Текст книги "У метро, у «Сокола»"

30 мая, пятница

Спал Покровский мало, вернулся накануне поздно, ел еще бутерброды с сыром на темной кухне, под отдаленную музыку (включил пластинку в комнате), под свет из коридора (над головой не хотел зажигать). Потом от переутомления долго не мог заснуть. Разрозненные куски асфальта кружились меж фонарей и деревьев, и Покровский хотел сбить эти куски – не как вертолеты сбивают, а сбить в целостную, так сказать, картину. И ему даже показалось, что получилось, что он постиг смысл этого парящего асфальта. И тут Жунев звонит… за пять минут до будильника. Девяти не было, Покровский приехал, зевая, в Соломенную сторожку, то есть на улицу Соломенной сторожки, в квартиру или на квартиру Нины Ивановны… Предлоги путались, как и мысли.

Панасенко, который приехал еще раньше, ждал от Покровского конкретных вопросов.

– Ваши? – спросил Покровский про несколько пакетов с авоськами, что обнаружились в комнате под столом.

Штук двести авосек из красной крепкой нити. Хорошо сплетены.

– Мои, чьи ж еще, – сказал Панасенко. – Никак не вывезу. Подарить парочку?

– Это вы при понятых, Панасенко? Как не стыдно! – Повернулся к понятым, пояснил: – Отсюда ничего нельзя выносить без протокола. Даже мне, милиционеру. Все действия – только с вашей подписью.

Понятые – молодая парочка, снимают квартиру в этом подъезде – растерянно кивнули. Неудачно выбрал понятых местный старшина. Молодые с трудом высиживают несколько часов, если серьезный обыск. Елозят и отвлекают. И с их стороны недальновидным было согласиться пойти в понятые. Не сообразили спросонья или испугались отказаться, живут-то по этому адресу без прописки. То есть в теории все это неудачно, а на практике вышло удачно, все закончилось через час. Да, Покровский планировал к Нине Ивановне всерьез и надолго, но график дня сломался в самом начале. Теперь, чтобы под Жунева подстроиться, надо быстро Соломенную сторожку покинуть. Можно было вообще отменить, но из-за Панасенки не стал отменять.

Туфли у Панасенко дорогие, лаковые, с узором. Красное лицо – пьет, видно, как следует. Ранняя седина, настороженные глаза с припухшими веками, толстые сочные губы, наглые, крупный нос.

– Ты чего меня разглядываешь?

– Инструкция.

– Что ты лепишь, капитан? Зачем ты меня позвал? Что за ходы вообще… Ты здесь маньяка ищешь?

– Вы могли не приходить, – заметил Покровский. – Я спросил: если хотите.

– Ты объясни, зачем тебе квартиру смотреть!

Панасенко и раздражен был, и ссориться не хотел. Было видно, что говорит – по своим понятиям – сдержанно. Покровский сказал, что личности жертв тоже имеет смысл изучать при поисках маньяка. Панасенко нахмурился.

На самом деле Покровский, в частности, хотел услышать, что Панасенко будет говорить о тете, и услышал.

На кухне (холодильник «Минск» забит до отказа продуктами, под подоконником естественный холодильник тоже забит, в шкафу пуд круп), что да, от привычки скупать гречку Нину Ивановну, которая такое пережила, что нам и не снилось, отговорить не удается. Но продукты у нее не пропадают, привозит в семью Панасенко столько готовки, что жена еще и своей сестре иной раз перекинет.

В комнате у столика со швейной машинкой, что нет, ни хрена подобного, тетка шьет для себя и для детишек Панасенко, а к надомной деятельности он ее, конечно, не привлекает, тетку-то родную.

Покровский спросил, как Панасенко относится к бригадному подряду, внедряемому в экономике смелому эксперименту, участники которого получают зарплаты, сколько заработали, а не сколько в Госплане нарисовали. Панасенко с сомнением глянул, отвечать ли, Покровский был серьезен, Панасенко сказал, что если Покровский не чурбан в погонах, то понимает, какая туфта этот подряд, когда у одной бригады, твою мать, подряд, а смежники как чесали меж ног, так и чешут. Покровский кивнул.

Секретер с пачкой бумаг – интересное место. Конверты с рецептами, вырезанными из печатной продукции, с квитанциями, с письмами-открытками. Покровский, прикасаясь к бумагам, почувствовал, что Панасенко не слишком доволен. Перехватил его взгляд вглубь секретера, спросил:

– Думаете, найдем тут что-то, что прольет свет?

– Нет… – недовольно ответил Панасенко. – Она на очереди на телефон стояла, надо очередь на нас переоформлять, а документов на телефон у меня дома нет. Может тут… Я посмотрю…

– Нет, – остановил его Покровский. – Не посмотрите.

Скромный итог визита: в бумагах, не исключено, можно найти что-нибудь интересненькое, связанное с эксплуататорской деятельностью Панасенко на теневых нивах советской экономики, но абсолютно нет ощущения, что цеховик станет фигурантом дела о мертвых пенсионерках.

С Кравцовым Покровский встретился в кафетерии гастронома на Ленинградском проспекте, близ ипподрома. В доме, покрытом странной резной вязью, будто это не дом, а слоновая кость. Взял сладкую неприятную жидкость «кофе с молоком и в кавычках» (так охарактеризовала однажды напиток подобного качества судмедэксперт Марина Мурашова), бутерброд с сыром и еще поллитровый кефир в молочном отделе гастронома. Кравцов как ни в чем не бывало съел два бутерброда с заветренной вареной колбасой, Покровский старался не смотреть, как он ее в рот запихивает, запивает «Буратиной». Без жидкости такую колбасу не пропихнуть в себя, она наполовину из бумаги состоит, из той заскорузлой, цвета грязи, в которую ее же (колбасу, не грязь) заворачивают. Чем его Мила кормит… Ладно.

В архив КГБ Кравцов приехал сегодня к самому открытию, чтобы уж не могли сказать, что поздно приехал. Хмурый сухорукий архивист молча принес ему дело Кроевской. Сюжет грустный и нехитрый: юная связистка попала в плен вместе со своим полком, потом немецкий лагерь, а потом и советский лагерь.

– Выходит по всему, что просто за то, что в плену была, – осторожно сказал Кравцов, не желая прослыть слишком уж наивным милиционером. – Получается, она несправедливо сидела.

– А если она в немецком плену свастик в голову нахваталась и стала бы их в СССР распространять? – возразил Покровский. – Сколько она у нас сидела?

– Да семь лет, – сказал Кравцов. – Не баран чихнул.

– Период полураспада свастики в голове – шесть лет, – авторитетно заявил Покровский. – А дальше она не так опасна. Шесть лет на полураспад. Еще год сверху для порядка, все справедливо.

– Товарищ капитан, расскажите, как вчера… с этим психом с гербом? – спросил Кравцов уже на улице. – Говорят, абсурд какой-то вышел?

Абсурд – подходящее определение. В капстранах существует «театр абсурда», подошел бы для вчерашней истории. Лауреат аж Государственной премии скульптор Гурьев получил гонорар за советского интеллигента в очках и с циркулем, которого забабахал во дворе какого-то НИИ. К скульптору потянулись друзья-товарищи, ему волей-неволей пришлось уйти в многодневный запой. В один из этих веселых дней Гурьев и познакомился, выглянув за пивом на Масловку, с Федором Клюном. Гурьев славился широтой натуры, частенько зазывал на свои пиршества незнакомых людей.

Клюн у него в гостях сидел в углу, хихикал, нюхал коньяк. Пить ему было нельзя, он это знал и сказал, и Гурьев благоразумно не навязывал, но научил нюхать, что отчаянно смешило честную компанию. А вчера занесло к Гурьеву двух юных студентов из Строгановского училища, и Гурьев решил проверить, умеют ли они рисовать. Сначала думали разместить на подиуме голую фемину, но присутствовавшие дамы не выказали настроя, а тут Федор Клюн зашел и рассказал то, что третьего дня рассказать постеснялся, а именно про орден Трудового Красного знамени, который он якобы нашел на стройке (на самом деле утащил от автобазы, когда орден сняли по ходу ремонта ворот). Гурьев послал Клюна за орденом, тот быстро сбегал, угнездился позировать. А вскоре и милиция подоспела.

Ближайшее знакомство с Федором выявило у него проблемы с самой элементарной координацией, версия о его причастности к хладнокровным убийствам уже по этой причине смотрелась бы вяло. Быстро выяснилось также, что у Клюна полно алиби. Родственники уверяли, что после десяти ему из дома выходить запрещено, и он никогда запрета не нарушает, и не нарушал, в частности, двадцатого и двадцать пятого мая. А с трех до четырех часов дня двадцать второго мая он и вовсе сидел в очереди на приеме к ухогорлоносу в новой поликлинике на Планетной улице, чему свидетель не только кузина, которая его туда сопровождала, но и среди персонала поликлиники наверняка найдутся. Клюн – фигура заметная, тем более он в какой-то момент стал громко комментировать, какие большие в поликлинике тараканы, и его даже пытались два врача урезонить.

Через арку с чугунными лошадьми свернули к ипподрому и сразу налево, на Скаковую. Служебную «Волгу» Покровский и Кравцов заметили издалека. Жунев их немного опередил, стоял уже рядом с аварийным домом, глядел на балкон.

– Отлично просматривается, – сказал Покровский, – с любой стороны.

– Три четверти опрошенных видели человека на балконе, – напомнил Кравцов результаты следственного эксперимента.

– То есть меня, – уточнил Покровский. – А я ловко отскакивал.

– Не сомневаюсь, – буркнул Жунев.

Он и сразу поддерживал версию несчастного случая, результаты принял как должное. Но исключение эпизода из дела о серии убийств – процедура серьезная, Жунев должен был соблюсти формальность, еще раз лично осмотреть место действия и лишь потом утвердить итоги следственного эксперимента. Осмотрел и отсюда, и оттуда, прошелся несколько раз: спорить не с чем.

– Поздравляю, эпизодом меньше. И от Гоги для вас интересная новость.

– Какая?!

В «Гидропроекте» – это чуть за «Соколом», новое высотное здание в виде костяшки от домино – нашелся проектировщик, который видел в троллейбусе в нужном месте и в нужное время человека в галошах с изображением Чебурашки на мысках данных галош. Чебурашки?! Именно. И что он еще видел, свидетель? Он нашелся пока только на словах. Сослуживцы Птушко – такова была фамилия свидетеля – рассказали Гоге Пирамидину, что он рассказывал в институте направо-налево про эти галоши. Сам Птушко выехал на шлюзы, будет через час.

Удивительно, но дал плоды бессмысленный поиск.

Прошлись еще чуть-чуть втроем – растрясти, уплотнить новую информацию… Просто расслабиться. Жунев рассказал, как встречал вчера Наташу Углову.

– Я так и поняла, – сказала она, выслушав сообщение Жунева. – Как мне телеграмму прислали, чтобы не волновалась, я все сразу и поняла. Не беспокойтесь. Я была готова.

Тут же, конечно, выяснилось, что готова она отнюдь не была, и… В общем… Жунев махнул рукой.

– Я бы этого Циписа… – прошипел Кравцов.

Покровский поведал про новые куски асфальта – найденные в канаве (вчера он о них промолчал: обдумывал) и свеженайденный под другой скамейкой. С выводами не спешил: пусть и у Жунева с Кравцовым асфальт повращается в голове. Договорились собраться на Петровке в восемь, в начале девятого. Кравцов, отметил Покровский, обрадовался. Иной молодой человек не хотел бы торчать на работе вечером пятницы, а Кравцов, напротив, не горел проводить его с семьей.

С трибуны стадиона Юных пионеров убирали длинный, многосоставный плакат к 30-летию Победы. Один рабочий стоял на верхних ступеньках приставной лестницы, откручивал проволоку, еще трое давали ему снизу советы. Покровский подумал, что когда проводили следственный эксперимент, громадный плакат висел и на фасаде аварийного здания, с которого упал кирпич, а сегодня его уже не было. Сказал об этом зачем-то, просто как бы поддержал логику: на том доме сняли, теперь тут снимают, жизнь идет.

А Жунев уцепился:

– Нашего балкона ведь не закрывал плакат?

– Нет, на балконе не было, только на фасаде.

– Точно не было на балконе? – спросил Жунев.

– Нет-нет, мы же там все готовили, – стал объяснять Кравцов, а Покровский внутренне вздрогнул.

Да, не было, когда Покровский впервые пришел, не было, когда готовили и проводили эксперимент… А двенадцатого-то мая мог и быть. Чтобы отогнать неприятную мысль, сказал:

– Настолько много и не вешают, тем более аварийный дом, что там вешать и на фасаде, и на балконе.

– Это у нас-то много не вешают, твою мать? – перебил его Жунев и огляделся вокруг.

Многие балконы на окрестных домах, именно балконы, были с трех сторон забраны кумачом.

– Ну-ка, твою мать, – решительно сказал Жунев.

Быстро назад к аварийному дому. Опечатанную дверь Жунев вынес ударом ноги. Забрались на балкон, Покровский перегнулся, изучил бетонные балясины с одной стороны, с другой…

Есть свежие царапины, много, с двух сторон. Значительно выше того места, где висит сейчас заградительная сетка. Да, могла быть здесь проволока, могли плакат приделывать. Может быть, раньше, не на девятое мая. А может, и на девятое.

Ч-черт… В согласии с законом подлости наверняка выяснится, что балкон во время событий двенадцатого мая был обернут в праздничный кумач, и, значит, куда сложнее было увидеть на балконе человека, сбрасывающего кирпич. Зря проводили следственный эксперимент. Вот это прокол так прокол. Зашли в милицию: не она, конечно, отвечает за плакаты, просто под боком отделение. Там объяснили, к кому обратиться в райисполкоме. Дежурный офицер невинно спросил:

– Правда, что Петровка самбистов старушками переодевает маньяка приманивать? А как приманивают?

Жунев рыкнул в ответ нечленораздельно.

Перед расставанием проявилась Лена Гвоздилина, позвонила в машину: Покровскому информация от Митяя с «Сокола». Очень удачно, как раз в ту сторону и ехать.

Кравцов пошел разбираться с плакатами, Покровский в «Гидропроект». Птушко как раз вернулся – маленький, робкий, на фоне массивного и импозантного Гоги Пирамидина как игрушечный.

История такая: в воскресенье двадцать пятого поздно вечером Птушко, проживающий на улице летчика Супруна, между «Динамо» и «Аэропортом», поехал в «Гидропроект». Зачем? Затем, что Птушко с женой пили, все выпили, а закуска осталась. А магазины закрыты, а на работе у Птушко завалялась, если можно так выразиться, бутылка водки. Путь недальний, вахтеры в «Гидропроекте» дружественные, пустят в кабинет.

Смотался быстро за водкой. Ехал обратно в троллейбусе. И тут зашел человек…

– Где тут?

– Да скоро… На «Соколе» или чуть позже. Я сидел такой… не в фокусе. К «Аэропорту» подъехали, когда я его заметил. Он у двери стоял и тут же вышел. Проезд, мне показалось, не оплатил…

– Как выглядел?

– Как выглядел… Похож на мужчину с Кавказа. Невысокий, весь в черном. Сам черный… волосы, в смысле. Кавказец, а может француз.

– Гм… Не итальянец?

– Может быть! Глаза злые… Я мельком видел, когда он выходил уже. Вышел еще так злобно, резко!

– Узнать сможете?

Тут Птушко заранее испугался. Ответил путано, что может, конечно, и да, но возможно, наверное, и нет.

– Я его пять секунд видел! Я сначала галоши увидел, потом и на него посмотрел…

– И что же с галошами?

– В том и дело, что чебурашки на них! Здесь и здесь… спереди прямо.

– Какого цвета чебурашки?

– Серенькие! Или зеленые…

– Вы точно их видели?

Птушко ответил, что первоначально он и сам подумал – мерещится. Но посмотрел во второй раз и в третий. Кроме того, пьет он не так уж и часто, раза два в неделю максимум, только иногда три-четыре, так что до алкоголизма ему, Птушко, как до Китая пешком. Очень уверенно все это рассказал, а в конце вдруг признался, что если уж совсем честно, то начал сомневаться… А вдруг впрямь померещилось.

Покровский видел при этом, с какой скоростью у Птушко зрачки ходят туда-сюда, и подумал, что про «померещилось» он со страху начал, чтобы итальянца кавказского не опознавать. Зарежет, мало ли.

– Ну, зацепка, – сказал Покровский Гоге Пирамидину.

– Пойдете сейчас со мной на Ленинградский рынок, – сказал Гога Пирамидин гидропроектировщику.

– Я на работе! – переполошился Птушко. – И я могу не узнать!

– С начальством вашим решим. А узнать – отчего же не узнать, я рядом буду.

Увел понурого Птушко Гога Пирамидин… Ладно, посмотрим.

К клумбе в Чапаевский парк Покровский попал в 17:10, Митяя не было. Вряд ли не дождался, десять минут подождал бы Митяй. Покровский закрыл глаза – очистить мозг, проветрить… Песню полезно какую-нибудь про себя исполнить… Покровский стал неспешно напевать внутренним голосом «Как всегда, мы до ночи стояли с тобой», думая, что вот есть же традиция у иных народов сидеть в одиночестве и петь вслух, хорошая традиция, но если так поступить сейчас, прохожие граждане занервничают.

На середине песни не выдержал, открыл глаза, не идет ли Митяй. Он как раз – не шел даже, бежал.

Подспудными разговорами Митяю ничего не удалось у Сеньки о встрече Покровского с каркасолазами выведать, и Митяй, по его собственному выражению, «пошел ва-банк». Признался Сеньке, что помогает милиции, и убедил товарища, что дело серьезное. Сенька в свою очередь признался, что скрыла компания от Покровского одну важную вещь, но он, Сенька, не уверен, что можно ее выдавать Митяю. Только милиции тогда уж напрямую! Согласился встретиться с Покровским, но…

– Его мать задержала! То есть вообще не отпустила. Сенька, она говорит, зарос тройками… объявили годовые оценки. Заставляет читать книгу.

– Это не беда, – сказал Покровский. – То есть тройками не надо зарастать, а что не отпустила – ерунда. Их сейчас дома двое, он и мама?

– Да! Брат в армию ушел, а отец запил. Ремонт сделал, Сенька говорит, теперь неделю будет пить в Медведкове с материным братом.

– Какой номер квартиры?

– Сороковая.

Покровскому открыла женщина с полотенцем на голове – лет эдак тоже вокруг сорока, легко поверила, что Покровский из домоуправления по поводу их домашнего ремонта. Не казалась особенно ущемленной. Стройная, свежая, лицо веселое, коленка из халата торчит.

– Сделали, да! Такой, полукосметический. Ванную поменяли, а остальное так – двери, побелка. Обои в одной комнате. А вы почему спрашиваете?

Покровский объяснил, что готовятся новые правила ремонта квартир. «Будто из самого Политбюро инициатива, хотя тут, может, врут». И согласно новым правилам, нужно будет утверждать в ЖЭКе все мелочи, включая выбор обоев.

– А то их выбирать будто бы можно! – возмутилась мать Сеньки. – Какие нашли, такие и поклеили. Глупость какая!

Придержала полу халата, чтобы не отпахивалась.

– Глупость не глупость, а информировать я вас должен. По слухам, любой ремонт в этом году, даже если раньше правил сделан, будет проверен. И если что не так, последуют штрафы.

– Штрафы задним числом? – мать Сеньки не так просто было запугать. – Это разве логично?

– Много у нас логичного? – возразил Покровский. – Знаете, как Брежнев Райкину сказал?

– Как? – оторопела хозяйка.

– Сказал: «Аркадий, логики не ищи!»

– А… А по какому поводу он так сказал?

– Этого я не знаю. Но информация точная.

– А вот у меня, между прочим, информация, что из слива в ванной пахнет черт знает чем, хотя я чем только туда… Зайдите-зайдите, понюхайте, и у вас будет точная!

Шагнула в ванную, Покровский было за ней, но остановился, воззрился на дверной косяк.

– А дверь-то в ванную у вас криво навешена, может застрять в чрезвычайной ситуации.

– Криво? – удивилась хозяйка. – Вроде не криво.

– Да где же не криво! Дружище, рассуди нас, – позвал Покровский Сеньку. – Вот глянь, дверь перекошена?

– Нет… – посмотрел Сенька.

Он, разумеется, сразу узнал Покровского, но тот ему настолько заговорщицки подмигнул, что Сенька ждал развития событий.

– Я же вижу, что перекошена. Можете закрыть изнутри на защелку?

Надежде Алексеевне стоило бы, конечно, подумать, прежде чем запирать себя на защелку при незнакомом мужчине, но Покровский умел внушить доверие. Защелкнула. Покровский схватился за ручку двери.

– Определенно перекошена! Не открывается.

– Как же не открывается, – Надежда Алексеевна отщелкнула защелку, попыталась открыть, Покровский держал крепко.

– Да вот так! Я вижу, типичный структуральный перекос…

– Какой еще структуральный, только что открывалось… – раздавался глухой растерянный голос.

Сенька открыл рот, было видно, еще миг, и он что-нибудь да предпримет.

– Дружище, бери ключи. Там моя машина перед подъездом, написано «Дежурная служба». Сможешь открыть? На переднем сиденье портфель с инструментами, тащи сюда. Будем твою мамахен выковыривать! – громко сказал Покровский, чтобы Надежда Алексеевна слышала и нервничала поменьше.

Слово «мамахен» он прежде не употреблял, а вот услышал его дня три назад от буфетчицы кафе «Сокол» – и застряло в мозгу корявой щепкой, а сейчас выскочило. И добавил шепотом:

– Сеня, дуй вниз, я сейчас выйду, все расскажешь.

Сенька сообразил, дунул вниз.

– Да что за перепокос… перекос! – опять вскрикнула хозяйка, сильно дергая дверь.

Покровский тряхнул дверь, сказал:

– А вот так попробуем.

Еще тряхнул два раза. И отпустил дверь. Она открылась.

– Где Сеня? – выскочила хозяйка.

– В машину спустился за инструментами, да уж не нужно. Скажу ему, чтобы домой шел, – широко улыбнулся Покровский. Хозяйка слегка успокоилась. – А вы в ЖЭК загляните, на той неделе уже будет информация по новым правилам. Чем быстрее узнаете, тем больше шансов, что переделаете раньше, чем оштрафуем!

Покровский сбежал вниз по лестнице, Сенька ждал у подъезда.

– Давай сразу к делу, мать волнуется!

Сенька рассказал. Некоторое время назад был с ними на каркасах такой Серж из Ленинграда. Говорил на старый манер, что он из Петербурга. И он, Серж этот, видел на каркасах, и не просто на каркасах, а на той самой площадке, он видел человека!

А Шеф запретил об этом рассказывать.

– Почему запретил?

– Там девчонка у нас, Тала, ей этот Серж в прошлый раз понравился, а сейчас Шеф ее обманул. Серж приехал, а Шеф Талу не позвал, не сказал ей, что Серж приехал. И не хочет, чтобы Тала узнала, что Серж приезжал. Серж – он вообще больше Глеба друг, чем Шефа…

Чтобы Тала не узнала.

Почувствовал тогда Покровский между Шефом и Глебом линии напряжения, связанные с Талой, а выводы сделал неверные, близлежащие.

– Глеб тоже из генеральского дома?

– Да. Я телефон его помню.

– Отлично, Сенька…

Вдали замаячил Митяй, Покровский махнул ему, Митяй подбежал, Покровский руки обоим пожал, поблагодарил. Само на язык вывернулось, Сеньку тоже пригласил на футбол.

Это уже через неделю с хвостиком, надо с билетами не пролететь.

Шесть часов вечера. Позвонил из автомата Глебу, ответили, что он вот-вот придет, через полчаса.

Покровский подумал, проведать ли кафе «Сокол» или лучше площадку на каркасах, застать врасплох место злодеяния: как оно там? Но увидел торопливо куда-то идущих старушек номер четыре и номер пять.

– Товарищ милиционер!

Обрадовались. Но какие-то невеселые. Еще бы: новости у них невеселые. Третья подруга их, Антонина, попала все же в больницу. Сначала казалось, все обойдется, отлежится Антонина с ушибами, но началось воспаление – госпитализировали! Старушка, что из Воронежа, отъезд свой отложила, помогают вместе подруге.

– Пусть выздоравливает, – сказал Покровский и вспомнил опять Серегу Углова.

– А правда, что…

Очередные фантастические слухи про маньяка опроверг с чистым сердцем.

Почитал немного газеты на стенде. Ивантеевская трикотажная фабрика вместе с ЦНИИ швейпрома и ВНИИ текстильно-галантерейной промышленности налаживает производство противогнусовой одежды: прекрасно. «Бурлаки на Волге» Репина впервые за 78 лет покинули ленинградский Русский музей и демонстрируются теперь вместе с «Опять двойкой» Решетникова в Токио в выставочном зале крупнейшего универмага «Мицукоси»: не глупо в универмаге-то? Ладно. Позвонил – Глеб был дома. С готовностью вышел на улицу, рассказал про случай с Сержем, сказал, что рад «грех с души снять». Переживал, что скрыл от милиции правду, определил это как «грех», молодец. Серж того человека видел хорошо, а тот наоборот, как Сержу показалось, Сержа не заметил, ибо что-то там внимательно изучал.

– Прямо лицо его Серж видел?

– Он не говорил точно про лицо, но говорил, что видел вблизи. Сказал что-то вроде… сейчас… на хорька похож! Получается, видел лицо.

– На хорька…

Ладно.

Глеб знал ленинградский телефон Сержа, и адрес знал (улица Фурманова оказалась, смешно), только вот не уехал ли Серж автостопом на Рижское взморье, как собирался.

– А кто-то еще в квартире живет?

– Серж там с родителями, но они летом на даче.

Приехав на Петровку, Покровский первым делом позвонил в Ленинград. Длинные гудки на улице Фурманова. В Ленинграде белые ночи, романтика, игра «опоздай на мосты». Трудно сегодня будет вызвонить Сержа, даже если он еще на берегах Невы.

Жунев насыпал всем по ложке растворимого в фарфоровые сине-белые чашечки, Фридману велел разливать кипяток. Кофе с ложки в чашку стряхивал раздраженно. Пришел с допроса по какому-то другому делу злой, красный. Тяжело дышит, кулаки потирает.

Фридмана Покровский с утра зарядил во Владимир, Миша только-только вернулся. Когда он застрял в Калуге, Покровский подумал – так себе был юмор, если честно – что Фридман проколол, видимо, сразу два колеса. Но возвращаясь сегодня из Владимира, Фридман проколол три. Перед носом его «Москвича» открылась задняя дверь у каблука-ЕрАЗа с метизами, все метизы на дорогу, в том числе большие и острые.

– Не пострадал никто? – спросила Настя Кох.

– Не, я один за ним ехал. И смотрю, дверца кряк – и повисла на креплении. Оттуда ящик, а из ящика, вижу, штучки всякие. Я тормознул, а они по всей трассе…

Надо отдать Фридману должное: подъехавших гаишников заставил себе помогать, они ему нашли покрышки. («Отобрали у кого-нибудь», – подумал Покровский в скобках.) И основное задание Миша выполнил на отлично. Не просто нашел на даче Галину Ананьевну Кузнецову, которая помнила Кроевскую по совместной работе, а двадцать второго мая опознала ее в убитой, но и получил от нее ценные сведения.

– Кроевская часто именно на этой скамейке сидела, по словам Кузнецовой. На которой ее убили. На этой или на соседней. А если они заняты были, могла круг по парку дать, а потом прийти проверить, не освободились ли. Сказала, что женщина была хорошая, но нелюдимая. Много лет они были знакомы, а разговаривали редко, чаще только здоровались.

«На соседней» – это, выяснилось, на той, под которой тоже нашелся асфальт. Она не совсем соседняя, но близко, да.

Покровский даже не удивился. Подумал, что сложилась, похоже, версия. Склеились летучие куски асфальта. Еще послушать, что товарищи расскажут, и можно эту версию обсудить.

Про пенсионерку-подругу, которая у Кроевской дома бывала, Кузнецова ничего сказать не могла. Даже удивилась, что была такая подруга.

– Сгонял человек во Владимир, чтобы выяснить, на каких скамейках сидела старушка… – Жунев пристально глянул на Покровского. – Доволен ты результатом?

– Доволен. Я попозже сформулирую. Еще не взболталось.

– Ну взбалтывай скорее, – сказал Жунев. – А что с плакатом на балконе?

Кравцов отчитался, даже показал фотографию, которую нашел в документах, монтажники кое-что фоткали для отчетов. Покровский уже знал результат: видел Кравцова до совещания. Огромный плакат на фасаде с солдатом, что несется по чистому полю на верную гибель с гранатой: этот долго висел. А оформление балкона, алое полотно со стилизованными ленточками разных орденов и медалей, сняли раньше.

Двенадцатого мая, когда падал кирпич, оно было на месте. А как кирпич упал, его и сняли на следующий день. Когда Жунев попал на место происшествия, не было давно кумача.

– Дела-а… – протянул Гога Пирамидин. – То есть следственный эксперимент псу под зад?

– Туда, – сказал Покровский. – Претензии ко мне. Это мне не пришло в голову, что балкон мог быть… задрапирован.

– Да и мне не пришло, – сказал Жунев. – А я там раньше всех был.

– То есть кирпич тоже маньяк бросил? – уточнила Настя Кох.

– Мог из-под кумача-то, – напряженно сказал Жунев. – На карачки встал, снизу прорвал его… А, Покровский?

– Да несчастный случай там!

– Да вот неизвестно теперь!

Пирамидин рассказал о французе в галошах. Чебурашка, конечно, вызвал шквал шуток. Отличное для маньяка погонялово – Чебурашка. Под его именем дело в историю и войдет. На рынке Птушко никого не опознал, но за время, пока они туда ходили, Гога Пирамидин окончательно убедился, что в троллейбусе Птушко ничего не перепутал.

– Ему столько и не выпить, дистрофану, чтобы перепутать.

– Но это ведь большая редкость, чтобы на галошах что-то рисовали, не то что Чебурашку.

– Проверь, – сказал Жунев. – Может, производят с Чебурашкой где-нибудь… В Чебоксарах.

В любом, конечно, случае, надо найти этого необычного человека. Семшова-Сенцова Гога Пирамидин уже отправил по следу и сам завтра с утра пораньше к поискам кавказцасо злыми итальянскими глазами активно присоеди нится.

Сгоняли Фридмана за водой, новый чайник вскипятить.

Покровский рассказал про свидетеля на каркасах.

– Что значит похож на хорька? – не понял Гога Пирамидин.

Покровский сказал, что тоже не понимает. Надо бы Сержа из Петербурга, он же Сергей из Ленинграда, поскорей опросить…

– Взболталось, Покровский? – спросил Жунев.

– Пять минут прошло…

– Не пять минут, а пять дней ты уже думаешь.

– Хорошо, – сказал Покровский. – У меня не до конца… Но я расскажу, а вы критикуйте.

– Это могём, – хохотнул Гога Пирамидин.

– Мы как-то дежурили с Серегой Угловым в прошлом году, – начал Покровский.

– Так…

– А Серега, вы знаете, читал детективы.

В милиции мало кто читает детективы. Фильмы по телевизору смотрели, их и немного, фильмов. Смотрели, смеялись, какая чушь, а читать – это уж слишком. Серега Углов был исключением, таскался с «Искателями» и «Подвигами», замусоленными сборниками и даже выписывал журнал «Урал» – первый, по оценке Углова, из журналов СССР по остросюжетным публикациям.

И было, значит, дежурство, выдалась спокойная ночь, их группа долго сидела без вызова. Углов пялился в детектив, хмыкал, Покровский в какой-то момент спросил, что это он хмыкает, так и выяснилось, что в этом детективе убийство спрятано среди других убийств.

– Это как?

– Где легче всего спрятать дерево? В лесу, – сказал тогда Углов.

Покровский ярко увидел эту сцену. Родная до осточертения комната отдыха, Углов развалился в тени фикуса в зеленом продавленном кресле, вытянул свои длиннющие ноги в казенных ботинках. Книжка в руках.

– Дерево? – не понял Кравцов.

А Жунев сообразил:

– Ты хочешь сказать, он узнал про кирпич и подумал, что тоже ведь мечтает давно убить одну немолодую особу? А тут можно подделаться под маньяка, благо начало положено?

– И пошел молотить, – кивнул Покровский. – Одну свою, а остальных для отвода глаз… А на каркасах не сложилось просто. А мы решили, как преступник и планировал, что это просто у маньяка неудачная попытка.

– Ужас какой! – громко прошептала Настя Кох. – То есть он, чтобы одну нужную убить, других убивал вообще просто так?