Текст книги "Не моя война"

Олег Маков, Вячеслав Миронов
Не моя война

Посвящается тем, кто нас ждал.

Глава первая

– 1 -

Меня бьют. Бьют жестоко, но так, чтобы я был в сознании, и почки остались целыми. Кости, ребра не в счёт. Больно, очень больно. Нет сил больше терпеть, нет сил больше жить. Хочется умереть. Тупо, но хочется умереть, чтобы не чувствовать этой боли: она заслоняет жёлто-красным пятном комнату, все доходит до сознания с каким-то запозданием, изо рта течёт то ли кровь, то ли слюна. Я давно уже её не вытираю. Левый глаз заплыл, я ничего не вижу, рассечённая бровь кровоточит. Голова болтается в такт ударам.

Господи! Помоги мне сдохнуть! Сердце, ну почему ты такое сильное? Как хорошо быть сумасшедшим. Забыть все. Почему их убили, а нас оставили? Господи, дай мне умереть! Сознание потихоньку оставляет меня, я погружаюсь в темноту, в вечность. Спасибо тебе, Господи! Я не чувствую боли. Я умер… Как просто оказывается умереть: я ничего не чувствую, я ничего не вижу, я ничего не слышу. Как хорошо! Нет боли. Спасибо тебе, Господи!

И вот из этой нирваны меня опять вытаскивает ведро холодной воды. Я снова на земле. Слышу голос моего главного мучителя:

– Поднимите его.

Вновь подхватывают под локти те двое, которые держали меня во время избиения, руки по-прежнему скованы наручниками. Больно, очень больно, я медленно поднимаю голову. Не делать резких движений, только медленно. Голова болит, в правом глазу пульсирует кровь, изображение нечёткое, плывёт в такт толчкам крови. Сердце, ну почему же такое сильное!

– Ну, что, старший лейтенант, надумал?

Говорить я не могу, губы разбиты, части зубов нет в помине, если бы не поддерживали – упал бы. Медленно, очень медленно, чтобы не закричать от боли, разрывающей голову, я мотаю головой.

– Нет? – мой мучитель не удивлён, скорее раздосадован. Он подходит ближе и кричит мне в лицо: – Нет?!

– Нет, – я стараюсь ответить ему как можно твёрже, но скорее не голос, а дыхание, похожее на стон, выходит из меня.

Что есть сил, я напрягаюсь. Знаю, сейчас последует возмездие за очередной отказ.

Удар в живот, я сгибаюсь пополам и лечу назад – меня уже не держат за руки. Ударяюсь о стену спиной, потом затылком и теряю сознание. Темнота, спасительная темнота – может, я умер? Было бы неплохо. Всяко лучше, чем изо дня в день переносить побои, когда каждая клетка тела молит о пощаде, мозг постоянно взрывается искрами боли, из глаз уже непроизвольно текут слезы.

И снова боль, ослепляющая боль приводит меня в сознание. Почему я не умер? Почему у меня такой крепкий организм?

Шевелю руками. Руки свободны. Медленно, опираясь спиной, локтями, стараюсь приподняться вверх. Встаю. Держусь за стену, начинаю осматриваться. Все, я «дома».

Начинаю ревизию собственного тела. Каждое движение причиняет невыносимую боль. Боль до синевы в глазах, до тошноты, до крика в разорванном рту. Руки, вывихнутые в плечевых суставах, плохо слушаются. Но все равно я продолжаю осмотр. Голову ощупываю особенно аккуратно. На ней новые шишки, не обращаю внимания. Она стала уже одной большой шишкой. С трудом замечаю, что полоска света, пробивающаяся из-под двери, на месте – это мой ориентир для проверки зрения. Аккуратно поднимаю веко левого глаза. Боль снова бьёт в мозг. Слезы сами катятся у меня из глаз. Мне жалко себя.

С трудом, но вижу свет. Это уже неплохо. Медленно опускаюсь вниз, ощупываю бока. Ребро слева было сломано при захвате; похоже, что после сегодняшней «беседы» справа треснуло ещё одно. Попутно языком ощупываю зубы и десны во рту. Некоторые зубы на месте, десны опухли.

Держась левой рукой за стену, охая, прихрамывая на каждом шагу, подламываясь, я приближаюсь к ведру. Там постоянно есть вода. Однажды нам не поставили ведро с водой. Было худо. Помятая металлическая армейская кружка стоит рядом с ведром, зачерпываю полную и пью. Вода прохладой своей приносит облегчение, лью воду на голову, стараюсь умыть растерзанное лицо.

Закружилась голова, резкая боль сгибает пополам, меня рвёт прямо на пол. Вода выходит больно, мучительно, во рту горечь от жёлчи и крови, в глазах темнеет, круги вновь плывут, пульсируют вместе с каждым позывом к рвоте. Все закончилось. Вытираю губы. Вновь наполняю кружку и медленно плетусь к своим нарам.

Так, теперь надо провести ревизию мозгов. Мысли текут вяло, путаются.

Начали. Кто я? Пауза. Мозг не хочет работать, он устал, я сам дико устал, хочется умереть. Апатия. Тупое оцепенение.

Итак, кто я? Пауза. Мозг устал. Как будто во мне живёт два человека сразу. Один хочет жить, второй – не очень.

Мучительно вспоминаю. С каждым разом все сложнее. Но надо этим заниматься, чтобы не оскотинеть, не превратиться в животное, в растение. Надо вспоминать! Вспоминать все, что было со мной в этой жизни. Единственное, что осталось у меня – это память. За неё я цепляюсь, как за спасательный плотик. Но эти гады стараются не зря. Часто боль, страх, жалость к себе заменяет память. Больно не только шевелиться, больно думать.

Я – старший лейтенант Маков Олег Робертович, 1967 года рождения, уроженец города Кемерово, выпускник Кемеровского Высшего Военного Командного Училища связи, женат, личный номер… Черт! А какой же у меня личный номер? Не помню. Что-то как в тумане вырисовывается, не помню, после вчерашнего избиения помнил, а сейчас – нет!

Это те сведения, которые можно сообщить противнику при попадании в плен, также допустимо назвать номер воинской части и фамилию командира, но не более того. Что я и сделал. Вот только командира не назвал, нет у меня командира полка. Сбежал он в Москву. Почти все продал местным боевикам-аборигенам и рванул в столицу. Взял у них ещё денег авансом за то, что расстреляет ракетами Степанакерт, но это было просто нереально изначально, вот он и перевёлся удачно в первопрестольную.

Командир третьего дивизиона Бобов – арестован. Хороший мужик, был бы на месте, не оставил бы нас в беде. Арестован он. Правда, не аборигенами, а официальными властями, и не бьют его, наверное, ногами. М-да. Часть расформировали, и мы – кто вырвался из окружения аборигенов, отправились в штаб дивизии, что находился недалеко от Баку. Не успели отъехать на рейсовом автобусе, как его остановили, окружили человек пятнадцать из местного ополчения, вывели из автобуса под автоматами, обыскали, отобрали документы и, надев на голову мешки и заковав в наручники, увезли.

Нас было четверо, четверо последних офицеров из полка ЗРВ ПВО (зенитно-ракетные войска противовоздушной обороны). Мы вместе прослужили четыре года, последними уходили.

– 2 -

Два месяца назад часть захватили местные жители под предводительством Гусейнова – бывшего директора табачной фабрики города Евлах, что расположен в 16-ти километрах от Мингечаура.

Нас во всем полку оставалось не больше сорока человек. Солдат давно не было в помине. Азербайджанцы – офицеры и прапорщики – открыто воровали из части. Тащили все, даже сухие пайки из НЗ, и питались мы в основном тем, успели перенести на КП.

Часть техники ДХ (длительного хранения) и НЗ угнали.

А началось все это в январе, когда «мудрые», ну очень «мудрые» командиры в штабе армии приняли решение нас разоружить. Сами своих же разоружили. В приказном порядке. Командир полка лишь руками разводил. Официальная формулировка звучала так: "В целях недопущения провокационных действий со стороны местного населения, попыток захвата воинских частей ПВО с целью захвата оружия ПРИКАЗЫВАЮ:… " Приказ мы добросовестно выполнили в указанные сроки.

На управление полка и командный пункт нам оставили шесть автоматов и двадцать пистолетов. На каждый ствол – один БК! То есть, на автомат сто двадцать патронов, а на ПМ – шестнадцать!

В дивизионах и того меньше. Один автомат и два ПМ.

Сила! Может, для Рэмбо и хватило бы, а вот для нас этого было явно маловато. Дальнейшие события подтвердили все наши опасения.

Вот тут и началось! То на НЗ залезут, то машину с аппаратной угонят с ДХ, про остальное и говорить нечего – воровали, грабили в открытую.

Как только оружие сдали, КП захватил отряд самообороны Северного Карабаха. Командовал этим отрядом бывший учитель математики и физики средней школы No 10 г. Мингечаура Юрик Хамидов. Он заявил, что будет нас охранять от армянских террористов, диверсантов и экстремистов.

Оперативный дежурный майор Соловей и капитан Лунев кинулись на этого командира отряда. Но у нападавших было численное преимущество, плюс стволов сорок. Завязалась потасовка, наших в этот момент на КП было восемь человек.

Я был на выезде в третьем ЗРДН (зенитно-ракетный дивизион). Мой прапорщик Успенский лихорадочно сбрасывал ключи и прятал блокноты с ключевой документацией.

Слава богу, что без стрельбы обошлось, лишь набили морды друг другу.

После этого доложили в штаб армии о происшедшем. Армейские же поговорили с командиром «охранников от армянских диверсантов». Была дана команда продолжать несение боевого дежурства, ключи и шифры не набирать. Работали на проверочных ключах.

Охрана бравая наша держалась два дня. Корчили из себя воинское подразделение. Несли караулы.

А на третий началось! Кто перепился из них, кто обкурился анаши – устроили перестрелку между собой в оперативном зале. Как они не поубивали друг друга – просто удивительно. Но дуракам, пьяницам и – теперь стоит добавить – наркоманам везёт. А и поубивали бы, невелика потеря! Вон, какую аппаратуру уничтожили своей стрельбой!

Мы свой комплекс АСУ СЕНЕЖ под «трехсотый» доработали: в планах на 1992-й год стояло перевооружение полка на «С-300».

После этой перестрелки наши охранники молча ушли.

В начале февраля приехала комиссия. Комиссия по меркам Азербайджана высочайшая, выше только – горы. Возглавлял её зам министра обороны Азербайджана, в звании генерал-лейтенанта.

Собрали нас в том, что раньше именовалось клубом части. Объявил этот сорокалетний генерал-лейтенант, что он возглавляет комиссию по расформированию российских воинских частей, дислоцированных на территории независимого Азербайджана, она же – по приёму техники из этих частей. Этот же быстрорастущий генерал новоиспечённого государства долго пугал нас, что мы будем нести материальную и уголовную ответственность за разграбленную и похищенную технику.

Командир полка сидел в президиуме этого собрания и с важным видом кивал головой.

Не дослушав весь этот бред до конца, вскочил заместитель командира полка по вооружению подполковник Коноваленко:

– Рот закройте, товарищ генерал!

Это было как гром среди ясного неба. Все спокойно слушали всю эту ахинею, довольно часто приезжали всякие комиссии из местных. Одни стращали, другие что-то обещали. Всем что-то надо было от нас. Мы на это реагировали спокойно. Привыкли уже, устали от всего. Просто хотелось уехать из этого Зазеркалья-Закавказья к себе на Родину.

Это теперь у всех нас появились разные Родины. У кого Белоруссия, у кого Украина, а у кого Россия. Но тогда мы ещё не начали делиться по национальным квартирам. Нужно было выстоять, как-то противостоять этому аду с новоявленными генералами и их амбициями завоевателей.

Зато папа-командир с ними чуть не в десны целовался. После долгих совещаний с «новыми» с глазу на глаз он ходил довольный. Плевать он хотел на свой подчинённый личный состав. Он делал бизнес, это было заметно невооружённым взглядом, а мы Родине служили. Каждому своё.

Похоже, что больше всех возмутило выступление Коноваленко самого командира, он заорал на своего заместителя, застучал по столу кулаком.

Тут поднялся начальник связи полка. Старый, седой майор Пряхин.

– Товарищ полковник, а что вы кричите на своего заместителя? Приказа о снятии нас с боевого дежурства не было. Так какого рожна мы будем слушать все эти бредни местных генералов? Приказа о расформировании нашей части не было, не было команды о передачи вооружения, техники. Так чего мы сидим и слушаем их?

Тут «генерал» начал нас увещевать, что мы нужны, мол, новой республике. Начал рассказывать сказки, что мы получим квартиры, звания, должности, деньги большие будем получать. Условие одно – остаться служить в ВС Азербайджана. Мы начали вставать и выходить из зала, не дослушав очередного болтуна.

Зато потом стало известно, что командир около трех часов беседовал с глазу на глаз с генералом этим, и вечером, собрав совещание, сообщил, что мы передаём почти всю оставшуюся технику ДХ Азербайджанской армии. Мы возмущались, но толку было мало.

Через час нас – связистов и шифровальщиков – собрал начальник связи. Мы понимали, что нельзя отдавать аппаратуру ЗАС и шифровальную технику противнику. Сотрудник восьмого отдела шифровальщик Костя Недопекин недолго сопротивлялся. И вот ночью мы на стоянке техники ДХ мы кувалдами разбивали аппаратуру, шифраторы и дешифраторы дробили в пыль. Потом взяли ключевую и ЗАСовскую документацию – как действующую, так и на случай войны – и устроили большой костёр. На огонь приходили офицеры, прапорщики, кто-то принёс пару литров местного коньяка. Но мы лишь отхлебнули и следили, чтобы сгорело все полностью, ни кусочка от упаковки, ни листочка от документации не осталось. И при этом ничего не разлетелось. Вся техническая документация по ЗАСу и шифрам также полетела в костёр.

Пришёл особист Коля Мироненко. Мы ему объяснили, в чем дело. Он лишь молча приложился к стакану коньяком, махнул обречённо рукой и ушёл.

После того как все сгорело, мы составили акт об уничтожении техники и документации, ключевой документации, шифров. Акт составили в семи экземплярах, по числу присутствующих. Все подписали его. Каждый взял по экземпляру. Хоть мы и обозначили, что все это было сделано под угрозой захвата аппаратуры и документации противником, но кто его знает, что потом будет с нами.

Во время боевых действий в Афганистане был случай, когда самолёт Ан-26 заблудился и сел на территории Пакистана, вернее его уже посадили насильно. Сутки держали оборону, не выходили из самолёта, потом был штурм, никого не убили. Но там были комплекты ЗАС аппаратуры и ключевая документация. И за сутки никто не предпринял попытки уничтожить блоки и ключевую документацию. Потом самолёт вернули в целости и сохранности, за маленьким исключением. Не было ЗАС аппаратуры и ключевой документации. После возвращения на Родину командир корабля и связист пошли под трибунал: не за то, что они заблудились и посадили самолёт на территории чужого государства, а за то, что ЗАС и ключи к ней попали к противнику.

Технику вывезли. Из штаба армии что-то грозили, но никто не приехал. После этого командир полка был переведён к новому месту службы в Москву.

Особист Мироненко пытался его оттуда достать, писал какие-то бумаги. Не получилось. Потом сам поехал в Москву. Там его убили. За командиром, говорят, местные тоже охотятся. Много пообещал, много взял, мало сделал. Может, тоже убьют. Каждому своё. Он знал, в какие игры ввязывается.

– 3 -

Семьи мы отправили ещё полгода назад, когда война в Карабахе началась в полную силу. Квартиры наши разграбили, все наше оставшееся имущество хранилось в части.

И даже после всего этого нас не сняли с боевого дежурства. Плевать, что остался лишь один боеспособный дивизион – третий, на остальных лишь часть техники работала. И кое-как несли охранение от местных ополченцев – их в последнее время, ой, сколько развелось. Отряды, армии, группы, и все – самообороны, и все пекутся о том, чтобы нас не захватили армянские боевики. А нам бы от местных избавиться, они бы лучше нас в покое оставили.

Все очень устали. В штабе армии уже никто ничего толком не говорил. Поначалу кричали на нас. Лозунг был один: «Кому не нравится – может увольняться!»

После перевода командира полка приехало два полковника, посмотрев на нас, сменили своё настроение, задора у них заметно поубавилось. «Держитесь, мужики, держитесь! Недолго уже осталось вам ждать!»

На меня была возложена ответственность по поддержанию связи с подразделениями, которые зачастую находились на приличном удалении от штаба части – до двадцати километров.

Очень часто местные крестьяне, запахивая поля там, где раньше им было запрещено обрабатывать землю, случайно рвали кабели связи: так у них появилось новое увлечение – уже нарочно рвали кабель, выкапывали его, обжигали и сдавали в пункты приёма цветного лома. Понять их можно было, после начала войны работы никакой не стало. Жить как-то надо. Но мне не легче от их проблем. У меня связь боевая, а тут эти местные!..

И вот ночью меня поднял мой командир – начальник связи:

– Олег, с третьим дивизионом связь пропала. Съезди, посмотри.

– Ох, достали меня эти крестьяне и охотники за цветным ломом. А по радио пробовал?

– Пробовал. Тишина.

– Может, генератор накрылся?

– Не знаю, съезди по быстрому, глянь, что к чему.

Я сам сел за руль старенького «ГАЗ-66», солдат-водителей давно уже не было, и поехал в сторону дивизиона. Для маскировки от местных ополченцев на лобовое стекло наклеил плакатик с флагом Азербайджана. По пути останавливался и из контрольных точек выходил на связь с КП, все было нормально. Вот и третий ЗРДН. Ворота были распахнуты настежь.

Странно, очень странно. Всегда ворота закрывали. Защиты мало, но, по крайней мере, видно, что есть хозяева, не брошено хозяйство.

Я медленно проехал по дороге, ведущей к КП дивизиона. На небольшом плацу перед входом в капонир горел свет. Значит генератор целый. Что дальше?

На этом пятачке много народу. Очень много, человек около ста. Во всем третьем ЗРДН не больше шестнадцати человек. Но он оставался единственным боеспособным подразделением, поэтому людей снимали с других дивизионов и направляли сюда. Сразу бросилось в глаза то, что среди этой пёстрой вооружённой толпы ополченцев, наряжённых в добротный импортный камуфляж, не было наших. Наших видно сразу и издалека, выгоревшее, застиранное почти добела хб, было бы заметно в эту тёплую ночь.

Я тихо ехал, толпа расступалась передо мной, ополченцы махали руками, улыбались. Я тоже скалил зубы. Они одобрительно показывали на плакатик на лобовом стекле и поднимали большой палец. Мол, хорошо, свои приехали. Ага, свои! Ваши лошадь в овраге доедают! Черт! Ничего понять не могу.

Дальше ехать было невозможно. Вышел. Закурил. В пачке оставалась всего пара сигарет.

– О, помощь приехала! – джигиты настроены дружелюбно.

– А где наши?

Из толпы вынырнул прапорщик Сабиров. Сразу и не признаешь. Был у нас замусоленный, грязный, вороватый прапорюга. Потом исчез после очередного похищения очередной машины со стоянки ДХ. Он тогда и стоял в карауле. Исчез вместе с автоматом. Сейчас важный, камуфляж забугровый нацепил. Морду наел.

– Привет, Сабиров! А где командир, офицеры?

– Господин Сурет Гусейнов беседует с ними в оперзале.

– Понятно. А ты чего вырядился и здесь выхаживаешь? Боевиком заделался?

– Я тебе не Сабиров! А мюдюрь (господин) Сабир, ты меня понял, русская свинья?!

– Как же тут не понять, – я сильно затянулся, посмотрел на сигарету, – если за тобой около сотни стволов. Вот если один на один, так можно было бы тебе башку твою пустую и расколотить.

– Ах ты, свинья! – Сабиров замахнулся на меня.

Замах был такой, что можно было уснуть, я поднырнул под руку, ушёл влево, затем коротким ударом правой заехал ему в живот, он согнулся. Я выпрямился – теперь по корпусу ногой. Бывший прапорщик, а ныне, по его словам, мюдюр, отлетел в сторону.

– Получи, фашист, гранату от советских партизан! – только и успел я сказать, как меня сбили с ног и начали пинать ногами.

Я крутился на земле как волчок. Поэтому удары приходились в основном вскользь. Практика уличных драк в Кемерово пригодилась.

– Хватит! Поднимите его, – голос Сабирова, пардон, господина Сабира. – Отведите к командующему, этот нам пригодится.

Меня бесцеремонно подняли, поставили на ноги и, грубо толкая вперёд, повели на КП дивизиона. Бронированная дверь тоже распахнута. Ступенька, ступенька, как бы не упасть здесь в полумраке! Костей не соберёшь.

Вот и зал. Перед возвышенностью – «капитанским мостиком» – толпой стоят все офицеры и прапорщики 3-го ЗРДН. На своём месте сидел командир дивизиона подполковник Бобов Василий Степанович.

Меня с силой швырнули в толпу наших. Я с ходу врезался в Серёгу Модаева.

– Здорово, Серый! Что это за цирк у вас тут?

– Тихо. Сейчас все узнаешь!

В стороне стоял Гусейнов.

Гусейнов был не дурак. Но позёр страшный, любитель «сыграть» на публику. Речь его предназначалась скорее не нам, а его ополченцам. Уже более четырех лет длился Карабахский конфликт. Поначалу он выражался в стихийных погромах и грабежах с обеих сторон. А около года назад и Армения и Азербайджан перешли к открытым вооружённым столкновениям.

Наша часть была дислоцирована на территории Азербайджана, на границе с Карабахом. С одной стороны, мы искренне сочувствовали армянам, все-таки наши, братья-христиане, но дабы не злить азербайджанских аборигенов, демонстративно не принимали участие в яростных спорах и мелких стычках.

Каждая сторона перелопачивала массу архивов, доставая из них пыльные, ветхие документы и, потрясая ими, кричала, что эта земля принадлежит именно его народу.

Были эмиссары с обеих сторон, нам предлагали огромные деньги, чтобы продали оружие, или пошли к кому-нибудь наёмниками, инструкторами. Энтузиазма и охотников повоевать с обеих сторон было много, а вот офицеров, способных из толпы гражданских сделать подобие боеспособного подразделения, было явно недостаточно. Для нас же главным было просто нести боевое дежурство. Как мы шутили: «Нести свой крест – БД». И всем отвечали на азербайджанском я зыке: «Карабах – лязимды, КП– бизимды» (Карабах – ваш, КП – наш).

И вот Гусейнов начал:

– Вы захвачены народно-освободительной армией Азербайджана (свист, аплодисменты «захватчиков»)! Все имущество, оружие теперь принадлежит нам (снова одобрительный шум)! А вы объявляетесь пленными!

Захватчики заорали что-то на своём языке. Визг, писк, радостные вопли. Мы набычились. Ещё бы, чтобы какая-то сволота захватывала в плен советских офицеров! Хрен вам в ухо!

Рядом стоящий прапорщик Сеня Морозко дёрнулся, вырвался из-под упёртого в шею ствола автомата. Обернулся, схватился руками за ствол и цевьё, вырвал автомат из рук боевика-ополченца, ударил его в пах ногой. Джигит-боевик с диким воем сложился пополам и, зажав разбитое своё «хозяйство» руками, покатился по полу.

Морозко передёрнул затвор и повёл стволом поверх голов:

– На пол, ублюдки!..

Неожиданно громко ударил выстрел, и Морозко рухнул лицом вниз, не закончив фразы. Я лишь успел заметить, что на груди его образовалось большое красное пятно, а под курткой-"афганкой" что-то стало торчать. Когда он упал, мы увидели входное отверстие от пули в спине.

Гусейнов опустил пистолет.

Ну вот, а я ещё думал, что он идиот, раз держит автомат на левом плече. Думал, что так профи не поступают. Ошибался. Недооценил я этого шакала. Никто из нас ранее не принимал этих боевиков-ублюдков всерьёз. Ну, захотелось мужикам покуражиться, нацепили на себя оружие, питаются в кафешках придорожных бесплатно, мелким рэкетом промышляют. Теперь придётся считаться с ними.

– 4 -

Мы же не пехота, а инженеры. Наше оружие – ракеты. Все из нас проходили общевойсковую подготовку в училище на 1-2 курсах, но это все быстро забывается.

Мне в этом плане было легче. Я оканчивал командное училище связи. И весь наш батальон готовили для Афганистана. Учили именно воевать, а не просто командовать, учили выживать самих и спасать подчинённый личный состав. Учили, как выполнить боевую задачу и сохранить солдат. А это непросто, ой, как непросто! Учили убивать. Учили «жрать» всякую гадость, но выжить. Выжить!

Я открываю глаза, осматриваю наше узилище. Горько усмехаюсь. Видимо, эта подготовка мне сейчас пригодится. Ещё как пригодится. Я сплёвываю на бетонный пол вязкую смесь крови и слюней, что накопилась во рту. Глотать больно, голова кружится. Подташнивает. Послышались какие-то неясные звуки в конце коридора. Прислушиваюсь. Может, Витьку бьют? Непонятно. Откидываюсь на прохладную стену. Голову приятно холодит. Господи! Не лиши меня разума, памяти! Лучше убей, но память оставь! Закрываю глаза и вновь вспоминаю.

Эта подготовка для выживания пригодилась и во время прохождения службы в ПВО. Постоянно проводил показательные занятия по общевойсковой подготовке. Что-что, а командиров из нас готовили неплохих. Личный состав, несмотря на то, что было много всяких раздолбаев, технику знал, боевое дежурство нёс хорошо.

Я улыбаюсь своим мыслям. Господи! Кажется, что все это было в прошлой жизни, хотя не прошло и двух недель с момента пленения. Собственной кровью мы с Виктором пишем на стенах, отмечаем дни заточения. Кто мы, откуда. Расписываем всевозможные проклятья на голову «Мудаева», Гусейнова. Вкратце описываем, что с нами произошло.

Как потом рассказали, первым захватили командира дивизиона подполковника Бобова. Кто-то из местных наводил. Это факт. Знали досконально расположение боевых постов, наиболее важных узловых центров. Скорее всего, это Гусейн. Падаль! Шакал вонючий!

С самого начала захвата командир сидел, насупившись, исподлобья наблюдая за всем этим бардаком, только покраснел как рак. Желваки гуляли на челюстях, вены на шее надулись, огромные руки, сжатые в кулаки, лежали на столе.

Мастер спорта по вольной борьбе, он ещё в училище спокойно занимал первые места в тяжёлом весе. Когда было спокойно, в части каждый выходной замполиты устраивали спортивный праздник («Что не отдых – то активный, что не праздник – то спортивный!»), Боб постоянно принимал в них участие. Он не бегал, но любил побаловаться с гирей, побороться. Боксом всерьёз не занимался, но побиться на ринге любил.

Излюбленным его развлечением было объявить на спортивном мероприятии: тот солдат из дивизиона, который больше Боба поднимет гирю-двухпудовку, невзирая даже на имеющиеся прегрешения, сразу получает отпуск. На эту шутку покупались многие, но никто в части не мог побить Бобовых рекордов. Пусть на два-три раза, но он поднимал больше. Бороться с ним также было мало охотников. А те, кто решались, уже через тридцать секунд лежали на матах, легко переброшенные через себя. Потом долго приходили в себя, охая и потирая ушибленные места.

И как специалист Боб был класс! Никогда не орал на подчинённых, не матерился. Самым обидным и страшным ругательством в его устах было «Чудило». Произносил он это убийственно презрительно. Лучше бы ударил своим огромным кулачищем, растёр по стенке, но нет, он будто плевал в рожу.

И вот этот огромный человечище, человек-гора сидел на своём месте, которое он занимал как командир во время боевого дежурства.

Когда Морозко попытался освободиться и спасти нас, Боб легко перекинул через себя ополченца, направившего на него пистолет. Тот, описав в воздухе дугу, с грохотом рухнул на пол. Сразу видно, что мужик никогда не занимался борьбой, хотя в Азербайджане много борцов, и в школах её культивировали, но этот грохнулся как мешок с дерьмом, раскинув руки, и грохнувшись затылком о фальшпол. Тот загудел. К командиру тотчас подскочили двое и, уперев в него автоматы, заставили сесть.

Командир сел, шумно выпустив воздух из лёгких, с удовлетворением посмотрел на лежащее тело. К тому уже подбежали ополченцы и попытались привести в чувство соратника. Получилось у них это не сразу. Потом его подняли и унесли. Также увели того идиота, которому Морозко превратил всю промежность в яичницу-болтунью. Унесли и тело Морозко.

Все это происходило под вопли аборигенов, они зло смотрели на нас, тыкали стволами, орали в ухо какой-то бред пьяной собаки. От некоторых нестерпимо несло дешёвым местным вином, от молодёжи – вонючим гашишом или анашой. Хрен его знает, не различаю эту гадость, много я этого дерьма у бойцов отбирал и сжигал в печи. Так что нанюхался этой вони. Мне даже передавали угрозы, что на большие деньги я спалил этой гадости. Плевать!

Обидно стало, что эта толпа обкуренных и пьяных мародёров захватила одну из лучших воинских частей. Когда-то были лучшей частью!

Если бы не Гусейнов, то эти взбесившиеся придурки начали по нам шмалять. Только его авторитет и не позволил им немедленно расстрелять нас. Они что-то галдели на своём. Вот только мат проходил на чисто русском языке. Своего мата у них хватало, но многие почему-то предпочитали русский.

Гусейнов приказал своим нукерам вывести Боба. Тот ещё больше набычился, напрягся, и сквозь зубы сказал негромко своим густым баритоном, так, что перекрыл стоящий в помещении операционного зала КП шум.

– Я буду говорить только в присутствии своих офицеров, у меня от них секретов нет.

– Вывести его! – Гусейнов тоже набычился.

Все притихли. Начиналась схватка гигантов. Все насторожились, боевики крепче схватились за оружие и сильнее вдавили стволы в наши тела. Мы тоже приготовились к схватке. Хотя уже было ясно, что эти черти готовы нас поубивать просто так, ради самоутверждения. Мы же в их глазах убийцы, захватчики, хотя не припомню, чтобы кого-нибудь убили. Один хрен – неверные.

М-да. Массовый психоз, серьёзная штука! Атеисты вдруг разом стали истовыми мусульманами, которые ходили по городу в каких-то лохмотьях, били себя кнутами до крови, что-то бессвязно орали, призывая на войну за освобождение Карабаха. За ними ходила толпа, которая их поддерживала, встречая каждый удар бича, кнута по собственной спине одобрительными возгласами. Дети гор! Что с них возьмёшь кроме анализов, и те плохие будут! Пропаганда о национальном возрождении патриотического духа сделала своё дело. Прав был Оскар Уайльд: «Патриотизм – последнее прибежище негодяев!»

– Говори здесь! – командир был непреклонен.

Мы приготовились к схватке. Это пришло как-то враз, неосознанно, все устали от произвола и унижения, что творились в последнее время. Злость и усталость, копившиеся в нас месяцами, были готовы прорваться в любую секунду. Не было команды, просто все поняли, что сейчас будет последняя смертельная схватка – когда уже простился с жизнью, отступать дальше некуда, и плевать на себя, – только убить врага! Понимаешь, что потом, скорее всего, даже наверняка, тебя разорвут автоматной очередью пополам, но это будет потом! А сейчас задушить противника, сломать ему шею. Услышать, как хрустнут под руками его шейные позвонки, как о колено разорвутся связки спинного хребта, глаза вылезут из орбит и из открытого рта вывалится язык! Только так и не иначе! Смерть ублюдкам. Это кайф!

Я все это живо себе представил. Все! Только бы кто-нибудь начал! Батя, дай знак! Моргни! Свистни! Сделай что-нибудь! Уж мы-то тебя не посрамим! Примем последний бой с честью! Мы же офицеры! Неужели вот так и будем сидеть как свиньи, как скот, ждущий своей очереди на бойню?! Командир, почему молчишь? Напряжение достигло высшей точки.