есть.

– Так вот, Володя, запомни, строить дома – мое развлечение, а лечить животных – моя профессия, которую я менять не собираюсь.

Володя вздохнул:

– Да я понимаю. Я только спросил, будем ли мы ставить в этом году дома.

– Отвечаю. Будем. Но не раньше осени. И только после того, как выздоровеет больной жеребенок, и я сделаю кое-какие дела в городе. Так что ты можешь летом поработать с кем-то еще.

– И не собираюсь. Буду ждать, пока ты освободишься.

В лечении жеребенка Федор следовал точным предписаниям немецких специалистов: делал отвары, давал лекарство. Однако улучшение не наступало. Приезжала тетка Варвара, привезла стираное и отглаженное белье, как обычно осудила Федора за неправильную жизнь и уехала.

С каждым днем Федор все больше жаждал выздоровления пациента. К желанию исцелителя добавлялось еще и обыкновенная жалость, которая росла в нем с каждым безрезультатным днем. Охватывало чувство, подобное тому, которое испытывает мать к серьезно больному ребенку, когда к материнской любви добавляется еще и жалость к беззащитному существу. Как ни странно, но усугублялось это все еще и тем обстоятельством, что больной вел себя идеально по отношению к лекарю. Животные ведь не понимают, что ветеринар доставляет им боль ради их спасения.

Этот же пациент поразил Федора с самого начала. В отличие от других домашних животных, он ни разу не закапризничал, молча заглатывал любую горечь и не позволял себе даже вздрогнуть, когда игла шприца впивалась глубоко в его тело. Иногда после ночной процедуры Федор, засидевшись около пациента, как правило, подолгу разговаривал с ним. Собственно, говорил больше Федор, а больной лишь вращал белками своих больших глаз.

Тем не менее Федору иногда казалось, что жеребенок слышит его и мысленно отвечает: «Я сделаю все, чтобы выздороветь, хотя бы ради того, чтобы оправдать твои усилия». Услышав это, Федор успокаивался и ложился спать.

Однажды ночью его разбудили странные ощущения. Федор открыл глаза и через какие-то нечетко очерченные детали увидел стоящего перед ним на всех четырех ногах жеребенка, который старательно вылизывал его лицо со всех сторон шершавым языком.

– Ты мой дорогой, – вскочил Федор, – вот, молодец, порадовал меня, да так, что я и слов подобрать не могу, – сказал Федор.

Он бегал вокруг него словно шаман, совершающий обряд. Жеребенок не был готов к такому взрыву эмоций. А когда Федор обхватил его за шею, он даже попятился и с укором посмотрел на хозяина: «Что, собственно, ты уж так радуешься, по-другому и быть не могло».

Федор хорошо знал, что могло быть совсем иначе, и продолжал радоваться. Вакханалия продолжалась бы еще долго, если бы спасенный не повел себя слишком прозаически, а может быть, даже цинично. Вместо того, чтобы продолжить праздник победы над злыми силами, он подошел к деревянному корыту и стал жевать овес, к которому раньше не притрагивался. Федор не обиделся на своего любимца. Он знал, что в конечном счете голод должен победить эмоции.

– Ешь, мой дорогой, – приговаривал он. – Аппетит – первый признак хорошего здоровья.

Утром Федор оборудовал Сюртуку место в конюшне, которой служила пристройка к дому.

– Красавец ты мой, это – твое жилище.

Колхозная кобыла посмотрела на соседа без восторга, но возражать не стала.

На другой день Федор зашел к матери Груни и сообщил ей радостную новость. Видимо, женщина чувствовала себя плохо и поэтому восприняла сообщенную ей радость без особого восторга, но при этом обещала передать все подробно Груне.

– Думаю, это ее обрадует, ведь она вложила немало сил и души, чтобы жеребенок встал на ноги.

Верила она в это или нет, теперь не играло существенной роли. Выздоровление пациента всегда награда для доктора. Федор немного хитрил. На самом деле передавая приятную новость Груне, он одновременно давал ей повод прийти к нему, о чем он теперь уже совершенно очевидно мечтал, но боялся признаться даже сам себе.

Однако этого не произошло. Груня в поселок не приезжала.

Вернувшись домой, Федор первым делом пошел к своему питомцу. Он застал Сюртука у пустого корыта, которое совсем недавно был доверху наполнено овсом, а теперь на дне не оставалось ни единой крупинки, так тщательно оно было вылизано. Редко, но все же бывают ситуации, когда пороки радуют.

– Обжора ты, Сюртук! – радостно воскликнул Федор.

Жеребенок подтвердил этот факт тем, что осторожно развернул оба уха в сторону хозяина. А чтобы избежать в дальнейшем упреков, даже шуточных, по поводу обжорства, то, не дожидаясь пока принесут овес, подошел и стал демонстративно жевать сено, которое было постелено ему в качестве подстилки.

Человек мечтает о покое, лошадь предпочитает движение. Несколько дней спустя ранним морозным утром Федор отправился с Сюртуком на прогулку. Из дома вышли прямо на главную дорогу еще дремавшего поселка. Солнце еще не высунулось из-за горизонта, но ярко-красным подсветом, распространившимся по небу, обещало днем светить ярко. А пока оно придавало снегу розоватый оттенок, который особенно ярко отсвечивался в колее дороги.

И хотя все спали, Сюртук знал, что на людях вести себя надо прилично. И поэтому спокойно шел чуть впереди, постоянно оборачиваясь назад, дабы не выпустить из поля зрения хозяина.

Человек – существо нестабильное, и от него можно ожидать любых поступков. Но как только миновали последний дом и вышли на утоптанную людьми площадку между амбаром и сельским клубом, конь решил, что теперь можно и порезвиться вволю. Место было выбрано молодежью для посиделок, танцев и других форм общения дикорастущих молодых организмов. Место определяет поведение, и Сюртук решил, что вполне может отнести себя к их разряду и поиграть на досуге.

Поначалу он бегал кругами, затем предложил Федору догонять его, а под конец совсем распоясался и стал прыгать «козлом», выделывая какие-то невероятные кульбиты, подтверждая не только свое выздоровление, но и всестороннее умение. Дети удивительно одинаковы в своих проявлениях: «Смотри, что я могу, только ты обязательно смотри!».

И Сюртук удивлял своего хозяина необыкновенными прыжками и причудливыми разворотами. Напрыгавшись вдоволь и исчерпав все свое умение на суше, он вдруг направился к реке и выскочил на лед, где отсутствие опыта не дало ему возможности избежать позора. Элегантные прыжки и красивые развороты остались на берегу. Здесь, на льду, все было иначе. Ноги перестали слушаться, каждая из них двигалась в нужном ей направлении. Голова болталась, а все тело зависало будто бы в воздухе. Ни о какой грациозности не могло быть и речи.

И в этот момент он услышал истошный хрип, который издавал его хозяин. Увидев, что жеребенок ступил на лед, Федор пришел в ужас. Лед был, несомненно, крепкий, и Сюртуку ничего не грозило. Однако страшная ассоциация ухода под воду родителей на глазах у сына сковало все его тело и даже голосовые связки. Федор изо всех сил старался кричать танцующему на льду Сюртуку, но в результате получался или хрип, или ржавый писк. Тогда Федор побежал по откосу вниз к реке, рассекая сугроб, словно пущенная специально снежная ракета. В отличие от Сюртука у него было не четыре, а две ноги, но они, очутившись на льду, не разъезжались, не скользили, а удерживали тело в первоначально заданном положении. Сюртук с завистью смотрел на приближающегося к нему хозяина, боясь тронуться с места.

Федор бесцеремонно схватил его за гриву и потащил к берегу. Сюртук не сопротивлялся, но и не пытался помочь. Он вынужден был признать, что его первый выход на лед оказался, мягко говоря, неудачным. Когда они очутились на берегу, хозяин, едва отдышавшись, четко сформулировал свое отношение к происшедшему:

– Что же ты, Сюртук, несешься, сломя голову, к реке, потом ведешь себя, как корова на льду?

Сравнение с неуклюжим собратом из числа домашних было, несомненно, обидным, но, судя по всему, справедливым. Сюртук не видел себя со стороны, но, исходя из пережитых ощущений, мог себе представить, как он безобразно выглядел, очутившись на льду. Справедливости ради стоит отметить, что подобных происшествий больше не случалось.

А скоро согласно существовавшей договоренности Федор решил вместе с Сюртуком отправиться в город к Отто Карловичу. Он захватил с собой небольшой чемодан с вещами и две двухпудовых гири, которые поставил во дворе у входа в дом.

Поблескивая своими начищенными пышными бедрами, они выполняли примерно ту же роль, что и распространенная в городе надпись на заборе: «Во дворе злая собака». Учитывая еще не преодоленную в стране всеобщую безграмотность, они своим видом напоминали нежеланному пришельцу о том, что в доме проживает силач, предоставляя возможность незваному гостю делать выбор между острыми зубами собаки и двухпудовым кулаком обитателя двора.

Забота о доме была возложена не только на Варвару, у который было много своих забот, но и на соседку, а ей Федор за верную службу обещал к зиме отремонтировать пристройку.

Режим жизни в семье Отто отличался от привычного ему, но Федор быстро приспособился. Вставал утром, как и положено в сельской местности, в пять, сразу выводил Сюртука на прогулку. И после того, как тот набегается, возвращались домой, где их ожидал, у каждого по-своему, простой, но вкусный завтрак. Лидия готовила все чисто, быстро и очень вкусно. Отто искренне нахваливал все, что делалось руками его супруги. Говорят, что отношение к человеку прямо влияет на качество пищи, через человеческие рецепторы передающие вкус.

Из рук Лидии Отто готов был есть все и при этом получать высшее удовольствие. Исключение составляла гречневая каша. Он утверждал, что гречневой крупой в Германии кормят свиней, а потому не может есть с ними одно и то же. И даже доводы Лидии по поводу того, что в гречневой крупе содержится много железа, не сумели его переубедить.

Перед Федором возникали другие сложности. С одной стороны, он действительно очень хотел хорошо выучить немецкий язык, и не только потому, что это была просьба отца. Но и потому, что это совпадало также и с его желанием. С другой стороны – ему претило ощущать себя нахлебником в доме благородных людей.

У Федора всегда были деньги, которые он зарабатывал. Как только он приехал к Отто, то попросил у Лидии разрешения покупать в городе продукты. Не успел он изложить свою идею до конца, как получил категорический и резкий отказ. Через некоторое время он сделал вторую попытку. Уезжая в субботу домой, оставил на столе у хозяев достаточно большую сумму денег, о чем позже сильно пожалел. Как только он, вернувшись в город, вошел во двор, тут же появился Отто.

– Лидия и я просим тебя срочно прийти к нам.

Не дожидаясь ответа, повернулся и вышел. В голосе его Федор уловил нечто среднее между раздражением и обидой. Обычно в это время они пили чай, пополняя словарный запас Федора бытовой лексикой.

На сей раз стол был пуст. Лидия и Отто сидели по одну сторону, и было очевидно, что вместо немецкого чая состоится малоприятный русский разговор.

Повела его Лидия голосом наставницы.

– Мы бы хотели, Федор, чтобы объяснение на эту тему состоялось у нас первый и последний раз.

Федор сидел на стуле как провинившийся ученик, зажав обе ладони между колен, отчего его сильные плечи подались вперед. Создавалось впечатление, что ему тесно в его одежде.

– Твои родители были, пожалуй, единственными близкими нам людьми в России. И они сделали для нас с Отто очень много доброго. Ты их единственный сын, и всегда был их единственной большой радостью. У нас нет детей, и ты после их смерти стал нашим взрослым сыном. Мы так к тебе и относимся.

– Спасибо. Но я хотел только материально возместить то, что родители не успели.

– С покойниками расчеты вести нельзя. Но их завещание надо выполнять обязательно, – вмешался сидевший до того молча Отто.

– Возьми обратно деньги и не обижайся. Когда нам понадобится помощь, мы обязательно обратимся к тебе и уверены, ты нам не откажешь. А пока…

Он обернулся к Лидии, которая в одно мгновение накрыла стол, принесла самовар, и хозяева вновь заговорили по-немецки.

Жизнь вошла в прежнее русло.

Наступила весна. На улице сошел снег, на реке растаял лед. Федор часто приезжал к Отто и подолгу гостил у него в доме.

Прямо перед домом луг покрылся густой, сочной травой. После утренней прогулки Федор забивал острый кол глубоко в землю и привязывал к нему Сюртука на длинной веревке так, чтобы он целый день мог жевать свежую траву. А свой письменный стол в доме Отто Федор поставил у самого окна. Если он был дома, то обычно наблюдал за своим любимцем.

Кстати, Отто Карлович и Лидия четко разделили методику обучения. Лидия отвечала за грамматику и правописание, Отто – за чтение и разговорную речь.

Сюртук рос быстро и уже к концу лета вымахал в добротного, необыкновенно красивого, стройного коня. Вопреки предположениям Федора, белые пятна, выстроившиеся в ряд на груди, со временем не расплылись, а, наоборот, стали более рельефными.

Хозяин не уступал коню в деле самосовершенствования. И если немецкая грамматика, а точнее – орфография еще немного хромали, то говорил он достаточно свободно и, как казалось Отто, порой уже не переводил фразы, а начинал думать на языке. Отто не скрывал удовлетворения. Лидия же с похвалой не спешила.

За чаем как правило говорили по-немецки. Однажды Отто, выпив немного для куражу, решил блеснуть знаниями немецкой классической литературы и музыки.

Для начала он спел песню о мельнике, у которого жизнь проходит в движении. Далее прочел, постоянно сбиваясь, два четверостишья из «Фауста», и под конец воспроизвел кусок из прозы, который запомнил еще в школьные годы. «Город Геттинген славен своими сосисками и выглядит особенно заманчиво, если город разглядывать, повернувшись к нему спиной».

– Чувствуешь, Федор, какой сарказм? Это что, тоже Гете? – обратился он к Лидии.

– Скорее, Гейне, – осторожно ответила она, не желая компрометировать супруга.

Обучение немецкому языку и литературе было поставлено в то время в России не так глубоко, как широко. Позже, уже в Сибири, Отто Карлович не переставал удивляться тому факту, что даже в самом далеком захолустном городке подросток, узнав, что он немец, без особого труда и, что более удивительно, без ошибок читал ему строчки «ich weiss nicht, was soll es bedeuten, dass ich so traurich bin…» (Я не знаю чем объяснить, что мне так грустно).

Прошли многие годы, но до сих пор никто не смог объяснить, почему именно это двустишье оказалось таким популярным в предвоенные годы.

Отто обратился к излюбленному экскурсу в историю возникновения и существования знаменитой фирмы и фамилии «Сименс», что было предметом не только их гордости, но и благополучия.

– А ты знаешь, Федор, чем славились Сименсы, по крайней мере, в первом поколении?

– Богатством.

– Чепуха! Необыкновенным трудолюбием. И за заслуги в области совершенствования и практического применения электротехники представители первого поколения Сименсов получили от императоров и королей высочайшие титулы, существовавшие в их странах. Германский император Фридрих III даровал в 1888 году основателю фирмы Вернеру фон Сименсу наследственный титул аристократа. Младшему брату, который был на семь лет моложе и умер на десять лет раньше своего старшего брата, почетный титул вручила за месяц до смерти сама английская королева Виктория. Правда, он, на мой взгляд, был плохим немцем. Приехав в Англию, организовал там английскую фирму «Сименс Уэльский и компания», получил английское подданство, отпустил бороду, которую подстриг по английской моде и сменил добротное немецкое имя на имя Вильям и стал сэром Вильямом Сименсом.

Я к англичанам отношусь нормально, но вылизывать им сомнительные места считаю для немцев непатриотичным. Другое дело – самый младший брат основателя фирмы Карл. В 1853 году приехал в Россию, а в 1855 уже основал мощный филиал «Сименса» в Санкт-Петербурге. Фирма занималась тогда обеспечением телеграфной связью железной дороги.

Вошла Лидия и поставила на стол большое блюдо с пирогом, начиненным капустой с яйцом. От пирога по всей комнате распространился соблазнительный запах печеного теста и домашнего уюта. Опасаясь, что вкусная пища помешает ему рассказать до конца сагу о Сименсах, Отто поспешил:

– Так вот, в 1895 году молодой император Николай II пожаловал Карлу наследственное дворянство. Рассказывали, то ли во время торжества, то ли позже среди своих Карл произнес крылатую фразу: «Мы должны много и честно работать в России. Потеряв ее, „Сименс“ осиротеет более, чем на половину». Вернувшись из России, Карл, уже находясь в Берлине и став руководителем всего предприятия «Сименс», постоянно повторял: «Хватит нам вывозить в Россию принцесс Дармштадских, Анхальт-цербстских и прочих в качестве жен для русских царей. Германия должна быть представлена в России крупным немецким капиталом, который цементирует отношения».

– Цементирует, да не очень, – вдруг возразил внимательно и молча слушавший до этого Федор. – Войны продолжаются. Вот отец мой, как вы знаете, ранен был, газов надышался, в плен попал.

– Твой отец говорил, что, как ни парадоксально, но из плена он много полезного для себя вынес.

– Но до того, сколько людей в войне погибло? Немцев и русских. Мог он и не вернуться.

Отто удивлено посмотрел на Федора: вроде, совсем недавно был мальчишкой, а теперь вот какие аргументы выдвигает.

– Война – Боже, упаси! Сименсы за время войны потеряли более половины своего состояния.

– Значит, войны человечеству не нужны? – оживился Федор.

– Конечно, нет, хотя существует теория перенаселения мира, а чтобы поддерживать постоянное количество проживающих на земле людей, необходимы войны. Специалисты по лесному хозяйству проводят время от времени так называемую санитарную вырубку, то есть разряжают лес. Иначе деревья в борьбе за необходимый им сок задушат друг друга.

– Отец рассказывал мне об этой теории, кажется, Мальтуса или что-то в этом роде. И тут же опровергал ее.

– Ну-ка, интересно, как он себе это представлял?

– Очень просто. Он считал, что человек в отличие от дуба обладает мозгами. И при помощи них найдет способ, как регулировать рождаемость.

– Ты стал совсем взрослый. И достаточно много знаешь.

– Не так много, к сожалению. Спасибо родителям, они оставили мне хорошую библиотеку.

– Ну тебе же надо скотину лечить, дома строить, за жеребенком ухаживать. Ты язык учишь. Откуда же на книги время взять?

– Пока молод, Отто Карлович, надо все успевать. А когда семейные заботы прибавятся, тут не до книг будет.

Как-то Федор, сидя за столом, глянул в окно. На берегу, прямо перед его окном пасся удивительной красоты вороной конь. Природа сложила его тело поразительно пропорционально, и ничто в нем не было длиннее, полнее или короче необходимого. На фоне ярко-зеленой травы темный силуэт выглядел настолько четко, как будто его вырезали из черной бумаги уличные художники и наклеили на зеленоватую бумагу.

Федор, как зачарованный, выбежал на улицу и поспешил к коню. Тот, заметив хозяина, тут же двинулся к нему, радостно помахивая хвостом. Федор замер. Это же мой Сюртук!

Приблизившись к хозяину, Сюртук как обычно вежливо подставил свою шею, которую Федор должен был обязательно погладить. В этом жесте были заложены и приветствие, и подтверждение верности.

– Господи, когда же ты успел вырасти таким красавцем?

Сюртук покачал головой, отгоняя наседавших на него мух и одновременно удивляясь поставленному вопросу. Затем он изящно обежал вокруг хозяина и подставил другую сторону шеи, которой, как выяснялось, тоже требовалась хозяйская ласка.

Казалось, все шло прекрасно. Федор радовал своих учителей упорством и, как следствие, хорошим результатом в освоении тяжелого, но модного языка. Сюртук радовал Федора красотой, здоровьем и пониманием.

Работы было немного, что тоже не огорчало. Значит, в округе не было эпидемий и несчастных случаев, во всяком случае, среди домашних и колхозных животных – это точно.

Однако, как утверждала когда-то родительница Федора, долго хорошо не бывает. Хорошее со временем становится или обычным, теряет свою прелесть, или его разрушают извне, и тогда наступает трагедия. Несчастье появилось как всегда неожиданно и с самой болезненной стороны.

Однажды, завершив утреннюю прогулку с Сюртуком, Федор, вбил кол в землю, привязал Сюртука длинной веревкой и отправился в дом, чтобы собираться на работу. Но оказалось, что у него еще есть время, чтобы почитать. Взял немецкую книгу, отрывок из которой он должен был прочесть и затем пересказать, а также тетрадь, куда он выписывал незнакомые выражения. В работе Федор любил порядок, чтобы все было у него под рукой – будь то бревна, лекарства или книги с тетрадями.

Разложив все в необходимом порядке, он сел за стол и открыл книгу. Прежде, чем заглянуть в нее, бросил, естественно, взгляд на своего питомца, но привычного, темного силуэта, нанесенного, как на картине, на сей раз не обнаружил. Заподозрив оптический обман, Федор закрыл глаза и резко открыл их вновь. В оконной раме вновь высветился яркими красками лишь пейзаж, лишенный всяких живых существ. Он не помнил, как выскочил из-за стола, и помчался через двор на берег.

Сюртука нигде не было. В траве валялась веревка и торчал чуть криво забитый в землю кол. В голове завертелась карусель из мыслей. Первая, оторвавшаяся от вращавшейся массы, была самая неприятная: «Неужели сбежал, предал?». Казалось, они были неразлучны. Мысль о предательстве показалась Федору настолько невыносимой, что причиняла физическую боль. Он изо всех сил постарался найти другую мысль, которая бы вытолкала предыдущую, болезнетворную. Поднял с земли веревку и увидел, что она ровно перерезана острым ножом.

«Воры!», – мелькнуло в голове.

Федор бросился на поиски своего любимца. В городе в это время оказался Володя, и они вдвоем целый день, до наступления темноты объезжали город, заглядывали во дворы, но безрезультатно. Наконец, заехали к начальнику районного отделения милиции.

– Пиши заявление о пропаже. Седьмая будет, по одной в день за неделю. Здесь не ищи, напрасно. В полукилометре от города, на берегу цыгане табор разбили. Это их работа. Пока поймать не можем. Воруют лошадей и в лес угоняют. Держат там, пока не снимутся. Я с их бароном беседовал, сказал, поймаю – посажу по статье за хищение государственной собственности в крупных масштабах. Статья – вплоть до расстрела. Он нагло смотрит на меня и улыбается: «Вот когда поймаешь, тогда и разговор будет».

На другой день Федор вместе с Володей поехали в табор, который нашли легко, точно по описанию милиционера. На берегу реки пестрело множество крытых телег, служащих цыганам домом. Между ними бегали дети, ходили взрослые, ковыляли старухи. Два костра тлели, остальные потухли. При подходе к табору дорогу визитерам преградил молодой цыган.

– Чего надо? Кого ищем? – спросил он у Федора.

Володя не знал, что обстоятельства проявляют характер. Он знал Федора, когда они вместе работали. Он был упорен в труде и упрям в выполнении принятых им решений. Сейчас он увидел в действиях Федора кроме решительности почти что жестокость. И это было для Володи что-то новое.

– Где барон? – зло спросил Федор.

– А зачем он тебе?

– Твое какое дело?

Федор легко отодвинул рукой парня в сторону и двинулся вглубь табора. Парень пошел рядом за ним.

– Где найти барона? – поинтересовался Федор у женщины, сидевшей на корточках около тлеющего огня, над которым висел чайник.

Рядом стоял худощавый мальчишка лет десяти, веселый и грязный. Федор подумал, что если его отмыть, то он станет худее еще ровно наполовину.

– Дашь двадцать копеек, покажу.

Федор дал тридцать. Мальчишка удивился, зажал монетки в кулаке и побежал вперед.

Миновали несколько кибиток. У самой воды под развесистой ветлой на полусгнившем бревне сидели трое мужчин.

– Вот, – ткнул мальчишка без особого уважения пальцем в самого старшего. И, выполнив честно свое обещание, исчез.

Поздоровались. Старший предложил сесть, указав на еще более прогнившее бревно, лежавшее рядом. Попирая протокол, Федор предпочел сразу же и стоя перейти к делу.

– Вчера твои люди увели моего коня.

Глаза барона сузились, взгляд стал жестким. И в этот момент вокруг начала собираться толпа, которая быстро увеличивалась.

– Вон пасется табун моих лошадей. Если ты найдешь среди них своего коня, забирай, я не возражаю.

– Повторяю. Твои люди вчера забрали моего коня. Я предлагаю вернуть его мне. – Федор сделал паузу, – пока за деньги.

– Мы не воры, – повысил голос цыган, – чужих лошадей не берем, своих хватает. А ты скажи милиционеру, который тебя к нам послал, что мы не воруем, живем честно, свободно и не любим, когда нам угрожают.

В этот момент из толпы выскочил цыган, который встретил Федора у входа в табор, выхватил из-за пояса нож и стал угрожающе манипулировать им в непосредственной близости от Федора. Надо отдать должное, что делал он это с большим искусством. Поблескивая обеими сторонами и легко разрезая воздух острым лезвием, нож то приближался к лицу Федора, то отходил назад, поднимался вверх, уходил в одну, другую сторону и возвращался обратно в центр. Собравшаяся толпа подбадривала манипулятора непонятными цыганскими окриками.

Через мелькающий перед глазами предмет Федор разглядел барона. Сидя все на том же полусгнившем бревне, он как-то напряженно улыбался, наклоняясь иногда то вправо, то влево, делал какие-то замечания по поводу происходящего. Затем прекратил общение с соседями и сосредоточился на гостях. Его лицо напряглось. А нож теперь парил где-то совсем близко у шеи Федора. Володя от ужаса вытаращил глаза и открыл рот, чтобы прокричать что-то решительное, но звук из сдавленного горла не прорывался. Зато заклинания цыгана и ритмичное топтание распространилось на толпу.

Цыгане – народ невероятно музыкальный, и вся толпа по зову запевалы вдруг подхватила некую мелодию, задвигалась в заданном им ритме. Это напоминало ритуал жертвоприношения в древние времена. И наконец, наступил момент, когда невинному агнцу должны были под звук восторженной толпы перерезать горло.

Мысль о том, что он неожиданно попал в разряд жертвоприносимых, подняла волну возмущения внутри Федора. Он ловко поймал мелькавшую перед его глазами руку цыганского подростка и стал ее медленно сжимать. Сухожилия под сильным давлением прогнулись и потянули за собой пальцы. Вместо красивого цыганского бессловесного пения, сопровождавшего выступление виртуоза с ножом, раздался истошный крик парня:

– Больно!

Нож выпал из непроизвольно разжавшейся кисти руки. Упал не гордо – острием в землю, а как-то виновато, плашмя лег на землю.

Федор посмотрел на барона, выражение лица которого опять изменилось. Теперь на него смотрели не хитро улыбающиеся глаза, окруженные высушенными на солнце складками лица, а два маленьких зрачка, наполненные ненавистью. Схватив с земли нож, парень тут же убежал. Вместо него появилась пожилая цыганка с добрым лицом.

– Зачем ты делаешь больно цыгану? Они твоего коня не брали и ничего плохого тебе не желают.