Текст книги "Дневник полковника Макогонова"

Они теперь хоронятся у брони.

Остальные заняли позиции: кто в траве залег, кто под колесом, кто за столбиком, деревом.

– Может, и не пойдем, да? – шепчет Савва.

– Командир не отступится.

Макогонов обрисовал Мельнику картину:

– Через форточку войдешь. Откроешь дверь. Там не меньше троих наверняка. Наш клиент должен быть там. Его нужно брать живым. Остальных валить.

Штурман удивляется такому делу, но молчит: думает, что если будет шум и будут потери, тогда разборки у начальства будут нешуточные. Все-таки чокнутые они, эта ленинская разведка. Чокнутые!

Макогонов неспроста так решил, что пойдет Мельник. Макогонов знает способности Мельника. Мельник – рукопашник; у Мельника холодный расчет на первом месте. Он терпеливый, внимательный – интуиция у него, как у медведя в тайге. Ждать будет, на одной руке повиснет – и будет висеть так хоть час, но в адрес войдет. Можно и Савву.

«Нет, – решил Макогонов, – Мельник должен идти».

– Пошел, – сказал Макогонов.

Мельник пошел. Темно еще, только на востоке брезжит, брезжит. Есть еще время – минут десять, не больше. Тимоха с Пашей Мельника подсадили. Тот ухватился за козырек, залез по газовой трубе. Замер у окна. Вдруг промелькнуло у Мельника: может, нужно было, чтобы Савва пошел на этот раз? Интуиция. Поздно теперь прислушиваться к голосу разума. К чертям собачьим все мысли! Какой на войне разум. На войне есть одна наука – выжить и сделать свою работу в срок и уйти без потерь. Это и есть военный разум. Другого нет, не дано на войне. И думать о другом, о разумном человеческом бессмысленно, тогда время уйдет – потери могут быть тогда. Потери человеческие уже не восполнишь разумом и интуицией.

Подтянулся Мельник, через форточку заскользил внутрь квартиры. Влез наполовину. Темно. Прислушался. Тихо. Но вроде дышат. Люди – в кухне или коридоре, или другой комнате. Мельник скользит змеею – руками коснулся подоконника. А, черт! Кружки, тарелки. Заставлен подоконник всякой всячиной. Он развел руки, сколько было можно, уперся в стены. И так стал сползать. Сполз до пола, ноги подтянул. Сопят. В коридоре спали двое – автоматы рядом. В другой комнате на широкой кровати храпел под простынею человек с бородой. Бороду Вова сразу разглядел: борода была аккуратная, подстриженная под «интеллигентного». Мельник обувь скинул перед тем как лезть. Теперь на мысочках пробрался мимо двух охранников с автоматами. Дверь открывалась легко; он выскочил на подъездную площадку и, спустившись на первый этаж, отодвинул щеколду. Впустил Ускова, Савву, «тяжелых». Сам же первым поскакал наверх. У двери, когда взялся за ручку, снова кольнуло. Интуиция? Да к черту! Потянул Мельник на себя ручку двери. Усков зашипел на Мельника: теперь уйди – ты без бронежилета. Уйди, ты свою работу сделал. Уйди, нах, дай работать теперь «тяжелым». Но Мельник решил сам взять того с бородой – сунуть ему ствол в рот. Никуда тот не денется, не вякнет со стволом-то за щекою.

Интуиция…

Вошел Мельник в квартиру и только сделал первый шаг, с пола – метров с четырех, с дальнего конца коридора, где ванная и туалет – ударило пламя. Очередь длинная и бестолковая:

– Тра-та-та-та-тах!

Не треск автоматный, а будто горы рухнули на плечи и голову Мельника.

Перегруппировавшись, Мельник каким-то чудом успел стрельнуть в ответ. Не чувствуя ударов от попаданий в него пуль, повалился на пол и, перекатываясь, цепляясь ногами за стены, очутился на кухне. Он не успел отдышаться, не успел понять, куда он ранен.

На площадке закрутилось. Макогонов растолкал остальных. Стоит первым у двери, но так, чтобы не попали, если б стали стрелять из квартиры.

– Мельника завалили. Будем мстить. Гранаты!

– РГД.

– Первая. – Макогонов швыряет гранату в квартиру.

Ббу-ух! Со звоном вылетают стекла, валится со стен штукатурка, вырывает с «мясом» дверные косяки.

– Вторую, – подают вторую РГД. – Выходи, – кричит в квартиру Макогонов.

Скрип по полу, кто-то ходит, кто-то стонет. И голос из квартиры:

– Нэ уиду-у-у…

Полетела вторая граната.

Ббу-ух!!

За ней третья.

Ббух-х!!!

Четвертая, пятая, шестая.

На восьмой гранате боевики сдались. Одного убило, он валялся в луже крови лицом вниз у туалетной двери, автомат рядом. Он, по всей видимости, и стрелял в Мельника. Второй оглушенный корчился и стонал. Его поволокли, на ходу натянув мешок. Самый важный «клиент» с интеллигентной бородой выпрыгнул из окна. Там его и приняли Тимоха с Пашей Аликбаровым, – приняли и, «аккуратненько» пресанув, чтобы дышал не каждый раз, а с перебоями, поволокли к броне.

Мельник то терял сознание, то, после каждого нового взрыва, приходил в себя. Он трогал себя по груди, животу – искал, где сочится кровь, куда он ранен. Шум в голове. Ббух-х! Взрывы. Ббух-х! Голоса. «Выходи!» – «Нэ виду!» После третьего или четвертого разрыва Мельник перестал считать гранаты: «Командир сильно разозлился. Наверное, подумали, что меня завалили». Мельник потерял сознание, или только так показалось ему.

Тук-тук-тук.

Голова по ступенькам. Вялое тело тащат за ноги со второго этажа вниз. Голова безвольно стукается по ступенькам. Савва с Усковым волокут тело по лестнице. Быстро нужно. Отход еще стремительнее, чем наступление.

Тук-тук-тук.

– Савва, тише ты, я сам пойду.

Савва слышит, что обращаются к нему, сразу не соображает. Усков бросает ноги и подхватывает Мельника под мышки.

– Живой?

– Живой, да?

– Живой, мать…

Мельника волокут, выволакивают на улицу. Еще есть немного времени: тут каждая минута, секунда дорога – нужно узнать, куда ранен Мельник! Перевязать, кровь остановить. Усков склоняется над товарищем, вынимает нож и начинает разрезать ремни на «разгрузке». Режет, режет. Разрезал. Заворотил «горку» на Мельнике и щупать стал ему грудь, живот.

– Куда, куда?

– Да никуда. Ты зачем порезал? – Мельник очухался, разозлился: имущество ведь испортил сержант Лиса! – Лиса, б…, имущество…

– Какое имущество!

Макогонов рядом.

– Живой?

– Живой, тащпол.

Рявкнул Макогонов:

– Уходим!

Небо светлело на востоке. Наступало утро. Два БРДМа, стремительно набирая скорость, уходили на запад.

* * *

Пошли по комендатуре дурные слухи, что Мельник, опытнейший разведчик, тронулся умом – стрелял Мельник в своего командира, подполковника Макогонова. Попал, не попал – не говорили. Вроде бы не попал. Но стрелял же – совершил воинское преступление.

«То-то теперь делов будет», – думал Старый.

Казачков, сапер из новеньких, рассуждал так:

– Они Мельника подставили сами, а теперь прессуют. Попал пацан под раздачу. Разведка, разведка… Ты видал, как они своих? Саперы, говорят, пьянь и рвань. А мы своих не подставляем. Ротный Дубинский отмазал бы. Правильный он мужик.

Старый соглашался, кивал.

Но Старому было не до разборок.

Он, конечно, Мельника уважает и остальных разведчиков тоже. Но лезть теперь в «ихние разборки» Старому резона не было – ему ж домой ехать.

Он, как и решил, договорился с Маликой насчет такси. Хотел с Тимохой, но разведка была на нервах после того случая. Мельник тронулся умом! Разведчиков можно понять, отчего же не понять – тяжело терять боевых товарищей. Вот он, Старый, сильно переживал, когда рвануло на Первомайке Жорика с Тимуром. Крови, крови было!.. Старый крови боялся, не любил смотреть на кровь. Старый старался не думать, не вспоминать о боли. Боли он натерпелся за свой контракт.

Было дело, отмазал Старого ротный. Попался Старый начальнику штаба. Да не пьяный был, с запахом. Начштаба Душухин – зверь, не человек – стал требовать от Старого рапорт на увольнение: «Пиши, клади на стол, рожа пьяная!» Старый тогда к ротному. Ротный замолвил словечко. Старый по совету Казачкова выставил ротному доброго прохладненского коньяку. Казачков ему тот коньяк и продал. Где Казачков коньяк взял – не «паленый», а фирменный с маркой производителя – не задумывался Старый. Если орденами-медалями торгуют запросто, то про спиртное чего говорить.

Про ордена-медали обидно было думать.

Вот, к примеру, пришло представление на Пашу Аликбарова. Паша даже видел документ в наградном отделе в Ханкале. С президентской подписью или не с президентской, но точно, что пришла бумага из Москвы, откуда на всех героев приходят представления. Пашу в комендатуре поздравляли. А чего без ордена приехал? Паша сказал, что на том документе его фамилия еще не была вписана. В наградном отделе сказали, что, как впишут, так и оповестят. Прошла неделя-другая. Нету ордена. Паша есть перестал, спал плохо, с лица весь сошел. Обидно же! – орден есть, а ордена нет. Снова поехал Паша в Ханкалу. А как приехал обратно в комендатуру, так и разбушевался – хотел найти кого-нибудь из штабных и придушить. Но, если задуматься, в чем штабные-то, которые из комендатуры, виноваты. Оказалось, что украли Пашин орден. Вписали в его документ чью-то другую фамилию. Писарь из наградного по секрету «слил». И «ушел» Пашин орден.

Чего уж про него, Старого, тогда говорить. Он и не герой даже. Только раненый был. Так разве ж это геройство?..

Эх, ордена-медальки! Домой, домой… Думалось Старому о доме.

Красные ягоды, ягоды… Чего они привязались эти ягоды? Да с запахом еще, будто на самом деле, а не приснилось тогда.

Как отъехали от комендатуры, Андрюха все слушал, как резина на колесах «Волги» гудит. Гудела резина как-то неровно, и «Волгу» все тянуло и тянуло к обочине. «Правый баллон жует, – решил про себя Старый, – сход-развал».

Водитель, уткнувшись подбородком в руль, вел машину. Он был неразговорчив, что совсем не походило на городских чеченцев. Старый решил, что водила селянин. Ну и пусть, а какая ему разница – главное, денег берет не много, а ехать да хоть на верблюде, лишь бы домой. Стал Андрюха прикемаривать на правое плечо – клонится и клонится голова. И закемарил. И еще, как уснуть, успел подумать про ротного: ведь до чего замечательный мужик, все ж выбил он деньги у «финнов». Ну, конечно, пришлось отстегнуть за труды, как говорится. Но что же сделаешь с этими дрянными «финнами». Если бы не ротный, если бы…

Старый проснулся оттого, что машина стала. Он тер глаза, а когда оттер зевотную слезу, увидел, как водитель, обошедши машину, открыл с его стороны дверь и наставил на него ствол пистолета.

– Уэхады.

– Вы че, мужики, договаривались же. Малика же.

Но его уже хватали за рукава дешевой кожаной курточки: не просто так хватали, но уже пробовали кожу на товар – трогали кнопки и считали, сколько карманов у курточки. Вроде был и второй – помогал водителю: бил и пинал Андрюху, приговаривая непонятно и зло. Вдвоем эти люди отволокли Андрюху от машины за кусты и стали тянуть с него курточку. Андрюха хотел тогда встать и бежать. Поднялся на колени, сплевывая кровь с разбитых губ, и уже хотел побежать. Но ему в спину стрельнули. Раз, второй, третий. Стреляли снова и снова. Пули пробивали его легкие, желудок; одна пуля шестая или седьмая толкнула в спину посередке. И Андрюха свалился, перестав чувствовать свои ноги, но руками все греб и греб под себя, а ртом ритмично отрыгивал черные порции теплой крови.

И уже перед самым, как потерять ему сознание, он увидел красные ягоды на кусту и даже потянулся за ними, и даже почувствовал, как они пахнут. Крошечные в гроздьях красные ягоды. Андрюха покривился до боли черным ртом, успел удивленно, но в то же время с облегчением подумать: «Все, что ли?» И ткнулся лбом в землю. И вроде как затих.

В него стрельнули еще раз для контроля в голову.

Глава вторая

Очнулся Андрюха, и так удивительно ему стало на себя, – что лежит он под кустом и что голову, поднявши, видит гроздья красные. А глаза плохо видят, будто слезы – в пелене все перед глазами. Он тогда подтянул руку к лицу и стал тереть, а потом глянул на пальцы свои и увидел, что красные пальцы, аж алые, но уже ссохлое, запекшееся все было. И он подумал, сколько ж времени прошло, как он валяется здесь под кустом. А как подумал, то и вспомнил все. Вспомнив, вдруг испугался за себя: понял, что остался он живым, а значит, теперь ему мучиться и страдать. Пошевелился Андрюха да не ловко. И такая боль его пронизала, страшенная боль, что он подумал: нет, помрет он, раз больно так. Но жажда жизни, – хоть и не задумывался Андрюха теперь над этим, – оказалась сильнее всякой смертной боли. И пополз он. И полз, не знал сколько времени, – но казалось, что очень долго, потому что полз он так медленно – по сантиметрикам, по миллиметрикам. И дополз. И увидел, что остановилась у обочины другая машина. Видел затуманенным взором, что подбежал к нему человек. Не русский – чеченец. И стал чеченец кричать кому-то на своем языке. А потом его волокли, но так взяли бережно, что он стал проваливаться в черноту, и когда его уложили боком на заднее сиденье, успел подумать, что, наверное, его снова станут убивать, раз чеченцы подобрали, а не свои, русские. Но не успел большего додумать, снова потерял сознание.

Андрюха ничего не ощущал. Он не чувствовал боли. В расхристанной «шестерке» пожилой чесенец довез его до ближайшего блокпоста. На блокпосту решать, чего же делать. Но трогать всего в крови Андрюху не решились, а дали чеченцу сопровождение. Поехали: бэтер, а за ним «шестерка» старикова. Долетели как могли быстро до Северного госпиталя. И началось. Покатили Андрюху по госпитальному коридору. Хирург посмотрел и удивился, что живой Андрюха, стал считать дырки в нем. Насчитал тринадцать пулевых.

– Несчастливое число, – задумчиво произнес хирург. И спросил медсестру: – Живой? – И сам себе ответил: – Хм, живой. Ну, тогда готовьте его на операцию. Хотя, все одно умрет.

Чеченца допросили. Хотели отпустить, но из особого отдела прибежал офицер. Стоять, говорит, а ну-ка документы! Чеченец загрустил: он вез молоко на рынок – два бидона в багажнике. Печалится его баба, что скиснет теперь молоко.

Документов при раненом не нашли. Был тот в бессознательном состоянии, на ниточке его жизнь дрожала. Пока кромсали истыканное пулями тело, кто-то из медсестер или прапорщик медбрат вспомнили, что вроде как и видели они этого парня, а видели вместе с ленинскими саперами: те на своем бэтере ломали госпитальные ворота, когда привозили очередного раненого. Безбашенные они – ленинские саперы. Привезут окровяненного – кишки по броне, мертвый уже, – а они кричат страшным матом: открывай, такой-сякой! И таранят ворота с дурьих голов. А чего таранить? Покойник и подождать может, а ворота потом ремонтировать.

В общем, признал тот прапор в раненом ленинского сапера.

Сообщили в Ленинку. Оттуда подкатил на броне Славка Норгеймер, начальник инженерной службы Ленинской комендатуры. Подтвердил, что его это солдат, а по фамилии Андрей Карамзин. Сказал, что не солдат он больше – рассчитался и должен был уже садиться на поезд в Минеральных Водах.

Норгеймер заспешил обратно в комендатуру.

Прибыв, поднялся в штаб и сразу к коменданту. Его по пути во дворе комендатуры дернул было начштаба Душухин, в своей манере накричал – чего и как, почему без доклада, почему без рапорта! Норгеймер на Духа выпучился и бочком мимо, и к коменданту без стука. Питон на саперного офицера поднял грозный взор. В кабинете были Макогонов и Штурман.

За Норгеймером сразу входит Душухин.

Норгеймер доложил, что нашли их сапера в бессознательном состоянии в поле у дороги в районе населенного пункта Горагорский. Нашел его старик чеченец, проезжавший той дорогой. Солдата сейчас оперируют, а чеченца допрашивает особист в Северном.

Штурман насторожился.

Макогонов посуровел, желваками заводил.

Душухин покраснел.

– Товарищ полковник. – Душухин с обидой в голосе доложил: – Я доводил до вашего сведения. За последние два месяца пропали по дороге домой двенадцать человек из комендантских. И это только наших. Все рассчитавшиеся.

Штурман потер вспотевшей ладонью по колену.

Макогонов сразу все понял, подумал: «Спасибо, Дух, штабная ты крыса. Чего ж ты раньше, обезьяна тупая, мне не заострил внимание!»

– Все рассчитавшиеся, – повторил Душухин, – потому никаких следственных мероприятий и не проводилось. Ни по одному пропавшему не было сообщений, только по троим присылали запросы из военкоматов. Мы сообщили, что те люди числятся убывшими из части по окончании контракта. И что следить за их дальнейшей гражданской судьбой Министерство обороны не имеет полномочий и обязанностей.

Комендант спросил:

– Солдат жив?

– Да как сказать, – Норгеймер будто собирался с мыслями, – жив и не жив.

– То есть?

– В него стреляли тринадцать раз и контрольным добивали в голову. Но промахнулись, на его счастье, ухо отстрелили. А голова вся в крови, это что били его. Хирург пощупал, говорит, мягкая голова. Мозги отбиты. Если выживет, может дураком стать.

– Та-ак! – злобно протянул комендант. – Михалыч, – обратился он к Душухину, – ты сделай запрос по комендатурам и подготовь мне докладную записку. Поеду на Ханкалу. Василий Николаич, ты отправляйся в Северный. Попытай этого солдата, если, конечно, он выживет. Вдруг вспомнит.

– Надо, чтобы выжил, – скрипнул зубами Макогонов.

– Зацепка, – вставил Штурман.

– Тенденция – добавил Норгеймер.

– Прослеживается, – подтвердил слова Норгеймера комендант. – Норгеймер, ты проинструктируй своих, чтобы поодиночке не выезжали из Грозного.

– Понятно, товарищ полковник.

– Не «понятно», а чтоб не жопой думали! Я понимаю, у них у всех бошки поотколочены. Но, е мое! – вскипел комендант.

Норгеймер вышел из кабинета. Вслед, бубня под нос, вышел и Душухин.

Закурили.

Юля гордо вплыла как всегда без стука, принесла чайник с кипятком. Разлили по кружкам, сахаром вприкуску захрустели.

И будто не было сейчас Славки Норгеймера, и будто минуту всего назад не скрипели мужчины зубами в бессильной злобе. И в этом каком-то невоенном домашнем похрустывании, похлебывании совсем не чувствовалось то напряжение, в котором, казалось бы, по человеческому здравому смыслу, должны пребывать теперь люди, узнавшие о страшной трагедии. Но кто обвинит их в бездушии? Кто не знает – не знает, как тяжела и паскудна эта мужеская работа, которую люди прозвали войной.

– Какая же эта война?.. – вдруг вскинулся комендант. Обжегшись, чертыхнулся. – А, черт! Вечно припрет кипятка. Ладно, давайте по нашим делам. Что клиент? Говорит?

Макогонов пил осторожно, с шумом тянул, остужал.

– Ф-у-у-у. Клиент хороший.

Штурман макнул в стакан куском сахара, размочалив кусок, положил в рот, стал жевать с удовольствием.

– Работаем пока. Докладывать рано. При нем, правда, обнаружено сто тысяч долларов США. – У коменданта аж глаза загорелись, не сдержался. – Фальшивых, – поправился с улыбкой Штурман. – Предварительно можно констатировать факт того, что нами задержан именно тот человек, о котором писалось в последних сводках, связной Басаева и самого Абу аль-Валида. Этот самый Хамжед, собственной персоной.

– Ух ты! – комендант дул теперь на дымящийся вар.

Вставил слово Макогонов:

– Вот бараны! Им за работу даже платят фальшивкой. Правильно, какой дурак станет платить баранам золотом. – И выругался, но толково.

– Бараны, не бараны, а если эту дрянь не перехватить, она уйдет за хребет, на Большую землю. Подрыв экономики, – стал размышлять Штурман. – Одним ударом, как говорится, двух зайцев: и фугасы на саперов, и фальшивые деньги в оборот. Хамжед этот – клиент серьезный. Почки, конечно, ему можно опустить, но толку. Сдохнет, а ничего не скажет. Нет, у наших, конечно, скажет, но опять вопрос: то ли, что мы ждем от него услышать, или то, что он должен нам сказать? Тут подход нужен.

– Может, Савву моего?

Штурман с усмешкой глянул на Макогонова.

– Умельцы и у нас есть. Но здесь, повторяю, время нужно. Игра. Но твой калмык, прости, туповат, чтобы раскрутить агента, подготовленного не где-нибудь, а в логове.

– В логове? – удивился комендант.

«Все-таки Питон тормозит иногда, – подумал Макогонов. – Штурман что-то разговорился. Еще с Мельником история».

– Товарищ полковник, тут Мельник мой накуролесил.

– Слышал. – Питон неохотно переключился на «криминальную» тему. Залет Мельника – пятно на всей комендатуре. Ему же, коменданту, оправдываться перед начальством. Ничего себе – солдат стрелял в офицера. ЧП окружного масштаба!

– Я, думаю, его под списание, чтобы без последствий. Он сейчас под стражей, – сказал Макогонов.

– Чего так? Солдат вроде он недурственный. Вроде ж приличный боец.

– Не надо, товарищ полковник, меня на жалость пробивать. Я жалостлив, когда то подсказывает ситуация. Тут же, хоп, поворот конкретный. Какой бы ни был идеальный солдат, а раз поднял руку на командира, – мне без разбору, по пьянке или по какой еще дури, – значит, негодный это солдат. И не бывать такому слабаку в моем подразделении. Так и будет, как сказал. Точка.

Строг, суров Макогонов. Комендант хорошо знал своего начальника разведки и спорить с ним не собирался. «Его дело, – решил Питон. – Мне что за забота? Пусть и расхлебывает, раз такой принципиальный».

– Резюме по Мельнику?

– Документы на увольнение, а пока посидит в камере. Как документы будут готовы, под зад и за ворота с глаз. Хоп. И свободен.

Штурман искал глазами по полу.

– Крут ты, Николаич, – подытожил комендант.

Питон глянул на часы. Время было позднее, и пора было ему перебираться из прокуренной комендантской в теплую уютную комнату. Ласковая Юлька станет верещать ему на ухо до утра, станет баловаться – раскинется на его широкой полковничьей груди, усыпит его ароматом своего жадного до ласк тела.

– Так ты съезди завтра в Северный, – сказал на прощание комендант.

– Съезжу.

– Будьте здоровы, – козырнул на выходе Штурман.

– Будьте и вы-а-а, – зевнул во весь рот Питон.

Следующим утром, как вернулась в комендатуру инженерная разведка, Макогонов выехал в город одной броней. Лодочник взял курс в сторону аэропорта Северный, где и располагался госпиталь. По пути тормознулись у базы смоленцев. Приличными людьми были смоленские менты – простецкими и не бздливыми. Макогонов прилетал к ним на выручку, когда темной ночью боевики крыли их базу со стволов и гранатометов. Менты, распаленные боем, все рвались с ленинской разведкой мстить. Василий посмеивался, но не с издевкой; промочив горло с их командиром «за содружество родов войск», убеждал того:

– Вы – менты. И ваша работа есть ментовская. Вы в солдатские лямки не лезьте.

– Да что ты, Василь Николаич, мы чего ж и не повоюем, раз менты? – с обидой даже в голосе отвечал смоленский командир командиру «ночных фей».

С умыслом заехал Макогонов: случилось же намедни одно дело – то, про которое просил комендант Питон: обидно стало коменданту, что не ставит их хитрющий председатель колхоза ни в грош. Юлит – не хочет расплачиваться за казенную соляру. Соляру ту списали уже давно, но дело было принципа. Оказией и зарулил начальник разведки к смоленцам. Макогонов знал, что не откажет в просьбе детина-командир. А не откажет не потому, что случалось им выпивать по разным поводам, и не потому, что выручали ленинские смоленцев не раз, а по причине того, что однажды пришлось Макогонову с его бойцами принимать участие в одном шикарном бою. Слухи о том бое обросли со временем развеселыми и вовсе уж не правдоподобными деталями и со скоростью неимоверной распространились по родам войск и ментовским отрядам.

А случилось так. В одну встречу увидел Макогонов, что не в настроении командир смоленцев, да мало что не в настроении, в гибельном, можно сказать, состоянии души и тела пребывал. «Чего же, братка, случилось?» – спрашивает его Макогонов. И тот, по сути, дела подобрал самое русское и точное выражение: «Прое…, Василь Николаич, автомат!» Задумался Макогонов – как помочь? И придумал… Светлым днем отправились ленинские со смоленскими в район Старой Сунжи. Там, расположившись за горушкой поудобней, стали лениво постреливать в сторону леска. А как стали палить, доложили в комендатуру, что замечено в леске движение боевиков. И доложили с таким умыслом, чтобы потом смоленские менты могли составить акт: дескать, утеряли автомат в пылу страшного боя. И вдруг – кто бы подумал? – оттуда из леска шмальнули в ответку, да так ловко, что просвистели пули как раз над головами горемычных смоленцев. Макогонов быстренько укладывает всех за броню, сам берет винтовку и смотрит через снайперский прицел. Мама дорогая – а там банда! И расстояние до них не больше трех сотен метров. Вот так дела! Боевики, постреляв, давай грузиться на свои машины. Макогонов, не долго думая, приказал Тимохе вдарить по машинам из гранатомета. Тимоха – трубу на плечо – бабахнул! Перезарядил – и второй выстрел туда же. Загорелось за леском. Макогонов всем команду – на броню. И ходу они. Так и разъехались в разные стороны, по дороге успели еще от смоленцев получить магарыч за успешную «операцию». В комендатуре уже шум-гам: боевики прорываются! А в городе среди боевиков пошли страшные слухи, что федералы начинают крупномасштабную спецоперацию. И как ломанулись «духи» из города! Но самое смешное произошло на следующий день, когда комендант города Филатов, вызвав к себе на доклад Макогонова, стал упрекать его в трусости: «Вы, товарищ подполковник, трус, раз не дали команду своим бойцам наступать!» Макогонов взорвался: «Вы, господин полковник, кого это трусом назвали – меня? За то, что я без подготовки не погнал своих солдат на убой! Ради чего, чтобы вы потом с докладиком поскакали на Ханкалу, а я бы двоих-троих в цинк запаивал? Вы, господин полковник (так и обращался презрительно, «господин», тому и свидетели были), только оскорблять можете. А не нравлюсь, так берите взвод и командуйте!» Развернулся – и за порог. Дверью так вдарил за собой, что штукатурка осыпалась с потолка на ополоумевшего Филатова. Ну а вправду – не рассказывать же было Макогонову историю по-честному – что, не щадя своих жизней, спасали они смоленских корешей от судебных тяжб и служебных несоответствий.

И вот, вспомнив эту историю, Макогонов и собрался просить подмоги у опытных в делах выбивания долгов ментов. Менты не против были. Только сказали: «Выпей с нами, Василь Николаич, уж очень мы тебя уважаем». Пришлось выпить Макогонову.

Распрощавшись с ментами и договорившись, что не позднее как завтра дело они и обстряпают, рявкнул Макогонов на Лодочника, чтобы тот мух не ловил. Покатились они напрямик по улице Хмельницкого к аэропорту Северный, где в госпитале хватался последними силами за жизнь отставной солдат Андрей Карамзин.

Хирург в госпитале оказался мужиком разговорчивым.

– Да, я скажу вам, случай уникальный. Ведь тринадцать ранений, пардон, четырнадцать. Еще ухо. Это не солдат – это дуршлаг! Но удивительно даже не это. Видали мы и решето. Да уж! Но тут… Ведь, представьте, не задето ни одного жизненно важного органа. Ну да, легкое прострелено в двух местах. Но как? С минимальной кровопотерей для такого ранения. А печень, а кишечник? Чисто, представьте! Желудок с дыркой. Переживет. А сердце?! На миллиметр от правого предсердия прошла одна пуля, вторая в сантиметре от селезенки, третья еще чуть-чуть и пробила бы артерию. Ан нет, все мимо, мимо. Позвоночник еще задет, но двигательные функции со временем восстановятся, рефлексы слабо, но присутствуют. Ну что сказать на это? Везунчик. И еще. Стреляли в этого солдата не профессионалы, мало того, стреляли люди, плохо понимающие вообще, что такое пистолет и как им пользоваться. В него стреляли практически в упор. Вы, если станете стрелять в упор, вы попадете человеку в голову?

Макогонов машинально тронул кобуру, что висела на поясе. Военврач смущенно потер лоб, предложил Макогонову закурить.

– Не курите? Что ж и правильно. Простите да, хм, за вопрос. И все-таки вы бы не промахнулись, потому что натренирована рука. Простите. Хым. А в нашем случае оружие направлялось нетвердой рукой, мало того, мне так кажется, уж прислушайтесь к моей интуиции, стрелял человек, страдающий наркоманией. – Доктор сделал ударение на «и», что характерно для специалистов. – Мне приходилось иметь дело с такими. Ломка. Нетвердая рука, руки дрожат, зрение предурное. Стреляли с двух стволов. Это видно по характерным рискам на пулях, видно даже невооруженным глазом. Правда, пришлось солдату ампутировать руку, – пуля перебила локтевой сустав очень, очень неудачно. Но, в общем, можно сказать, ему повезло. Это ваш солдат?

Макогонов хотел сказать, что не его это боец, что это сапер, а саперы все пьянь и рвань. Но не сказал.

– Мой. Мой это солдат.

– Ну, раз ваш, так и хорошо. Вы, наверное, пообщаться хотите? Я понимаю, надо. Ну что ж, можете. Только халат накиньте. И не долго.

В реанимационной пахло смертью и хлоркой. Двое в бинтах как мумии. У одного изо рта торчат трубки, веки подрагивают. Раненый тяжело дышит; ритмичные писки и всплески на мониторе фиксируют биение его сердца.

«Тяжелый», – подумал Макогонов. Он подошел к другой койке и, присев на стул, стал смотреть на солдата. Карамзин открыл глаза.

– Здравия желаю, товарищ подполковник, – прошептал Андрюха.

– Живой?

– Живой.

– Ну, лежи.

– Угу.

Это «угу» было сказано сапером Карамзиным совсем не по-военному, а по-мальчишески как-то.

«Госпиталь – это дом отдыха, если не сильно болеешь, – вспомнил Макогонов свои месяцы после “тяжелого” под Катыр Юртом, – а если сильно: если течет из-под тебя, трубки торчат из разных человеческих мест, и гноится, и под гипсами чешется нестерпимо, когда по большой нужде в туалет целая проблема, когда герои с орденами на парад под знамена, а ты в своем дерьме и крови по самое “не хочу”, тогда это военная тюрьма строгого режима».

– Товарищ подполковник, вы про это пришли спросить?

– Про это. Как тебя зовут?

– Андрей.

– Лет сколько?

– Тридцать семь.

– Ровесники. Домой ехал?

– К дочери. Она у меня, она… Деньги все хотел жене. Из-за денег все. Ротный вот помог, спасибо ему. Зря все, зря…

Больно скривился Андрюха и медленно по кусочкам стал вспоминать:

– Такси. Их было двое, но сначала один… Он все молчал, а говорил по-русски плохо, почти не говорил, может, пару фраз только. Машина?.. Не помню какая была, не помню, да… Только, знаете, вело ее все. Куда же? Влево?.. Нет, точно, вправо. Я еще подумал сход-развал, резину ведь сжует. И я задремал, а потом плохо помню. Помню, что ударили по голове, а после били. Я не чувствовал, как будто что-то в башке отбили чувствительное. Стреляли. Мне уже было не больно, только помню ягоды.

– Какие ягоды?

– Красные гроздьями. Я их, когда очнулся, пожевал. А они горькие. И крови было много во рту, солено было.

Макогонов нетерпеливо заерзал, халат свалился с одного плеча.

– С кем договаривался, с комендантскими?

– Нет. – Андрюха заволновался, заворочался. – Она же не могла… Я тогда не хотел, чтобы ее взрывали, не хотел, клянусь! Я им говорил, а они джип. И ей все лицо пожгло, а она ведь женщина. Как же? Не могла она такое сделать со мной, не могла.