Текст книги "У метро, у «Сокола»"

Покровский вытащил удостоверение. Некоторые и раньше сообразили, что он неспроста. Расселись цветной стайкой. Маленький молчаливый крепыш в старом тренировочном костюме, вытертая фланель. Шеф и второй парень из генеральского дома, Глеб, одеты помоднее, особенно Шеф. Видно, что есть возможности. Сенька в школьной форме. Худая высокая девушка с волосами, забранными в хвост, стоптанные коричневые туфельки на ногах и джинсы «Рабочая одежда», но голубая рубашка (батник!) в талию с накладными карманами фирменная, кто-то подарил.

Встречали, быть может, развлекаясь на каркасах, человека, который что-нибудь тут выглядывал-вынюхивал? В самое последнее время, неделю-две? Нет, не встречали. Сюда или нагадить приходят, или, напротив, вступить в интимные отношения. Пока рассказчики подбирали синонимы к интимным отношениям, понял Покровский – по тому, как взгляды пересеклись, как Шеф на девушку глянул, как Глеб на Шефа, – что не обошлось в этом неформальном коллективе без любовного треугольника.

Говорил в основном Шеф, и не очень дружелюбно, и осталось впечатление, что кто-то, может быть, больше бы рассказал. Но Шеф всех заглушил авторитетом. «Мы не видели», – заявил несколько раз.

Покровский попросил показать какой-нибудь трюк… захотел сбить ритм. «Удивите меня», – попросил и тем самым удивил собеседников. «Мы не нанятые, не будем выворачиваться сейчас», – сказал Шеф. Кивнул тому, что в тренировочном костюме. Колени протерты почти до дыр. Тот встал, поплевал на руки, посмотрел наверх, там железная балка, далеко до нее, попросит подсадить… Но парень подпрыгнул, как из пращи, подтянулся на балке, а, соскакивая, сделал заднее сальто. В общем, обычная фигура… Но это же не турник, а ржавый кусок железа в два обхвата ладоней… И площадка для приземления небольшая. Покровский выразил восхищение всем телом: руками развел, головой покачал.

Обстановка разрядилась, Покровский заехал иначе: может быть, не внутри каркасов, а рядом, в парке Чапаевском или в округе чудака в галошах видели?

Нет, сразу замыкаются.

– В галошах сейчас только деды замшелые!

Покровский сказал, что, если что вспомнят, надо запомнить фамилию Покровский и позвонить на Петровку. Несложно.

Сам позвонил из телефона-автомата Митяю, который, согласно договоренности, ждал дома. Покровский велел Митяю бежать на улицу, снова случайно встретить Сеню Семенова и вызнать у него подробности переговоров друзей-каркасолазов с милиционером. Прямо через мембрану почувствовал, как горд на той стороне провода Митяй, что ему выпало такое важное задание.

– Футбол любишь? – спросил в конце Покровский.

– А то!

– В следующие выходные «Динамо» – «Торпедо». Я тебя приглашаю.

– Я за ЦСКА болею, – решил поважничать Митяй.

– Не пойдешь, что ли?

– Пойду!

До Петровского парка Покровский за полчаса пешком домахал по бульвару, устроенному прямо посреди Ленинградского проспекта. Командировочный с мороженым… стюардесса в форме… папа в галстуке, полоски белые и черные, и дошкольник на детском педальном голубом «Москвиче», дорогущая вещь… бабушка ведет на поводке болонку.

На бабушку Покровский невольно оглянулся. Сейчас сзади вообще никого, а впереди ближайшие спины метрах в ста. Если хватануть бабушку кистенем, болонка будет единственным свидетелем. Заверещит, правда, болонка, да и кистеня нет. А бабушка аккуратная, с матерчатой голубой розой на кофточке, удобного роста. Маньяк, возможно, ходит здесь теплыми вечерами, обдумывает преступления. Чем еще тяжелым шандарахнуть. Что уже использовано? Кирпич… Ккирпич еще непонятно, использован ли он человеком или просто сила земного тяготения постаралась. Кирпич, рельс, асфальт, гиря… Урну кто-то уронил, треснула… Хрустальной вазой можно. Канделябром в марте было убийство на улице Горького, а на Ленинском проспекте в прошлом году – домкратом. В просвете между деревьев прозвенел трамвай, красный, стремительный.

Кравцов ждал у краснокирпичного дома-свечки в начале улицы Серегина, который совсем недавно выстроили для Героев СССР. Из-за дома символически вышел пионер в белой рубашке и алом галстуке, посмотрел налево, посмотрел направо, снова скрылся за домом. Хороший пионер, молодец. Или, напротив, планировал набедокурить да увидел Кравцова в форме. Кравцов ел беляш. Покровский поморщился. На усах жир, фу. Кравцов дожевал, торопясь, удерживая беляш в шершавой бумажке, руки об нее уже не смог вытереть, попытался вытереть о лопух – не преуспел, пришлось о брюки вытирать. Форменные не фирменные… Покровский иногда что-нибудь Кравцову про гигиену говорил, но часто не будешь одно и то же повторять, так что на сей раз промолчал.

Кравцов довел Покровского до кровавой скамейки, присели на нее. Кравцов с некоторой опаской присел, даже оглянулся. Сгорбился… Смешно. Сгорбленность маньякам не помеха. До кустов, из которых предположительно выскочил убийца, два-три шага… Все же не один шаг. В принципе жертва могла услышать шум, оглянуться… Да, в деле написано, что Кроевская плохо слышала.

Одинокая, нелюдимая, плохо слышала.

Парк устроен сложно, тропинки пересекаются под любыми углами. Выгорожено тропинками и кустами укромное пространство… ну, отчасти укромное: если ты парк насквозь пересекаешь, то сюда не пойдешь, будет крюк, но если гуляешь, то свернуть ничто не помешает. Посидел, посчитал… Да, дольше пяти минут человек в одиночестве здесь не остается.

Пять минут, пять минут. Убить можно за восемь секунд. Бежишь трусцой, видишь сквозь кусты, что на скамейке вроде бы одинокая бабушка. Не грохнуть ли ее? Делаешь шаг из кустов, убеждаешься, что бабушка действительно достаточно одинока, хватаешь кусок асфальта… Где хватаешь?

Взял у Кравцова папку. Шагнул из кустов, шлепнул ею Кравцова по голове, тот дернулся, признался, что неуютно. По той тропинке, с которой в кусты нырять, людей гораздо больше проходит, чем по поляне. Но Покровский все равно в течение пяти минут трижды улучил момент, когда можно было войти в кусты совсем без свидетелей.

Кравцову нужно было в отделение милиции к ипподрому: готовить завтрашний следственный эксперимент, который успели утвердить и Жунев, и Подлубнов. А Покровский был не против поработать в парке один, сосредоточиться.

Когда на место убийства приехала милиция, смертоносный асфальт валялся под скамейкой. А до убийства? Здесь его и нашел злодей, у скамейки? Или уцепил метрах в пятидесяти, где меняли асфальт, за забором парка, на Петровско-Разумовской аллее? Поменяли по обыкновению бестолково, на коротком клочке дороги, а вокруг ямы оставили… Но дело не в этом. А в том, что мимо парка с обеих сторон аллеи люди идут едва не строем. Точно кто-то заметит, если человек хватает шмат асфальта и бежит с ним в парк.

Злодей мог прийти накануне ночью, асфальт уже был вспорот. Мог взять кусок с собой, в сумку, в рюкзак. Дошел до места, достал асфальт, рванул в кусты, лишил жизни Кроевскую Варвару Сергеевну, 1904 года рождения… А рюкзак куда дел, пока убивал? Держал под мышкой? Все громоздко и суетливо.

Проще было асфальт самому сюда, под скамейку, и принести заранее. Но что потом? Нарезать круги, пока не сядет одинокая гражданка подходящего возраста?

Если у маньяка мания убивать именно пожилых гражданок, причем любых, тогда логично.

Где-то через час Покровский обнаружил в неподходящем месте еще два куска асфальта. Примерно того же размера – с хорошую кошку – что и орудие убийства. В небольшом овражке между парком и дорогой, близ места, где шел ремонт, не очень далеко от места преступления.

Кто их сюда перетащил, зачем? Да, предметы не слишком тяжелые, но неудобные, пачкаются… руку ссадить можно.

Строго говоря, куски можно было забросить сюда с дороги. Закоротило у рабочего от мысли, что вернется он сейчас домой на «Ждановскую», а там сестра-алкоголик весь хрусталь продала и сидит с ящиком портвейна кривая уже, кошку мучает, он и метнул пару кусков не в кузов грузовика, а в другую сторону.

Покровский бродил до конца рабочего дня, пока люди от метро и к метро не хлынули широким потоком. Отправился на Петровку.

Доехала из Волгограда информация о пуговицах. Шлепают эти пуговицы на тамошней фабрике на все фасоны («на все три», уточнил Жунев) мужских рубашек.

– Сверхвысокого спроса на эти фасоны нет, – Жунев произнес слово «фасон» в нос, с пренебрежительным вычуром, – несмотря на эпоху дефицита. Коллега из Волгограда подполковник Непряев крайне низко оценил качество продукции данной фабрики. Продукция реализуется… Вот есть список областей.

Покровский протянул руку за документом, зачитал области. Калмыкия… это республика. И области: Волгоградская, Ростовская, Саратовская, Воронежская. Конец списка.

– Все в тех краях, вокруг Волгограда, – сказал Жунев. – Если рубашки дерьмо, что их везти в столицу, правильно? Мы тут такого не носим.

Сам Жунев не был большим модником, рубашки как раз самые простые, сверху вязаный женой жакет, старый пиджак, зато все всегда безукоризненно чистое, брюки выглажены.

Фракцию безразличных к одежде вместе с Кравцовым представляла Настя Кох, которая присоединилась сегодня к группе, закончив сложный отчет по зимнему еще делу о кражах байдарок. Но если Кравцов просто внимания на себя не обращал, Настя специально одевалась поплоше. Если не в форму, то во что-нибудь серое, старомодное, балахонистое. Настя считала себя некрасивой и назло всем бабушкам не желала быть женственной.

– Маньяк как-то связан с этими областями? – спросила Настя Кох. – Приехал оттуда?

– Рубашку могли ему привезти, мог купить на отдыхе пять лет назад. Пуговицу такую производят давно… – сказал Жунев и блеснул своими интересненькими часами, какие-то там дополнительные круги, что ли, на циферблате.

– Мог в плацкарте у соседа стибрить, – сказал Покровский. – Ты, конечно, запроси в этих областях, не зафиксировано ли аналогичных преступлений. В смысле не рубашек стибренных, а старушек прибитых. Но…

Настя Кох уже запросила. И московский архив сегодня под интересующими углами как могла перебуторила, без успехов. Есть относительно недавний экстраординарный эпизод убийства старой женщины около метро «Аэропорт», в Шебашевском проезде, но того злодея сразу задержали. Синяк один соседке, встречая новый, обещающий свершения, 1969 год, в рот поглубже засунул шланг включенного пылесоса и держал там, пока она не успокоилась. Увидев, что наделал, протрезвел, глаза ей выколол.

– В Москве, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году? – спросил Покровский.

В «Следственной практике» выколотые глаза еще встречались время от времени, но на периферии, в отдаленных от центров цивилизации населенных пунктах.

– А зачем вообще глаза выкалывать? – вообще не знал, зачем убийца жертве глаза выкалывает, Миша Фридман, юноша из культурной московской семьи.

– Чтобы в зрачках жертвы отражение убийцы не сохранилось, – пояснил Жунев. – Чему вас там в школе милиции учат…

Действительно. Чему учат.

– Сидит этот синяк? – уточнил на всякий случай Покровский.

– Умер уже в заключении.

Вернулись к материальным уликам.

Нитяные перчатки – тысячи пар по Москве и окрестностям из такой ткани, около ноля шансов, что перчатки сыграют.

Отпечатки на гире – нет отпечатков.

Галоши. Сейчас их и впрямь мало кто носит, особенно в столицах, особенно летом. Да, вещь еще вовсе не редкая, по кладовкам у многих, но злоумышленник, подлюга, приобрел для преступлений новые галоши. Потому и не боится натоптать.

– И размер обычный, сорок четвертый, – сказал Жунев. – Если бы сорок восьмой…

– А еще галоши можно поверх чего-то, – сказала Настя Кох. – У меня мама поверх валенок носила.

– Согласен, – сказал Покровский. – Родного размера маньяка мы не знаем, и сорок два может быть, и сорок три. И меньше. Зависит, что под галошами… Надурить, думаю, хочет нас с сорок четвер-тым.

По цементу эксперты подтвердили, что он на обувь преследуемого попал с улицы Острякова.

Ну… Ладно. Пришел охальник по Острякова: такой теперь есть факт.

Фридман бодро отчитался, как посетил сначала «Торгоборудование», а потом и вовсе Центр метрологии. Узнал все про знаки на клеймах.

– Можно я нарисую?

– Валяй, Самуилыч!

Миша был Борисович, это Жунев так шутил.

Миша воспроизвел клеймо. Семерка слева – третья цифра года поверки, двойка справа – четвертая цифра года поверки, тут все ясно, тысяча девятьсот семьдесят второй имеется в виду. Римские две палки внизу – второй квартал. А остальные два знака значат вот что: буквы ГЕ – шифр калужского Центра метрологии (да, ГЕ – Калуга, а почему, Мише сказать не смогли), а К – шифр личного клейма поверителя. Конкретного человека.

– То есть мы знаем теперь, что эта гиря работала гирей в Калужской области еще во втором квартале семьдесят второго года, – протянул Покровский. – Но в каком именно магазине, информации нет, собственного номера гиря не имеет?

– Не имеет, – подтвердил Фридман. – Поверка производится не для того, чтобы гирю не подменяли, а для того, чтобы вес соответствовал. А то, знаете, просверливают в гирях отверстия, и написано на ней пятьсот, а весит она четыреста пятьдесят…

Знаем.

Решили, что Фридман завтра с утра отправляется в Калугу, чему поспособствует наличие у него находящегося на ходу личного автомобиля.

Гога Пирамидин рассказал, что сделано за… глянул на запястье… за двадцать шесть часов, как он подключился к операции.

Метро «Аэропорт», метро «Динамо», троллейбусы, трамваи, автобусы: опрошено большинство дежурных по станциям, милиционеров, дежуривших на станциях в воскресенье вечером, водителей троллейбусов и вагоновожатых трамваев, проехавших в это время мимо «Сокола» и Чапаевского парка. У кого-то выходные-отгулы и при этом живут далеко – эти еще не опрошены, но таких мало. Результатов пока нет.

Говорил Гога подчеркнуто четко, будто не о любимой работе рассказывал, а исполнял ритуал… И Покровский понимал, в чем дело. Сам вступил мягко, чтобы не обострять:

– Есть, наверное, люди, которые ежедневно в одно и то же время в транспорте оказываются, таких бы поискать.

– Но не в воскресенье, – быстро отреагировал Жунев. – В одно время это те, которые с работы или на работу.

– И в будни поздно вечером мало кто с работы и на работу, – встрял Кравцов.

– Скептикам бой, – автоматически ответил Гога Пирамидин, как часто отвечал, когда заходила речь о сложностях оперативной работы, но тут же не выдержал и взорвался… выматерился несколько раз подряд – на тот счет, что искать приходится непонятно кого.

Был прав, конечно. Имея одну примету – галоши, которые можно в любую секунду скинуть, устраивать столь масштабную охоту… Абсурд. Это не только оперативники понимали, это и Жунев, разумеется, обсуждал с Подлубновым, но дело-то идеологическое, «наверху никто не спит» в тревоге за ветеранш.

– Да, что мы знаем о маньяке, давайте прикинем, – примирительно предложил Жунев. – Это человек сильный, наглый и ловкий… Напомню, что согласно мнению судмедэксперта, удары рельсой и асфальтом нанесены с оптимальной эффективностью. Скорее всего, где-то там и проживает, сука, поскольку имеет возможность убивать как по ночам, так и в ходе рабочего дня. Или не работает, или работает как-то так, что может спокойно отлучаться…

– Пенсионер военный. Или авиационный, – предположил Покровский. – Пенсия ранняя, а сил еще много.

– Чего сразу пенсионер? – возразил Гога Пирамидин. – Может, сторожит где-нибудь через сутки.

– Еще там творческих работников до черта проживает, которые не ходят на службу, – сказал Кравцов. – Писатели, артисты, циркачи. Лилипутов я там видел… Живых!

– Циркачи! – оживился Жунев. – А что? Люди физически подготовленные, психически непонятные.

– Итак, сильный, координированный, проживающий, условно говоря, от «Динамо» до «Сокола», не самый обеспеченный, судя по пуговице…

– Возможно, работа связана с командировками, если рубашка из Волгограда, а гиря из Калуги… Это все, что мы знаем?

– Зашибись сколько сведений, – резюмировал Гога Пирамидин. – И с чего вы взяли, что это его пуговица?

Правильный вопрос.

Жунев посчитал присутствующих, достал шесть рюмок. Вытащил новый коньяк из тумбы стола.

– Что делать, Гога. По всем отделениям милиции пройди, по пунктам охраны правопорядка, разузнай в ЖЭКах, кто из населения активисты… Эти хоть попробуют повспоминать. Семшова-Сенцова тебе с завтрашнего утра выделяю, – сказал Жунев.

– Вот это хорошо! – обрадовался Гога.

– Циркачи все время где-нибудь гастролируют, – сказал Покровский. – В Калуге цирка нет. А в Волгограде, помню, недавно построили.

Помолчали. Думали, Покровский сделает какой-нибудь вывод из своей реплики, но вывода не получилось.

Выпили «за успех нашего безнадежного дела», кто-то занес недавно на Петровку этот непритязательный тост, только за это и пили теперь.

Как-то нарочито все устроено. Если ты маньяк, так сосредоточься на жертвах, на эффективности, чтобы гиря не в тополь прилетала, а в голову. Есть ощущение какой-то ерунды.

Хотел рассказать о своих сомнениях про асфальт, но не стал пока. У самого в голове недокручено. Тем более что надо было подробно обсудить завтрашний следственный эксперимент.

Дома Покровский принял ванную, пожевал бутерброды. Человечество тысячелетиями мучается для того, чтобы некоторые его особо удачливые представители имели возможность иногда читать перед сном в мягкой кровати. Любимым чтением Покровского был журнал «Наука и жизнь». Грузинскими учеными разработан автоматический анализатор, которому необходимо менее пяти секунд для обнаружения в воде неорганических примесей или их следов. Для пробы требуется всего один миллилитр воды – капля! Разработан прибор для определения качества как природных (Арагвы и Куры), так и сточных вод. Человек выступает из тени ясеня с рельсом, наносит смертельный удар и бесшумно отступает обратно в тень.

Стол на берегу озера на закате, на столе асфальт, багровый кирпич, ржавый рельс и гиря, все на фоне озера и заката. Громадный водолаз выбирается из озера, привязанный к воде толстым шлангом. Берет что-то со стола, какой-то один объект, а какой именно, не видно, и снова исчезает в воде. У советских ткачих теперь есть кресло-электротележка, с помощью которого им легче передвигаться меж станков. Канарейка мечется вокруг вышки ЛЭП, новая, другая, не та. Тысячи пестрых гирь взмывают над старинным каркасом. Мягкий человек крадется по аллее посреди Ленинградского проспекта в сторону Ленинграда, оставляя огромными галошами пыльные, мгновенно уносимые ветром следы. Машинка по переработке криля в белковую зернистую икру изобретена Минлегмашем, запатентована в США и Бельгии. Очень хорошо! Бесценные консультации Н. В. Бабинцевой, Е. Ю. Богдановой, К. В. Богомолова, А. С. Кроника. Между прочим, на кирпиче-то ниток от перчаток нет, а фактура его такова, что хоть одна да зацепилась бы. Как человек становится вообще маньяком, что перещелкивает… нейрон головного мозга идет не в ту лузу… Голова старушки над скамейкой, шаг к старушке, ничего не слышит, поднять асфальт, опустить на голову старушке, бросить асфальт под скамейку… Резной силуэт в короткой юбке в пустом коридоре. Жунев нарисовал на бумажке множество силуэтов старушек и вычеркивал их одну за другой синим карандашом, а Покровский пытался заглянуть ему через плечо, понять, сколько их всего нарисовано, сколько еще ждать убийств. Старушка падает, конвульсивно сучит еще некоторое время ногами, прижимая к груди колбасу… Нарезав аккуратными ломтиками сыр, ветчину или колбасу, автомат запаковывает их порционно в полиэтилен, сам (!) взвешивает их, наклеивает этикетку с указанием точного веса продукции вплоть до грамма (!!!), цены килограмма продукции и данной порции. В памяти автомата сохраняется индекс упакованного продукта, а вот гиря не автоматическая, а механическая, и ничего в ее памяти не сохранилось.

28 мая, среда

– Кто там?

– Милиция, – сказал Покровский.

Мария Александровна сразу дверь открыла. Могла приоткрыть на цепочке, но даже «кто там» не из-за двери спрашивала, а уже отворяя.

– Проходите, пожалуйста.

Худая и бледная, волосы неопределенного цвета, мешковатая зеленая кофта… Интересное лицо, но вид изможденный и зубы желтоватые. Такое событие, будешь тут изможденной.

Бамбуковая занавеска между коридором и кухней – такая же у Покровского дома.

Солидная двухкомнатная квартира, огромный коридор с поворотом, высокие потолки. Дом на Ленинградском проспекте – это Покровский уточнил перед визитом – построен для академии Жуковского в конце тридцатых. Тогда жирно строили.

Темно, тяжелые гардины на окнах едва раздвинуты. Старая массивная мебель. Покровский представил, как курсанты-авиаторы ее во дворе из грузовика выгружают, а в окне патефон, а из того «Рио-Рита». Большой кожаный диван. Глухой гроб пианино. Хрусталь за толстым стеклом, большой цветок в горшке засыхает. Черно-белый телевизор «Рубин». Несколько фотографий одного мужчины: в строгом черном пиджаке, в белой рубашке и черном галстуке среди летчиков, в таком же виде рядом с каким-то надутым маршалом, а вот на берегу озера – в шортах, ноги волосатые и кривые. Стекло одной из фотографий – на ней хозяин за письменным столом, усердно ставит в тетрадь какие-то цифры – ловит луч из-за гардины, освещает пыль на шкафу…

Тут же и этот письменный стол, зеленое сукно, поверху стекло, еще поверху большой кусок плотной темной материи, а уж на нем здоровенный письменный прибор из зеленой бронзы, громоздкая ручка «Спутник» на тяжелой черной с золотом подставке. А вот легкая пишущая машинка, гэдээровская «Эрика», чужеродно смотрится на старом столе. И ракушки, морские ракушки, тоже слишком легкомысленны и хрупки.

– Это из Крыма, – быстро сказала Мария Александровна, открыла ящик и смела туда ракушки. Помолчала и добавила, набрасывая на себя поверх кофты еще и старую шаль: – У меня на кухне было рабочее место оборудовано… Я машинистка, как и она была. Она тоже брала заказы, небольшие. Болела в последнее время. Я потому с работы ушла, дома стала работать. Заказы есть – от нее остались заказчики…

Три раза сказала про мать, и ни разу матерью не назвала. Все «она».

Говорила Мария Александровна медленно, рассеянно, как бы даже и не к Покровскому адресуясь. Взгляд ее блуждал, руки теребили концы шали.

– Пятнадцать копеек страница, – зачем-то назвала Мария Александровна свою ставку. Покровский не знал, мало это или много.

Легкая дрожь пронеслась по паркету, чуть звякнули склянки, дребезднуло, если есть такое слово, плохо вмазанное оконное стекло: прошел внизу поезд метро.

Для начала окольными путями выяснил, что сюда слухи о маньяке не добрались. Потом соврал, что на другом конце района зафиксирован один очень и очень аналогичный летальный эпизод.

– Очень и очень аналогичный?

– В Амбулаторном проезде бабуля вышла из амбулатории, а на нее, извиняюсь, как и на вашу, кирпичара по голове. Сами ли эти кирпичи летают? Вопрос!

Хозяйка воззрилась недоуменно. А когда поняла, в чем смысл – будто бы Юлия Сигизмундовна могла стать жертвой не случайного кирпича, а специального убийцы – не испугалась. Просто смотрела на Покровского с великим удивлением… как если бы включил человек телевизор, а там сообщение ТАСС, что Андрей Андреевич Громыко разоблачен, оказался бородатой женщиной и коварно скрывал этот факт от товарищей по партии.

Потом спокойно сказала, как больному:

– Ничего подобного быть не может.

И вышла на балкон. Покровский последовал за ней. На свету видно, что лицо у хозяйки веснушчатое и волосы рыжеватые. По Ленинградскому проспекту проехало три машины, красная, зеленая и желтая: желтая как раз обгоняла зеленую. По аллее посреди проспекта шли девушки-милиционеры. Дом Героев СССР, у которого встречались вчера с Кравцовым, за углом слева. Компактное дело. Маньяк местного розлива. Покровский чуть не спросил, доносится ли сюда шоколадный запах с фабрики, но не стал. Балкон неправдоподобно узкий, табуретка, например, не влезла бы. Влезла поставленная на попа старая полка, внутри набор курильщика: пепельница из синего дутого стекла, спички, пачка «Явы» и пачка «Беломора». Мария Александровна взяла «Яву», поймала взгляд Покровского, который смотрел на «Беломор».

– Это мама курила. А я все не уберу.

Наконец-то «мама». Тон, правда, равнодушный, блеклый. Длинно чиркнула спичкой, головка отлетела в Покровского, хозяйка даже не заметила, чиркнула второй раз, прикурила. У троллейбуса слетела дуга, женщина-водитель побежала поправлять, тягает веревку. Мария Александровна молчала. Доказывать, что маму не могли убить, явно не собиралась. Покровский с трудом вытянул, что про сумки на колесиках в магазине на улице Скаковой она (опять «она») узнала в гастрономе. Раньше ей претило (так и сказала, «претило») мещанство, суету бытовую презирала, а с годами стала мелочная… поехала однажды в Черемушки за какой-то дефицитной ерундой… это старческое. И Мария Александровна закурила вторую сигарету подряд.

Но было еще что-то важное перед сигаретой: сказав про «старческое», как-то особо глубоко вдохнула, словно готовясь к чему-то, и слегка расправила плечи.

– Скажите, врагов не было у вашей матери? – осторожно спросил Покровский.

Снова глянула на него как на человека, спорить с которым смысла нет, лучше просто ответить на его ненужные вопросы.

Нет, врагов Юлия Сигизмундовна не имела, как и друзей особо не имела, изредка выезжала встречаться с былыми сослуживицами, посещали филармонию или консерваторию, в доме почти ни с кем не общалась, много смотрела телевизор (на этом месте Мария Александровна чуть-чуть поежилась). Муж Юлии Сигизмундовны и отец Марии Александровны Александр Николаевич Ярков на фронте не был как ценный специалист, а жена его, как жена ценного специалиста, долгие годы не работала, но после его смерти в 1959 году стала подрабатывать машинописью. Перед тем как сесть за машинку, переодевалась – дома! – в черный низ, белый верх. Всегда носила с собой документы, так что личность погибшей под кирпичом выяснилась сразу.

– Мне позвонили, – указала Мария Александровна на старомодный черный телефон и снова поежилась, – а у меня кружка с чаем в руке была. Разбила…

Покровский пришел, думая позвать Яркову-младшую на следственный эксперимент, но настолько она вся в своих мыслях, в своем неведомом мире… Там, чувствовал Покровский, нет матери – ни живой, ни мертвой. Нет смысла тащить Марию Александровну на эксперимент.

Трагедия произошла в понедельник в 13:50, эксперимент проводили в среду в 13:50, тоже будний день. Погода похожая, тогда было плюс 15, сейчас плюс 10, дождя нет. Если и влияют пять цельсиев на человекопоток, то в рекреационных зонах, а на Скаковой люди живут, работают или спешат по делам, то есть их должно быть столько же, сколько и в понедельник.

Там, где находилась идущая из магазина Яркова в миг падения кирпича, нарисовали мелом круг. Метра на три во все стороны от круга территорию огородили кривобокими заборчиками. Своим сотрудникам Покровский велел за пару минут до начала занять позиции сверху и снизу по улице – перехватывать прохожих с маленькими детьми, чтобы не испугать. На улице все работали в штатском, а милиционеры в форме попрятались по укрытиям. Сам Покровский занял позицию внутри аварийного дома, у дверей на роковой балкон.

13:50, пора. Шаг вперед, бросок, шаг назад.

Мешочек с гравием шлепнулся на голову Насте Кох, совсем небольшой, да и голова Настина предохранялась плотным платком. Настя Кох артистически упала. С кровью решили не связываться, не усложнять. Вокруг раздались крики, замельтешили люди, многие бросились Насте на помощь, кто-то закричал «милиция»… Тут и выступили – как в оперетте из-за кулис – из подъезда соседнего дома, из дверей «Хозтоваров», из синего жигуленка, из-за аварийного дома, из автомобиля аварийной службы оперативники в форме. Нужно быстро опросить как можно больше свидетелей – многие разбегутся, ждать не станут. Нашлось, конечно, и двое-трое смелых, которые решили не разбегаться, а разбираться, рвануть в пустой дом… Их вежливо купировал Гога Пирамидин.

Уже через пятнадцать минут в салоне синего жигуленка Покровский и Кравцов с планшетом, устроившись на заднем сидении, начали принимать показания от оперативников, которые один за другим забирались на переднее и диктовали результаты. Опросили сорок человек. Тридцать из них – удобно считать в долях, ровно три четверти – видели, как человек отскакивает с балкона вглубь дома. Двадцать уверенно сказали «мужчина». Десятеро запомнили отдельные приметы – цвет волос, одежду. Двое даже примерно описали Покровского. Средний рост, волосы темно-русые, недлинные, лицо круглое…

Один опрошенный заявил, что четко видел на балконе троих «подозрительных лиц». От него, правда, пахло одеколоном.

Но если его вычесть, все равно будет двадцать девять из тридцати девяти. А двенадцатого мая, когда гражданка Яркова приняла смерть от кирпича, никто никого не заметил.

Кроме того, чтобы быстрее испариться с балкона, Покровский бросил мешок и шагнул назад, не дождавшись, пока снаряд достигнет цели. И все равно не успел спрятаться. Значит, если двенадцатого мая был на балконе злодей, то отпрянул он еще быстрее. И значит, как и в случае на каркасах, не мог быть уверен в эффективности своей атаки. А что это за убийца такой приблизительный.

Вывод: никого на балконе не было. Кирпич отвалился сам по себе.

Кроме белого круга уже ничто не напоминало о следственном эксперименте. Новые прохожие и не подумали бы, что здесь совсем недавно происходило такое серьезное криминалистическое мероприятие. А вот круг останется, дети с ним придумают какую-нибудь игру.

С Настей все в порядке, отряхнулась и поехала «по психам», то есть в ПНД и в больницу на улицу 8 Марта.

Гога Пирамидин – встречаться с дружинниками из МАДИ (большой институт между «Аэропортом» и «Соколом»). Там уже провернулся один сюжет с галошами: привлеченный курсант услышал о подозрительной паре, которая ходит по дворам у метро в этом типе обуви. Нашли пару мгновенно, галоши были только на мужчине, сорок второго размера, и охотились эти люди с Ленинградского рынка не на старушек, а на кошельки творческой интеллигенции, предлагали по месту жительства сметану и творог.

Покровский позвонил на Петровку. Лена Гвоздилина зачитала телефонограмму от Миши Фридмана. «Гиря утрачена кафе в ходе выездной торговли на набережной реки Яченки в парке Циолковского в Калуге по ходу празднования дня Циолковского в сентябре 1972 года. Выезжаю в Москву. Фридман». Ну выезжай.

Новых покушений не зарегистрировано. Ладно.

В Доме офицеров – он располагался в некогда роскошном, а ныне облезлом здании купеческого ресторана – давали фильм «Белый Клык». Афиша рукотворная, но художник здесь не сцены из фильма рисует, а просто краской выводит большие буквы, название. Разумное решение руководства, а то иной раз так намалюют… Того же Белого Клыка Покровский видел на днях больше похожим на овцу. Одно дело нелепая картинка на городском кинотеатре, другое – на столь гордом учреждении. Пацан в пилотке из газеты притормозил у афиши, сунул палец в рот, изучает расписание сеансов.