Текст книги "Грубый секс и нежный бунт"

Вячеслав Прах
Грубый секс и нежный бунт

Прелюдия

1

Всем нужен секс. Одним в большей степени, другим в меньшей. И человеку необыкновенному, ангельскому, чья натура нам кажется духовно высокой, чище крови Христа, и человеку обыкновенному, порочному, грехи и изъяны которого хорошо видны глазу.

Обладать созданием с эфемерной сердцевиной, которая кажется нам более духовной и невинной, чем наша, – считается нами же преступлением, пороком души. Мы не привыкли осквернять святое. Тогда как, напротив, человеком, которого мы считаем более земным по сути, которого есть за что осудить, которому есть за что раскаяться в своей жизни и о чем сожалеть, из чьих уст можно услышать и грязное, и пошлое, и искреннее, – им мы хотим обладать. Под словом «обладать» я имею в виду заниматься с ним любовью, сексом, трахаться, лечить душу ощущениями, «сквернотворить» и сквернословить, заниматься сотворчеством.

Как занимательно, мы не желаем пятнать собой чистоту, мы чтим самых первых богов – матерей. Но… «пятнать собой чистоту» – насколько парадоксально это звучит, настолько бессмысленным это является. Быть может, наши вторые боги – отцы не пятнали собой чистоту? Может, чистое русло реки так и останется чистым, если в него запустить жменю рыб?

Распятие Христа – это символ. Символ распятия чистоты, высокой нравственности и доброты сердечной. Предположим, что казнь маркиза де Сада за его романы «Жюльетта» или «120 дней Содома» тоже была бы символом. Символом пригвождения ко кресту порока, безнравственности, бесчестия. Но в каждом из этих двух символов присутствует одна связывающая деталь – это искоренение неискоренимого.

Уничтожьте песчинку пустыни Алжира, уничтожьте целую горсть. Эти две фигуры – всего лишь две очевидные грани многогранной человеческой природы.

Символично и то, что христианство – религия любви – учит нас искать чистую любовь и стремиться к Богу. Но что такое чистая любовь? Подскажите, как отличить любовь маркиза де Сада к проявлению своей сути от любви Христа к проявлению своей сути. В каждом из этих двух символов присутствует реализация себя через смысл. Но у каждого из них смыслы разные, реализация этих смыслов и своей сути – разная, каждый из них силен в своей области, в грани своего таланта.

Талант – это безусловная любовь к тому, что ты делаешь.

Также это очевидные символы добра и зла, рая и ада.

Но копните глубже, и станет понятно, что во всех своих устремлениях и смыслах нам предначертано быть судимыми. Судимыми и за добро (образ Сына Божьего), и за безнравственность, сладострастие (образ Оскара Уайльда).

Я полагаю, что девственность дана человеку не для того, чтобы оставаться всегда чистым, ангелоподобным и юным в этом мире, а для того, чтобы однажды осознать, что не бывает любви без греха. Не бывает вина, сделанного из уцелевших грон винограда.

Не бывает такой чудесной, мелодичной и красивой, наполненной искренностью поэмы, чтобы при этом автор не отдал часть самого сокровенного, самого любимого и важного своему читателю. Я думаю, что чистота телесная – это лишь чистая одежда нашей многогранной, многоликой и всегда разной сути. В то время, как чистота души – это познание своей сути, своего предназначения, своего смысла и Бога.

Всем нужен секс – и преданным служителям Ватикана, и париям.

И мне не всегда понятны суждения тех людей, которые считают, что им секс не нужен. В силу своих душевных терзаний, в силу подавления своих желаний, в силу непризнания себя, своего тела и своей природы человек доходит до высшей формы безнравственности – остановить собственный рост: не позволить прорасти на плодовитой почве натуры зернам собственного смысла, а затем зрелым плодам; остановить природу, остановить свои устремления. Остановить, чтобы жить в плену, чтобы жить без цели и надобности. Это всегда приводит к бессмысленности существования, к обесцениванию всякого тонкого стебля, прорастающего из почвы вожделения других, к обесцениванию зрелых плодов. В самом худшем случае – это приводит к пьянству, разгульному образу жизни, к приспособленчеству и самоубийству.

Я заметил, что зачастую люди, которые стремятся к смыслу, которые живут собственными идеями и воплощением их в жизнь, гораздо сексуальнее людей со схожими умственными и физическими данными, но живущими бесцельно. И эта сексуальная энергия чувствуется за версту, одурманивая, опьяняя, затрагивая большинство клавиш чувств.

Я глубоко убежден, что секс – это путь к познанию самого себя. Потому как сексуальные фантазии и желания человека – одна из сторон его многоликой сути и масштаб его личности.

2

Внутри человеческой души уже много веков горит – и будет гореть до тех пор, пока жив сам человек, – пожар войны добра и зла. Бога и дьявола. Морали и аморальности. Чести и бесчестия. Так было во времена древнегреческого философа Платона, жившего между 427 и 347 годами до нашей эры, учителем Аристотеля и учеником Сократа. (Сам Платон заявил однажды миру: «Бог в нас самих».) Так было и во времена Уайльда, маркиза де Сада, Уильяма Шекспира, Байрона и многих других. Сохранилось это и по сей день.

В каждом из нас в силу опыта, в силу жизненной мудрости и религиозных убеждений формируются понятия добра и зла, света и тьмы. Часто под гнетом потерь, с лужей пролитых слез по поводу какого-то, даже самого незначительного, человеческого проступка мы нарушаем баланс этих двух чаш весов и перекладываем крупицу убеждений из одной чаши в другую. Хороший пример целому поколению – Булгаков и его произведение «Мастер и Маргарита»: есть кое-что намного опаснее и страшнее дьявола – это сами люди. Миллионы читателей по всему миру полюбили это произведение и поселили в душе эту мысль, переложив однажды крупицу из чаши в чашу. Так формируются наши представления что есть добро, а что есть зло.

Мы можем понять, что нет зла в похоти, в содомии – если это не наносит ущерба ни тебе, ни другому человеку, если это помогает раскрыть себя и грани своей эфемерной материи. И мы можем увидеть зло, уничтожающее не чью-то душу, а твою собственную, – в трусости, в ненависти, в разрушении самого себя. Процитирую сильнейшие строки из уайльдовской «Тюремной исповеди», которые живут в моей душе: «Я должен до конца уяснить для себя, что ни ты, ни твой отец, будь вас хоть тысячи, не смогли бы погубить такого человека, как я, если бы я сам не погубил себя, и что никто, будь он велик или ничтожен, не может быть погублен ничьей рукой, кроме своей».

Однажды я осознал это.

Сначала погибает твой дух, а затем все вокруг способствует тому, чтобы вслед за ним умерло твое тело.

Я всегда буду защищать хорошего человека, какими бы извращенными ни казались другим грани его натуры.

Я никогда не встану на сторону подлеца, который пытается очернить хорошего человека (в силу непринятия его самим собой), какими бы благородными при этом ни казались его побуждения.

3

Искренность – это самая красивая и откровенная форма выражения в искусстве. Искренность настолько прекрасна, божественна и чиста, что даже если человек совершил непростительный для остальных грех, он, не позволив себе уничтожить себя же, выстояв перед уготованной ему участью, может муками страдания и искренностью сотворить свое признание, и человечество проникнется его честностью, откровенностью и станет значительно мягче в своем приговоре. Потому что через искренность грешника мы способны понять и принять самих себя, как это случилось с гением позднего викторианского периода, которого погубила любовь.

А вернее он сам себя погубил любовью.

Искренность – это лучшее, что я видел в своей жизни. Искренность – самое прекрасное, что может случиться с художником: нет творчества без искренности, нет в отсутствии искренности души.

От искренности до жизни, наполненной смыслами, чудесами и любовью, бежит много дорог, но все они неизбежно и неизменно приводят именно туда.

От скрытности и двоедушия до бездны дорог гораздо меньше, но все они так же неизменно ведут к потере вкуса, трусости и душевной гибели.

Акт 1. Грубый секс

Мы познакомились с ней задолго до того, как встретились на борту этого самолета, отправляющегося на Лазурный берег. Она никогда не была в Ницце, а я никогда еще не был так близко к ней, как сейчас. Близко не в плане расстояния, а в плане жажды, в плане познания ее, в плане безудержной страсти. Если бы я мог остановить время, я бы его, не задумываясь, остановил, посмотрел на нее и занялся бы с ней любовью. Не отрывая взгляда от ее глаз…

Мы занимались с ней любовью каждый день. На энергетическом уровне. Даже в момент нашей встречи, когда я подошел к ней, чтобы робко поцеловать ее тонкую, худощавую руку, которая издавала аромат, подобный аромату чайной розы, я почувствовал в себе непреодолимую страсть к ней. Несмотря на ее мужа, стоявшего по правую сторону, который все время улыбался мне своей белоснежной улыбкой. Мне казалось, что он видит насквозь мой порок, мое желание, мою необузданную энергию. Но, как выяснилось позже, он ничего не видел и не чувствовал, кроме самодовольства и самолюбования.

Он был славный, харизматичный и обаятельный, а иначе он не смог бы расположить к себе всех тех людей, которые окружали его изо дня в день. Расположить, поработить и сделать частью своего общества. У него было много друзей. Но не было ни одного друга. Он был весел, бодр и полон энергии, но не такой энергии, которой был наполнен я. Он был успешен, в меру красив, ярок, но в то же время абсолютно неприметен. Он был звездой одного вечера, одного мгновения, одной истории. Долго гореть у него никогда не получалось… У него не имелось того вечного огня, присущего людям, которые улыбаются гораздо меньше, но заявляют о себе на энергетическом уровне гораздо сильнее. Он был прекрасен, если смог завоевать такую, как она. Он был богат…

В этой части истории не будет ни одного диалога. Ни одного имени. Ни одного дня. Только страсть.

Она – воплощение шедевральности, если описать кратко, всего в нескольких словах. Воспринимая ее как произведение искусства, как великий шедевр, я бы, тем не менее, никогда не сравнил ее с Моной Лизой. Она больше похожа на женщину, собранную из осколков образов других женщин, которых я встречал на протяжении своей жизни. Она соткана из всего ароматного, если рассматривать парфюмерию как искусство, а ее – как часть искусства.

Я улавливал запах ее тела настолько сильно, что он сводил меня с ума… Я не мог разобрать цвет ее глаз. Он менялся каждый раз, когда я не сдерживал свой энергетический поток в ее сторону, свой смерч, свое цунами. Ее глаза казались зеленоватыми, серыми, а когда посмотришь на нее со стороны, когда она с кем-то разговаривает и не улавливает на себе мой взгляд, мерещилось, что они карие.

Она была похожа на величайшую модель всех времен, на величайшую актрису: о, как она играла! Как будто не играет; как будто этой ролью, этим образом недоступной, безразличной, с каменным сердцем, женщины, живет все время… Ее пухлые губы в моих фантазиях отождествляли нечто такое, от чего у меня внутри все вздрагивало, от чего мое горло принималась ласково душить неведомая сила, темная сила. Неугомонная сила, пошлая и грубая, но когда начинала отпускать – нежная, мягкая, расслабляющая… А затем снова эта мощь, эта похоть, этот неконтролируемый порыв овладевал каждой частицей моего тела, и я, как раб, повиновался ему…

Когда я видел ее – я был не собой. Не тем, кого во мне видели все окружающие, в том числе ее муж. Я был проводником, а дьявол ногами топтал мое тело, чтобы предстать перед ней обнаженным.

Что же в ней такого? Она была невинна и чиста? Не думаю. Она была святостью, порожденной самыми страшными грехами, включая прелюбодеяние, душевное убийство, воровство чужого влюбленного сердца? Возможно. Очень возможно.

Когда она говорила – простите меня, святоши и ханжи, безбожник я, пантеист… – мне хотелось достать свой твердый пульсирующий член, поставить ее на колени и засунуть ей в рот. Чтобы ее мягкие пухлые губы, которыми она так сладко говорит мудрые и достойные речи, нежно обволакивали мое пульсирующее в ее рту величие. В этот момент мне хотелось не отводить от нее взгляда и чтобы она даже не вздумала отвести свой! После ее ласковых и умелых ласк я был убежден, что мужской инструмент у нее во рту – это неотъемлемая часть композиции, которую рисовала моя фантазия. Если воспринимать ее как художественное творение, этот образ подходил ей гораздо больше, чем образ благородной девицы с изящной дамской сигаретой в пальцах, загадочно выпускающей клубы густого дыма.

Потом я бы как истинный джентльмен подал ей руку, чтобы она поднялась с пола… Я бы снял с нее роскошное шелковое платье, которое еще сильнее подчеркивало ее безупречную, ведьмовскую фигуру. Я бы посмотрел на нее, слегка смущенную, но еще не полностью обнаженную, посмотрел на нее так, будто все о ней знаю, взял бы ее за пальцы и безмолвно попросил бы расстегнуть мою рубашку. Затем снять ее с меня. Чтобы предстать, явиться перед ней таким же чистым, таким же уязвимым, как она.

Я бы молча попросил ее поцеловать ладонь моей правой руки, она бы мне повиновалась. И целовала бы с закрытыми глазами мою ладонь, потом запястье… Я бы в это время гладил ее теплую щеку. Когда она открыла глаза, мы бы уже стояли без одежды, без мыслей, без прошлого и будущего, полностью без всего.

Нежность… Я ее обнимаю. Просто обнимаю, как самую любимую женщину обнимают любящие мужья, просто так, без намеков на секс, без извинений за причиненную боль.

Я чувствую мурашки на ее коже – без каблуков она ниже меня и прижимается своей щекой к моей груди. Я чувствую ее энергию, я полностью поглощаю ее, даже не притрагиваясь к ее святыне, к ее мраку, к ее загубленному раю… Я чувствую, как она наслаждается моей энергией, как она пропускает ее через себя, как она дышит ею, как вздрагивает – она еще никогда не встречала дьявола в таком молодом, робком, скромном и тихом человеке.

В тихом омуте мои черти жгут ее душу на костре.

Я очнулся, но теперь я ее не обнимаю, а вхожу в нее на вытянутом деревянном столе с белой скатертью, все вокруг улыбаются, пьют шампанское, расхваливают свои достижения, кичатся приобретенными богатствами. Они не видят нас, потому что я и она – мы стоим на том же самом месте, где стояли в первые минуты знакомства. Смотрим друг другу в глаза. Наши тела рядом с этими людьми. Наши тела – красивое ничто…

Я чувствую ее, как никогда в своей жизни. Я целую ее нижнюю губу, ее подбородок, ее длинную изящную шею, я целую ее правое ухо. Затем нос и глаза. Дьявольские зелено-черные глаза, глаза греха, бездны, потерь. Глубокие… Глубже большинства глаз в этом зале. Она видела боль, она знала боль, через познание боли она пришла к тому, что называет сейчас счастьем. Но она не знала меня! Я – ее одурманенный рассудок, ее отрава, ее алкоголь. Я – ее экстаз, ее оргазм, ее сладкий ад.

Она понимала, на что я способен, с первых секунд знакомства. Она видела всех моих демонов внутри. Я целовал ее груди, нежно покусывая соски, я знал, что заберу ее душу и оставлю только пустое тело. Мне это нужно, без этого я – не я!

Я очнулся… Я пьян, я не помню ничего, я не знаю себя и кем я был. Я жадно кусаю ее ягодицы. Одну за другой. Я прикладываю свою горячую щеку к ним – о боже, как они прекрасны! – и чувствую неописуемое блаженство внутри. Я провожу указательным пальцем по ее пояснице. Нет, по ее безупречности, по ее идеальным изгибам, по ее женственности, по ее тайне. Я не вижу ее лица, но я на миллион процентов знаю, что это именно она и что она позволит мне сделать все, что я только пожелаю с ней сделать. Я вхожу во врата Эдема, и меня снова встречает дьявол…

Я беру ее грубо, как только могу. Во мне просыпается зверь, я хочу ее разорвать, придушить, чувствовать пальцами силу ее зубов. Ее укусов. Я хочу, чтобы она нежно посасывала мой палец, я представлю, что это мой второй член – от этого я еще безумнее, сильнее, страстнее…

Я достаю палец из ее рта, аккуратно вхожу им туда, куда позволяют входить не каждому; они считают, что это не самое благородное место для путешествия – напрасно! Это место – часть ее, я хочу ее полностью – и буду брать без разрешения, потому что она мне «по кайфу». И теперь все мое тело вздрагивает от наслаждения, в глубине души я кричу от боли, от сладкой боли. Жаль, что у меня нет трех членов, чтобы каждым из них ее осквернить. Ее полюбить. Ее познать. И украсть все, что только можно украсть. Все полностью. Одновременно. У нее не будет от меня тайн: я – ее тайна. Я – хранитель ее тайн.

Я не вижу ее, но взрываюсь в ней, я умираю в ней, я испытываю такое блаженство, какое после трехдневной жажды не испытывают пьющие воду. Я умираю. Оживая, возрождаясь… Я в ней оставляю себя и все то, чем я являюсь! Это страшно приятно, это дьявольски невыносимое безумие. Она чувствует меня. Я – есть она. Она – есть я.

После… Из нее капает на пол то, что я в ней оставил. А я в это время нежно обнимаю ее, как первую юношескую любовь, робко и искренне, как ласковую девчонку, с которой впервые случилась близость. Глажу ее волосы. Заставляю ее привыкать к моим рукам. Я хочу, чтобы она к ним привыкла. И понимаю, что наши тела слишком тесны, слишком просты, слишком бесполезны.

Я целую ее на прощание и отдаю мужу.

Ницца

Я знал, что она будет лететь именно на этом самолете. Потому что по-другому быть и не могло, только не в этот день…

Я сидел в хвосте самолета и не видел, как она вошла, какое место заняла, но я был уверен в том, что сейчас она духовно близко, дышит мне прямо в лицо. Я ощущал жар ее тела, я мог прикоснуться к ее пересохшим губам. Я мог утолить ее жажду.

Я очнулся…

В руках я крепко держал черный кожаный ремень и нежно водил им по ее ангельскому лицу, она глотала мой орган, нежно посасывая его, без единого укуса, профессионально, будто это была профессия всей ее жизни, даже больше – призвание души. Время от времени она закрывала глаза и опускала правую руку к отравленному источнику. Она возбуждалась от того, что доставляла мне удовольствие. Кайфовала от того, что я желал ее удушить, застегнуть ремень у нее на шее, сделав из него петлю.

Придушить… ослабить… смотреть в глаза. Мягко провести указательным пальцем по ее щеке… Она видела это желание в моих глазах, держа во рту то, чем я хотел достать до ее бездны, сжечь все ее святыни и на этом пепле заниматься с ней нежно любовью.

Я бросил на пол ремень, она что-то увидела в моих глазах, что-то такое, что заставило ее остановиться. Она смотрела и ждала.

Я подал ей руку. Она послушно повиновалась и встала передо мной.

Я сказал ей, что она самая святая, самая привлекательная и недоступная в мире шлюха. И после меня в ней не останется ничего святого. Ничего! Я оболью своей спермой каждую стену храма ее души, каждую икону, каждый догмат, каждого бога. Я стану для нее идолом, она будет, стоя на коленях, меня любить. Будет меня желать снова и снова, когда я начну сжигать все ее прошлое, все ее настоящее, все ее будущее. Когда я стану непередаваемым, неописуемым мгновением, о котором не будет знать никто. Только она. И ее тело, лишенное в тот миг души!

Ее тело – ничто, каким бы прекрасным оно ни было.

Я понимал, что через боль она не почувствует меня. Лишь через сладость, грубую нежность, нежную муку она ощутит то, чем я являюсь, а я поглощу ее, как Сатурн своего сына.

Я входил в нее мягко… Она лежала на спине и смотрела в небо. Я смотрел на ее пупок и мне хотелось провести по нему пальцем. Я гладил ее твердые, торчащие, идеальной, чуть вытянутой формы соски, мне казалось, что если я попробую их на вкус, то из них польется сладкое молоко. Я приник к ее правому соску… как горький мед.

Целовал ее губы и гладил лицо. Целовал ее лоб, ее нос, ее ухо, ее шею. Я вдыхал ее волосы, я каменел и понимал, что мое тело мне не принадлежит, оно повинуется неизвестному зову. А я чувствовал себя давно вне его.

Я сказал: «Посмотри на меня!» Она открыла глаза, словно после пробуждения, и взглянула на меня так, словно не узнала, словно забыла мои черты. Затем вспомнила и повиновалась, ее глаза повиновались мне. Я кайфовал от ее блаженства. Оно отражалось в ее глазах, в ее губах… Это невозможно было скрыть. Она была вне времени и полностью во мне.

Она вздрагивала от того, как я проводил по ее сонной артерии указательным пальцем. От того, как ласково я прикасался к ее соску. Я смотрел в ее глаза и видел ее смерть, ее перерождение, ее – другую. Возможно, такой ее не видел никто. Нет. Точно не видел!

По моей спине пробежали мурашки, в глазах на мгновение потемнело. Кажется, я был на грани жизни и смерти. На грани наркотического прихода… Она не кричала от сладости, она лишь громко дышала, растворившись в этом мгновении.

Я заглянул ей в глаза, кажется она все поняла… Но я все равно произнес: «Сейчас я наполню твой рот своей спермой, а ты проглотишь все до последней капли». Ее глаза были полны согласия, они принимали меня полностью. Меня – то, что под моей кожей.

Я достал из нее член. Продолжая мастурбировать, приблизился к ней. Она в это время легла на бок и открыла рот. Я закрыл глаза и бурно закончил эту яркую, будоражащую, дьявольски-божественную картину прямо в ее рот. Я мог представить, как Амедео Модильяни, дописав свое творение, попросил свою натурщицу, музу и страсть в одном лице, Жанну Эбютерн, проглотить его… я мог бы это представить, моя фантазия – мой дар и богатство, но в тот момент я не думал ни о чем. Сначала было мгновение полета, безмятежности, затем я перестал что-либо ощущать. Не чувствовал ровным счетом ничего. Словно проснулся. В тот миг женщина была мне больше не интересна, хотя всем своим нутром я понимал, что буду поглощать ее тело, а затем и душу целую вечность. Целую вечность я буду вынимать из ее тела своими длинными худощавыми пальцами ее сущность. Ее скрытую от чужих глаз тайну. Ее саму – грешную, настоящую… Я посмотрел ей в лицо. Она послушно проглотила мою сперму и высосала из головки остатки, последние капли, как я приказал. Нет, как я велел. Она проглотила и их, а затем поцеловала мой обессиленный орган.

Я побежденный, я опустошенный лег возле нее. Она улыбнулась мне, глядя на мой профиль. Мне захотелось ее обнять и поцеловать ее маленькую макушку. Мне захотелось, чтобы она уснула у меня на груди…