Текст книги "Там, за рекой"

Глава третья
С ЧЕМ ПРИШЁЛ?..

1

Зима сломалась сразу.

Как это нередко случается в первый месяц весны, на горы и лес откуда-то наплыл густой и тёплый туман – такой, что за пять шагов не видно, – и под его покровом началась невидная и неслышная весенняя работёнка.

Снег делался дырявым, рыхлым и со вздохом оседал, растекаясь по ещё мёрзлой земле миллионами холодных ручейков. Вроде бы все ещё было бело по-старому, а реки и ручьи уже помутнели и вздулись; всюду запахло прохладно и свежо, а воздух настолько насытился влагой, что ветки деревьев, крыши домов, стены, столбы, провода, шерсть на зверях – все потемнело, сделалось мокрым и отовсюду закапало. Дубы и грабы в первый же день, как потеплело, стали белыми, заиндевели – это выступал из них внутренний холод, накопленный за зиму. Но белизна тут же растаяла, по стволам и веткам потекло, будто дождик пошёл. Воздух был тяжёл и неподвижен, а прислушаешься – кругом шепеляво шелестит: это стекали на снег и палую листву миллиарды водяных капель.

Четыре дня стоял едкий туман. Только на пятый день из степей потянуло тёплым ветерком.

Целый день ветер, хорошо пахнущий степным чернозёмом и зелёными травами, сгонял туман и на другое утро более или менее очистил небо. В прорывах серой пелены показалась голубизна, брызнуло солнце.

Лес обрадовался солнцу, зашумел, обсыхая, и в его монотонный гул впервые в этом году неожиданно вплелась простенькая песня синички. Была песня короткой, весёлой, но решительной.

Саше Молчанову не сиделось дома, он все время ходил с Архызом по долине, по ближним горам, а вечером исписывал страницы в дневнике, отмечая перемены в природе.

Странствуя по другому берегу реки, он очутился близко от того места, где встретились Архыз и Лобик. Здесь все изменилось за полторы недели, местами снег уже сошёл, но пёс мгновенно узнал место и настойчиво потянул поводок. Они вошли в распадок. Тут снег уцелел, на северном склоне даже остался по-зимнему голубым. Архыз живо отыскал старый след медвежонка и свой собственный. Покрутившись, он выразительно посмотрел на хозяина.

– Ты что? – не понял Саша.

Архыз, наклонив морду, повёл его по следу.

– А, теперь вижу! Погоди-погоди… – Он нагнулся и ощупал подтаявшие вмятины. – Это же медвежьи! А это – собаки. Уж не твои ли, дружок, когда ты гонялся за шатуном?

И вдруг догадка осенила его. След-то маленького медведя! Уж не Лобик ли бродит?.. Если он, то, значит, они вместе с Архызом. Вместе! Не забыли…

Архыз поднял морду, наклонил её и как-то сбоку, смешно и внимательно посмотрел в глаза Саши. Хвост его лениво шевельнулся. Похоже, он хотел сказать: «А что особенного? Ну, встретились, ну, побегали. Все-таки сродни мы…»

Молчанов вернулся домой под вечер.

Елена Кузьминична и зоолог Котенко сидели за столом и пили чай.

– Привет, ходок, – без улыбки сказал Котенко и пожал руку. – Стоит наш заповедник, не уплыл?

– Стоит, весне радуется. Мы с Архызом по тому берегу реки ходили, такое, можно сказать, открытие сделали…

– Выкладывай, если это имеет отношение к зоологии.

– Ещё как имеет! Отыскали след Лобика.

– Нашего Лобика? – переспросила Елена Кузьминична.

– Другого в природе нет. Ну, помните, Ростислав Андреевич, у нас вместе с Архызом жили оленёнок Хобик и медвежонок? Так вот медвежонка Лобиком звали. Я его осенью отпустил. Отвёл в лес и снял ошейник. Он даже «до свидания» не сказал, невежа.

– Подожди-подожди. Меня интересуют факты. Ты сказал, что нашёл следы?

– Там, понимаете, все перепутано. Архыз бегал и, видно, Лобик с ним. Они, в общем, встречались и всласть погуляли друг с другом.

– Это интересно, Саша. – Котенко заметно оживился. – Но почему ты уверен, что именно Лобик?

– А кто же ещё? Чужой медвежонок? Неужели Архыз способен так вот запросто знакомиться с медведями? Антагонисты все же.

– Если Лобик бродит вокруг посёлка, ещё встретимся. Он и тебя узнает. И вас, Елена Кузьминична. Звери на ласку отзывчивы.

Котенко опять вдруг помрачнел. Саша, не остывший от возбуждения, заметил это и сказал, все ещё безмятежно улыбаясь:

– У вас неважное настроение. Не случилось ли чего?

Елена Кузьминична вздохнула, а Котенко вдруг озлился и сказал:

– Иду, понимаешь, утром по городу, а навстречу кто бы ты думал? Этот самый Козинский со своей нахальной улыбочкой. Дорогу мне загородил и так вежливо: «Рад видеть, начальник». У меня, наверное, лицо вытянулось, до того неожиданно, даже противоестественно все это. А он щурится, доволен. «Интересно, говорит, мне посмотреть на выражение вашего лица, если мы встретимся не на городском тротуаре, а на лесной тропе. Я бы вас так ублажил, что ни одна больница не взялась бы склеить…» И пошёл дальше, подлец! Каково?

– Так его выпустили?

– Вот слушай. Я сразу в машину – и к прокурору района. Мало того, что он заставил меня сидеть в приёмной почти час, ещё и встретил так, будто я помешал ему заниматься очень важным делом, и, в общем, едва удостоил объяснения. Подумаешь, оленей убили! Хватит и того, чтоб передать дело в административную комиссию райисполкома. Там ему выпишут штраф в двадцать пять рублей и на этом поставят точку. Каково отношеньице, а?

– Значит, и другие на свободе?

– Ну конечно. Директор леспромхоза ходатайство написал: задержаны его работники и все такое; техника стоит, план не выполняется; ну, побаловались хлопцы, коллектив обязуется впредь досматривать…

Елена Кузьминична вышла. Зоолог проводил её глазами и тихо сказал:

– Я специально приехал предупредить тебя, Саша. Козинский про тебя такое сказал… В общем, он почему-то не столько на меня, сколько на тебя зуб имеет. Грозит. Будь осторожен, понимаешь? Это такой человек…

– Понял, Ростислав Андреевич.

Они помолчали. И тут Саша с искренним недоумением сказал:

– Что же получается? Выходит, мы в роли обороняющихся? Так не пойдёт. Обороняться должны они, браконьеры.

– Не вижу реальной возможности изменить обстановку, – мрачно отозвался Котенко.

– Прокурор района – не последняя инстанция, – решительно возразил Саша. – Надо сообщить выше.

– Если этому некогда, то, надо полагать, и другим…

– Ладно. Я вот что сделаю! – Саша рубанул ладонью воздух. – Я напишу в газету. Обо всем напишу, и пусть попробуют объясниться через газету.

– Наивный ты человек! – Котенко засмеялся. Он поднялся, прошёлся по комнате, похлопал по плечу Сашу. – В газету… Пока ты напишешь, да пока там повернутся… Э, друг мой! Лучше давай на самих себя надеяться. Ухо востро, глаз зорок, патрон в патроннике – и на душе спокойней.

– В обороне?

– Нет, почему же? В наступлении. Только с осторожностью лисы и бесшумностью волка. Знаешь, с волками жить… Вот так. А то, что я сказал об этом самом Козинском, помни.

Зоолог попрощался и ушёл. Елена Кузьминична пришла убирать посуду и все поглядывала на озабоченное лицо сына. Она ощущала неясное беспокойство. Наконец спросила:

– Что ж это, Ростислав Андреевич только затем и приехал, чтобы рассказать тебе, как встретился с Козинским?

– Да, конечно… – Саша и сам почувствовал, что вышло у него не очень убедительно. Не мог же он сказать матери об угрозе.

Впрочем, больше она не расспрашивала.

А он придумал свой манёвр.

2

Станица Саховская километрах в двадцати от Камышков, как раз на пути в город. Все лесовозы идут через центр станицы, доехать особого труда не представляет.

Туда Саша и собрался. Надел на свитер выходной костюм, взял полевую сумку и, сказав матери, что ненадолго, вышел посмотреть попутную машину. «Не в лес, – подумала Елена Кузьминична. – К товарищам, наверное».

Если бы она знала, к каким таким товарищам!

Когда машина остановилась в центре у продмага и Саша вылез из кабины, в кучке хлопцев и мужичков, вечно толкающихся у магазина, сразу смолк разговор. Все уставились на него. Кто-то вполголоса сказал: «Молчанов». И больше ни слова.

– Здравствуйте. – Саша дотронулся до козырька своей форменной фуражки. – Кто мне скажет, где живёт Козинский?

– Понятно. Он уже квитанцию на сиреневую бумажку привёз, – сказал самый разговорчивый. – Если так, не советую тебе ходить. Отдай в Совет, они взыщут. Человек он дюже горячий, как бы чего не вышло…

– Так где его найти? – повторил Саша, оставив без внимания это вполне дружеское предупреждение.

Ему показали. Восьмой дом, если назад идти.

– Я провожу, – вдруг сказал ещё один.

И тут Саша узнал его: тот самый, которого он тащил из реки. Лысенко Иван. И почему-то покраснел. Своего «крестника» встретил.

Когда отошли, Саша спросил:

– Ну как, река по ночам не снится?

Лысенко глубоко вздохнул. Неловко улыбнувшись, сказал:

– Я тебе и спасибо не сказал. Так получилось, ты уж извини. Хотел к матери твоей с благодарностью, потом подумал: вроде неловко. Такое ведь дело…

– Замнём, – ответил Саша, повеселев. – Было и прошло.

Они помолчали.

– А к нему ты зря, – сказал Лысенко.

Саша не ответил. Тогда Лысенко остановился.

– Вон его сынок с собакой забавляется. А я дальше не пойду.

Дом у бывшего лесника стоял высоко, даже как-то горделиво на гладком каменном фундаменте. Окна в аккуратной резьбе, доски крашеные. Белый тюль виден внутри, фикус зеленеет. Добротный дом, сразу видно: хозяин живёт. И не бедно.

Мальчишка, года на четыре моложе Саши, взял собаку за ошейник.

– Отец дома? – спросил лесник.

– Неужто ко мне? Собственной персоной? – раздался насмешливый голос. Козинский стоял в дверях, какой-то франтовато-праздничный и, кажется, навеселе.

– К вам, – коротко ответил Саша. Сердце у него словно бы упало. Думал, встретит покаянным взглядом, бичевать себя начнёт, а Козинский словно орден получать собрался.

Хозяин повернулся и вошёл в дом. Саша двинулся за ним, хотя приглашения не получил.

В большой тёплой комнате хлопотала жена, молодая и полная женщина. Саша поздоровался. Знал её: работала в буфете.

– Выйди пока, – приказал ей Козинский. – У нас тут мужской разговор.

Он сел к столу, кивнул гостю: «Садись» – и оценивающе посмотрел ему в глаза.

– Будь ты постарше да с другой фамилией, тогда поставил бы я литровку, достал хорошей солонинки и поговорили бы мы мирно и тихо, чтобы выйти из дома дружками-приятелями. Но по лицу твоему вижу… Давай выкладывай, с чем пришёл.

Саша облизнул сухие губы, коротко прокашлялся.

– Знаете, – тихо начал он, – когда человек предаёт дело, которому служит, его называют ренегатом, предателем вдвойне. Не могу понять, как вы, лесник заповедника, могли пойти на такое…

У Козинского на лице появились красные пятна. Пальцы сжались в кулак и побелели. Но он сдержался. Только со злом сказал:

– Давай дальше…

– Ну, когда человек плохо живёт, тогда понятно. Чтобы лишнюю полсотню заиметь. Хоть и мерзко, но понятно. А вы-то…

Он обвёл взглядом по стенам хорошо обставленной комнаты и только хотел добавить ещё что-то, как хозяин стукнул кулаком по столу.

– Хватит, Молчанов! Ты, я вижу, хоть и сосунок, а за словом в карман не лезешь, выучили тебя всяким таким идеям. Но лекции читать мне ещё молод.

– Вы на вопрос ответьте, – упрямо сказал Саша. Он сидел красный от возбуждения, ершистый и настойчивый.

Козинский смотрел на него и зло, и насмешливо – чувствовал своё превосходство.

– А что, если я скажу тебе правду? Не деньги мне нужны, страсть во мне такая – стрелять, убить. Если не свалю зверя, бабой себя чувствую. Вот и бью.

– И других приманили…

– Они, мил человек, сами прилипли. Может, и у них эта страсть покоя не даёт. Сила есть, ружьё есть, лес рядом – ну как тут удержаться! Да ведь и связаны мы все общей верёвочкой: тот сосед, тому обязан, другому просто не откажешь – вот она и тёплая компания готова. Я тебе откроюсь, потому как не боюсь: иной друг-приятель все для тебя сделает, только возьми его на охоту. Никаких денег не надо, дай стрельнуть. Вот дом я строил: ребята кто машину подбросит, кто кирпича выпишет. Думаешь, они за десятку-другую? Не-е, ты устрой ему кабана или медведя. Жену в буфет взяли, а через неделю бухгалтер уже намекает, нельзя ли в горы… Мне жить помогают, неужто я таким откажу? Так вот и получается. Э, да что тебе толковать! Понятия в тебе ещё нет, детские распрекрасные идеи в голове, комсомолом придуманные. Поживёшь с моё – поймёшь.

– Значит, вы не раскаиваетесь?

Козинский рассмеялся. Весело, с издёвкой.

– Ты штраф принёс? Давай выкладывай и катись знаешь куда… Без тебя знаю, как жить, понял?

Неожиданно Саша ощутил в себе стойкое спокойствие, какое ощущает человек правого дела. Все стало на своё место. Если бы этот мерзавец просил, каялся, он мог бы, наверное, смягчиться. Но перед ним сидел человек чужих, противных убеждений, который, как он выразился сам, не может жить без стрельбы, без насилия над природой да ещё бахвалится, что продаёт эту природу оптом и в розницу за услуги и добрососедство. Его простить невозможно. Такой может пройти в сапогах через клумбу с нежными цветами, пнуть ногой больного котёнка, сломать яблоню из-за трех последних плодов на вершине, улюлюкая, гнаться за зайчишкой, стрелять сайгаков из быстро несущейся по степи машины, глушить бомбами рыбу в пруду.

– Вот что, – сказал Саша спокойно. – Штрафом вы, Козинский, на этот раз не отделаетесь. Вас уволили с работы. Этого мало. Вас надо посадить в тюрьму.

– Уж не ты ли проводишь меня туда, Молчанов? – все ещё со смешком спросил Козинский.

– Вас будут судить. А я расскажу на суде, как вы грозили мне и Котенко. И другие скажут, которых вы совращали. Раз не можете быть честным человеком, ваше место за решёткой.

– Катись отсюда! – Козинский вскочил, побледнел, видно, слова и тон Саши в равной степени и обозлили и испугали его. – Катись и помни: со мной опасно шутить. А уж когда мне про тюрьму, я не прощаю, слышишь?

Опять крыльцо, подросток с собакой. Солнце, ветер, улица. За три дома отсюда ждёт Лысенко, беспокоится. А сзади – ненавидящий взгляд зеленоглазого, чисто выбритого человека с тонкими пальцами, который завтра будет проверять тетрадки у сына, ласкать собаку, ходить в гости, читать газеты. Благоразумный, удачливый человек. До того часа, пока не уйдёт вечером в лес, чтобы открыть там тайник, вынуть бог знает как добытую винтовку и ходить с увала на увал в поисках жертвы. Убить, чтобы утолить страсть к убийству, расплатиться оленем за услуги другого человека и, ощутив себя полноценным мужчиной, вернуться в свой красивый и уютный дом.

В тот же день Саша написал статью в одну из центральных газет.

Наверное, потому, что писал он ещё не остывший от возмущения и вложил в слова горячее чувство протеста, статья получилась хоть и небольшой, но убедительной и даже страстной.

Такие корреспонденции не исчезают.

3

Статью напечатали удивительно скоро: через неделю.

Ещё через день газету уже читали в Камышках и Саховке. Редакционный комментарий, размером чуть меньше самой статьи, был строгим и недвусмысленным. Указывалось, что браконьерство в таком масштабе – исключительный случай.

У Саши ёкнуло сердце, когда он увидел статью и подпись: «Александр Молчанов, лесник».

– Что же теперь будет-то, Саша? – прошептала мать.

Котенко откровенно обрадовался и по рации наговорил Саше много похвальных слов. Он признался, что не ожидал такой реакции прессы, и сказал ещё, что теперь браконьеры прижмут хвосты.

Козинский прочёл статью раз, другой, посидел в задумчивости у стола, выстукивая пальцами какой-то мотив, спросил у жены адрес её сестры, проживающей возле Тюмени, и сказал:

– Придётся сматываться.

Потом, когда первый испуг прошёл, положение показалось не таким уж безнадёжным, и адрес дальней родственницы на время забылся. Жгучая ненависть не оставляла Козинского. Каких только слов не говорил он в адрес Молчанова, каких только бед и напастей не сулил ему!

Прошло два дня. Приятели говорили «обойдётся», его сосед, директор леспромхоза, посмеивался: «На испуг берут».

Что происходило за эти два дня, никто из них не знал.

Областной партийный комитет обсудил статью на совещании, куда пригласили представителя милиции и прокуратуры. Районный прокурор получил выговор. Началось следствие, и поручили его опытному и разумному человеку. Он опросил работников заповедника, деда, который сразу выдал всех своих «постояльцев», и уже к концу второго дня картина полностью прояснилась.

Вечером, когда Козинский укладывался спать, у крыльца его высокого дома сверкнули фары двух милицейских машин и через минуту раздался требовательный стук в дверь.

– Не открывай, – шепнул он жене и стал быстро одеваться. – Я во двор, а оттуда в лес.

Он шмыгнул в сарай, в тайник, а из него проскользнул в огород. Лес темнел в сорока метрах, но эти сорок метров пройти не удалось. Две фигуры выросли впереди, ещё один в шинели появился сзади.

– Спокойно, Козинский, – сказал капитан. – Не вздумайте дурить, может случиться худое…

А сам уже обшаривал карманы в поисках оружия.

Тоска охватила браконьера. Он горестно усмехнулся. И чего не уехал вчера, дурак!..

Жалеть об утерянной возможности ему долго не пришлось: тут же, в доме, начался допрос. Понемногу Козинский пришёл в себя и даже прицыкнул на плачущую жену. В чем, собственно, его обвиняют? Взяли-то с пустыми руками. Ах, карабин! Какой карабин? В речку он уронил двустволку – это точно, случился такой грех: ходил за реку зайчишек пострелять. Мясо? Такого не было. Где оно, докажите!

Он сидел нога на ногу за столом и барабанил пальцами.

Привели деда. Тот почесал бороду, вздохнул и отвёл глаза.

– Этот? – спросил капитан.

– Ты уж того, Володя, признавайся, колы пыймали… – И, обернувшись к следователю, сказал: – Главарь и есть.

– Дурак ты старый, – спокойно сказал Козинский, – из ума выжил. А вы, капитан, прежде чем такого свидетеля выставлять, вы бы его на экспертизу, на предмет рассудка.

Что после этих слов с дедом случилось, никто и подумать не смел! Он бросился на Козинского с кулаками, плакал, кричал, что таких казнить надо, и с трудом позволил себя увести.

Лысенко, самый молодой из задержанных, говорил кратко и чётко. Да, Козинский пригласил его, сказал, что лицензию на отстрел имеет, одолжил своему напарнику обрез, они убили несколько оленей.

Козинский хмурился: плохо.

– Сдайте винтовку, – предложил капитан. – Где она?

– Какую винтовку? – переспросил он. – В реке моя двустволка.

Уже под утро арестованного вместе с тремя другими увезли в городскую тюрьму. Когда Козинского подсаживали в машину, он обернулся, увидел Молчанова. Тот стоял спиной к нему. И снова, как в первую встречу, браконьер одарил лесника тяжёлым, ненавидящим взглядом.

Весть обо всем случившемся в Саховке с необыкновенной быстротой облетела десяток лесных станиц и посёлков, где проживал не один грешник. И все, у кого рыльце в пушку, удивлялись:

– Из-за каких-то оленей – тюрьма?

Удивление это чаще было наигранным. Знали, что есть закон о браконьерстве. Но были и несведущие. Во всяком случае, и те и другие происшествие это, как говорится, намотали себе на ус.

Лесники и зоологи могли заняться другим полезным делом, тем более что весна разохотилась и уже зашагала вверх на перевалы. Туда же пошли и дикие звери.

Глава четвёртая
ТРЕУГОЛЬНЫЙ ВЫРЕЗ НА ЗВЕРИНОМ УХЕ

1

Удивительное создание природы – живой цветок!

На коричневом фоне прошлогодней лесной подстилки и мёртвой, тронутой тлением, травы поутру, едва солнце скользнуло в лес, вдруг вспыхнула фиолетовая звёздочка с маленькой зеленой салфеткой на тонкой шейке. Первый живой «рабочий» листик.

Три ярких красновато-фиолетовых лепестка вокруг бело-зеленой чашечки, где вся премудрость бытия – тычинки и пестик, едва заметные для глаза. И лёгонькая беззащитная ножка, опушённая седыми ворсинками. Вот и весь кавказский цикламен, всплеск радости, опередившей устойчивое тепло.

За один день цветы высыпали тысячами, миллионами. И вчера ещё суровый и мрачноватый пейзаж изменился на глазах. Какой уж там холод, если на лесной подстилке ковёр фиолетовых цветов!

Но солнце зашло, на горы снова тяжело опустилась морозная темь. Цикламены не испугались ночи. Они прижались у самой земли, нагретой за день, и земля развесила над цветами тёплый слой пара, защитив их от недружелюбных выпадов изменчивой погоды. Утром взошло солнце, и снова ожили фиолетовые звёздочки. Ветер разнёс их сладковато-нежный запах.

Саша с Архызом на поводке пошёл наверх. Зоолог поручил ему отыскать удобный пост около известных звериных троп, по которым из низовых долин начали двигаться к перевалам олени, косули и серны. Только в это время их можно пересчитать.

Молодой лесник шёл среди цветов, останавливался, чтобы сорвать то одну, то другую приглянувшуюся ему красавицу. Цветы пахли настоящей весной. В запахе их несомненно было что-то колдовское, потому что именно в этот час и в эти минуты Саша вдруг вспомнил Таню Никитину, живо представил её чистое, милое лицо и жест, которым она прекрасно-небрежно откидывает со лба упавшую прядку волос. Таню, которая давно знает о его любви и сама, кажется, уже не мыслит жизни без Саши.

Ведь так давно не виделись! Пожалуй, с того декабрьского дня, когда оба оказались на совещании инструкторов по туризму. Собственно, молодому Молчанову там нечего было делать, но Котенко вызвал и его, а потом, когда увидел их с Таней рядышком, хитро улыбнулся. Об этой дружбе со школьной скамьи знали все. И пожалуй, все считали, что Сашу и Таню водой не разольёшь. Такая дружба известно чем кончается.

Та недолгая, трехчасовая встреча позволила им задать друг другу всего по тысяче вопросов, ну, может, и не по тысяче, а меньше, однако все эти вопросы касались главным образом жития-бытия, планов на будущее и разных справок о семейных делах. На самое главное слов так и не хватило. Если между ними что и было сказано на этот счёт, так лишь взглядами, улыбками, недомолвками.

У Саши никогда не болело сердце; счастливый, он даже не знал, где оно у него точно находится. Но вот сейчас, когда остановился посреди цветущей поляны и поднёс к лицу букетик нежно пахнущей мелкоты, то вдруг впервые почувствовал особенную щемящую тоску и мгновенно возникшую боль в левой стороне груди.

Где ты, Таня?.. Как живёшь? И помнишь ли?..

Знал по письмам, что она в своей Жёлтой Поляне, с семьёй, с больным отцом; знал о её работе на местной турбазе, она обо всем этом писала, и он ей писал. Но ведь то письма, листки, не более.

Саша ещё раз вздохнул, подкинул цветы на ладони, и они рассыпались, упали.

Немного погодя стали взбираться на кручу. Сапоги заскользили на мокрой листве, под ней лежал слой льда.

Вскоре очутились на верху широкого хребта, покрытого дубовым лесом. Пошли вдоль него. С обеих сторон лежали долины, забитые чёрным лесом и скальными выступами. Но видимость была плохой, пришлось подняться выше.

Тут сделалось холодней, свободней дул морозный ветерок, настывший над верховыми снегами. Саша надел перчатки, запахнул расстёгнутую куртку, глубже натянул меховую ушанку. Вот тебе и цикламены…

Он шёл пока без плаща, с большим рюкзаком, где лежал и плащ, и клочок брезента вместо палатки. На поясе у него висел отцовский косырь в кожаных ножнах, поперёк груди – карабин, на который он, тоже по-отцовски, клал руки, походка была неторопливой, как у всех, кто усвоил горскую манеру ходить.

Архыз выступал чуть сзади.

Как хотелось ему побегать, поискать какой-нибудь забавы среди неисследованных скал, поваленных стволов, подтаявших наносов снега! Но ещё в начале пути, сделав две-три осторожных попытки вырваться, Архыз понял, что его желание неисполнимо, и смирился. Вскоре путь им преградила скалистая высотка с редким пихтарником, и Саша обрадованно полез на неё.

С бокового уступа просматривались обе долины.

– Пришли, Архыз, – сказал Саша.

Каменная стенка с неглубокой нишей послужила им защитой от верхового ветра. Две крестовины впереди образовали опору для полотнища, ветки пихтарника устлали пол – и вышло приличное временное стойбище.

– Теперь – тишина, Архыз, если ты хочешь, чтобы я тебя и дальше брал с собой. Ложись и замри.

Он потрепал собаку по ушам, Архыз лёг, и Саша тоже лёг, поднял бинокль, осмотрел обе долины, но скоро понял, что ещё рано. Достал из рюкзака «Одиссею капитана Блада» и притих над книгой.

И все-таки не Саша со своей оптикой, а дремуче-первобытный Архыз первым заметил движение в нижних лесах. Не увидел – скорее почувствовал, наставил уши и сделал носом настораживающее «фух!».

– Ты что? – оглянулся Саша.

Архыз не сводил внимательных глаз с левой долины. Саша поднёс бинокль и, не отрываясь от него, погладил Архыза.

– Молодец. Пять за чутьё. Теперь тихо…

Среди чёрных дубов мелькали светлые тени. Шли оленьи стада.

2

Их движение нельзя определить как переход в чистом смысле этого слова.

Олени просто паслись, хотя, в общем-то, потихоньку уходили с нижних, небезопасных долин в верхние, где было тише и глуше.

Отощавшие, с белесо-жёлтой, клочками свалявшейся шерстью, с тёмными от налипшей грязи ногами, они выглядели довольно жалко.

Стадо, которое оказалось в поле зрения лесника, состояло из ланок, подростков и ланчуков прошлого года. Ни одного рогастого самца.

Вела стадо не одна оленуха, а две. Они шли чуть впереди остальных, метров на пятьдесят друг от друга, часто оглядываясь, вытягивали тощие шеи и как будто давали советы или произносили что-то учительски строгое. Но когда достигали хорошо обтаявшего выгрева, то все – и вожаки и маленькие, – как по команде, нагибались и быстро-быстро стригли старый вейник и редкую пока зелень, кое-где показавшуюся среди глухой травы.

Молоднячок вёл себя степенно, никто не выбегал далеко, не баловался. Видно, животные порядком изголодались и ни о чем другом не помышляли, как только о пище.

Олени кружили на одном месте часа три и за это время продвинулись выше едва ли на полкилометра. Саша успел не один раз пересчитать их, записал количество ланок и даже на глаз попытался определить, сколько из них стельных.

Пока он наблюдал за одним стадом, Архыз уже нацелился подвижными ушами на долину справа. Саша перевёл туда бинокль.

По ближней щеке хребта метрах в восьмистах паслось большое стадо рогачей, а чуть ниже и дальше застыло, вслушиваясь в какие-то беспокоящие звуки, ещё одно стадо ланок с молодняком, похожее на первое.

Саша начал подсчитывать оленей, опасаясь, как бы они не ушли. Семь больших и значительно более опрятных, даже ладных самцов находилось ближе всего. Серо-бурая шерсть их выглядела тоже не очень чистой, но тела рогачей казались округленней, более сытыми; голову они держали высоко и гордо, по горлу и груди у них свисала зимняя бахрома, а переступали самцы так грациозно и важно, словно все время ощущали на себе чей-то оценивающий взгляд и не хотели ударить в грязь лицом. Они и паслись с таким видом, будто делали одолжение лесу и старой траве.

Вместе со взрослыми красавцами ходили одиннадцать более молодых самцов.

Стало смеркаться. Самцы вроде бы подумывали заночевать тут же, где паслись, потому что долго кружили среди вереска, топтались на месте, но вдруг прислушались и не торопясь, с достоинством ушли.

А на их место осторожно начало подниматься второе стадо из ланок и молоди, которые до этого шли ниже, почти у самого ручья. Видно, тут было больше травы и съедобного мха, чем внизу.

От передних оленух до Саши оставалось едва ли больше шестисот метров, когда произошло событие, совсем уж не ожидаемое и на первый взгляд просто необъяснимое.

Спокойно лежавший Архыз вильнул пушистым хвостом, резво поднялся, и не успел Саша открыть рта, как выпрыгнул из потайки на открытое место. В его порыве не ощущалось ничего агрессивного, напротив, морда и выражение темно-карих глаз источали непритворное изумление и дружелюбие.

Но олени…

Что для их зоркого глаза, а тем более чуткого, трепещущего носа какие-то там шестьсот метров! Как вздрогнули они, как напружинились их ноги! Четверть секунды, одно мгновение – и все стадо, сделав решительное «налево – кругом!», уже мчалось прочь от богатой травяной поляны, где надумано было пастись. Ещё бы: в поле зрения волк!

– Архыз! – крикнул Саша с угрожающим оттенком в голосе.

Тот лишь ушами повёл и чуть-чуть махнул хвостом, словно сказал: «Не надо, хозяин, все будет в порядке». А сам игриво скакнул вперёд, волоча за собой поводок. Скакнул, поднял морду, внюхиваясь, и издал какую-то визгливо-радостную ноту, прозвучавшую в тихо стынувшем вечернем воздухе, как дружеское «эй!..».

Белые салфеточки на оленьих задах мелькнули в последний раз за чёрным ольховником и скрылись.

– Назад, Архыз! – прикрикнул Саша, подымаясь и не на шутку сердясь и на себя за то, что взял собаку, и на него, такого самовольного.

Архыз стоял на камне и, не обращая внимания на окрик, продолжал вглядываться в чёрную поросль, куда скрылись олени.

Что он увидел там?

Саша поднял бинокль. Кусты приблизились. Он довольно отчётливо заметил подозрительно качавшиеся ветки, а меж ними, к удивлению своему, – оленью мордочку, с необыкновенным вниманием разглядывающую из своего укрытия собаку, которая стояла высоко на горе, прекрасно видимая на фоне заснеженной вершинки.

Влажные, полные живого блеска глазищи, не мигая, рассматривали Архыза, как показалось Саше, без всякого страха, с каким-то мальчишеским любопытством, а нос подрагивал, улавливая только одному оленёнку ведомые запахи, в которых он, кажется, не находил ничего страшного.

Совершенно ясно, что оленёнок в кустах остался один, стадо бежало, потому что сколько Саша ни водил биноклем по сторонам, там не шелохнулась ни одна веточка. Какой-то ненормальный оленёнок, если он мог пересилить страх перед хищником.

В это время Архыз пробежал вперёд ещё метров двадцать, ещё коротко взвизгнул и вдруг прилёг на живот, вытянул шею и повилял туда-сюда хвостом; поза его означала смирение и миролюбие. Больше того – приглашение к короткому знакомству.

Саша едва успел прильнуть к биноклю, как кусты раздвинулись, годовичок с пухлым розаном на лбу и коротенькими, пожалуй вершковыми, пенёчками рогов грациозно вышел из кустов на освещённое место и, не сводя больших глаз с замершего Архыза, прошёлся туда-сюда на своих тоненьких и высоких ножках.

«Привет, вот и я!» – говорил он своей позой и озорным взглядом.

На какое-то мгновение оленёнок оказался перед белой поляной; снег высветил его всего, и Саша чуть не выронил от удивления бинокль: он увидел на левом ушке животного чётко просвечивающий треугольный вырез.

– Хо-бик! – закричал Саша, вскакивая.

Оленёнок, испуганный криком, исчез.

3

Когда в прошлом году Саша Молчанов повёл оленёнка в долину реки Шика, чтобы отпустить его на волю, как раз начались чудесные дни благословенной поздней осени.

Леса стояли усталые, уже заметно пожелтевшие; листва на деревьях огрубела и даже под ветром только скупо шелестела, а в безветренные, ядрёные и прохладные ночи застывала, словно неживая.