Текст книги "Резьба по идеалу (сборник)"

Двухтысячелетнее пульсирование Китая в череде династийных циклов демонстрирует простую закономерность.

Страна с вынужденно большим объемом сектора государственной экономики способна существовать целостно и успешно, только если в рамках этого сектора достаточно значимым и эффективным является сектор конфуцианский. То есть если достаточно значима и эффективна совокупность производящих, обрабатывающих, транспортирующих, распределяющих и обслуживающих предприятий, которые находятся в руках, грубо говоря, конфуцианских «совершенных мужей», минимально озабоченных наживой и ведомых по жизни благородными идеалами и высокими иллюзиями.

Воцарение каждой новой династии и особенно ее взлет к процветанию и благополучию могли быть достигнуты только при условии статистического доминирования идеальных, идеократических, отрешенных от материальной заинтересованности – и в этом смысле архаичных – мотиваций.

Как только благополучие достигалось, неизбежно стартовал процесс его персонального и группового дележа. Он приводил к эрозии внематериальных побуждений. Модным и престижным становилось купечество и купеческое, товарное отношение к миру. Чиновничьи должности из объекта духовного, честолюбивого вожделения, стимулирующего лучшие человеческие качества, делались объектами купли-продажи. Нарастал индивидуализм. Большинство старых, якобы отживших ценностей превращалось в мишени для безудержной иронии.

Следствием всего этого оказывались нарастание сбоев в государственной экономике, ухудшение жизни, регионализм тут же усиливавшихся местных владык (каждый за себя, с проблемами будем справляться сами, спасайся, кто как может) и в итоге – распад страны и вымирание от голода и хаоса миллионов, а то и десятков миллионов населения.

И, обжегшись на, казалось бы, прагматичных, всем удобных, находящихся в полном соответствии с человеческой природой эгоистичных мотивациях, счастливо не требующих для своего поддержания ни идеологических монополий, ни религиозного диктата, ни государственного насилия, народ Поднебесной вновь жадно устремлялся к учению какой-нибудь воинственно неиндивидуалистической, так и тянет сказать – оголтело коммунистической секты, вроде, скажем, «Желтых повязок». Та поднимала его в бой за идеалы – и либо в обозе бушующих крестьянских орд, либо как долгожданный избавитель от многолетней борьбы всех против всех к власти приходила новая династия. А она, не разделяя, разумеется, экстремистских воззрений, послуживших взрывным запалом для начала нового цикла, тем не менее снова делала однозначную ставку на бескорыстных и трудолюбивых, то есть на тех, кого снова, в который раз, в ответ на индивидуалистический бардак одурманили иллюзии и грезы коллективизма и социальной порядочности. Экономика, лежавшая в руинах, постепенно начинала работать – и процесс повторялся сызнова.

Но бескорыстным добросовестным цзюньцзы откуда-то надо же было браться!

Китайский пример и, в первую очередь, его длительность, протяженность от архаики до современности доказывает интереснейшую вещь.

Общество любой страны, в любую эпоху, коль скоро в силу внешних обстоятельств или внутренних причин государственный сектор ее экономики несет на себе достаточно тяжкое и внушительное бремя, обязано и просто-таки обречено оставаться в значительной мере традиционным.

То есть всеми правдами и неправдами оно вынуждено сохранять такое состояние духа, культуры, общественных стимулов, когда значительная часть населения ориентируется на какие-то общие для всех непрагматичные априорные ценности. Которые могут быть, что греха таить, только религиозными. Или – квазирелигиозными. Например, советский коммунизм, помесь обетованных млека и меда с колючей проволокой – обезбоженное, расхристанное христианство православного толка. Или воспалившийся за какие-то три десятка лет ветхозаветно свирепый, нетерпимый и мстительный демократический фанатизм современной Америки, которая до середины прошлого века знать не знала русской дозы «общих дел» и потому впрямь наслаждалась патриархально-либеральной свободой, упивалась мирным вином из одуванчиков – но своей волей взвалила на себя чудовищное бремя мирового светоча с пулеметом, а с этой ролью реальная свобода оказалась несовместима.

Однако ценности эти, чтобы достаточно долго оставаться действительно ценностями, а не муляжами, не словесными штампами, не жалкими заклинаниями утративших колдовской дар шаманов, как это быстро сделалось, например, при Совдепе, должны быть подкреплены некими очень простыми, реально переживаемыми большинством населения чувствами, верхом на которых, будто удалые гусары в покоренный город, безо всякой застенчивости и неуверенности в реальную жизнь могут въехать вроде бы оторванные от нее и противоречащие человеческому естеству заповеди «не укради», «не возжелай», «не обмани».

Если снова вспомнить о России, то нам, при нашей-то неотменяемой никаким строем и никаким политическим режимом географии, одной лишь вечной мерзлоты и зон рискованного земледелия хватило бы, чтобы никогда не иметь возможности наслаждаться здоровым индивидуализмом, как, например, в какой-нибудь благостной и мало обремененной «общими делами» Бельгии.

Что там китайская ирригация и Юева борьба с потопом по сравнению хотя бы с нашей вечной потребностью в титанических и при том неизбывно убыточных теплосетях!

Если кто готов отмахнуться от подобных пустяков как от несущественных, не структурных и по-прежнему верит в справедливое всемогущество рынка – пусть покажет хоть одного бизнесмена, который за более чем десять лет разгула частного предпринимательства устремился приумножать свои кристально честные миллиарды, разрабатывая бескрайнюю и никем еще не тронутую сокровищницу жилкомхоза. Невинно замученный кровавым режимом человеколюбец Ходорковский, быть может? Трубы его – таки да, интересовали. Но почему-то отнюдь не трубы парового отопления…

Однако мало этого. Наши западные, пардон, партнеры вкупе с нашими отечественными демократами – тоже обладателями дипломов Гарварда и Оксфорда, видимо, напрочь отшибающими человеку и душу, и разумение, оставляя в голове лишь калькулятор да машинку для проверки подлинности купюр, – сделали все от них зависящее, чтобы государственный сектор российской экономики вновь оказался форсированно востребован и загружен по самое не могу; а этот паровоз потянул за собой и общественное сознание, как оно ни упиралось.

Не окружай Запад Россию новыми базами, не унижай ее ежечасно, не дави оказавшиеся в частных руках остатки ее экономики ограничениями и пограничными рогатками, чтобы, додавив, скупать по дешевке, не развороши Средний Восток, который не у них, а у России под боком, не подкармливай и не идеализируй он и его местные подпевалы сепаратистов и русофобов – вполне возможно, мы, свободные-свободные такие, припеваючи жили бы теперь в Новгородской республике, ездили бы в Сибирь как в этнически братскую, но совершенно самостоятельную страну, а в Москву – как в древний город умершей, известной более всего своими человеческими жертвоприношениями цивилизации, в какой-нибудь майяский Бонампак; слыхом бы не слыхали про басманное правосудие, так и не узнали бы, что такое наглый произвол и безнаказанное хамство нового чиновничества; и все мало-мальски смыслящие ученые и впрямь давно творили бы нетленку в сытых и прекрасно оборудованных западных центрах и пользовались действительно подобающим экономическим и прочим уважением…

Впрочем, было бы это хорошо или плохо – вопрос, не имеющий однозначного ответа и, главное, уже праздный. Теперь нам остается только гадать. Может, и впрямь было бы хорошо. Однако нам даже попробовать не дали.

На наших глазах в России начался новый цикл.

Его хочется назвать по-китайски династийным, но язык не поворачивается так ему льстить – ведь ясно, что времена не те. Внешняя обстановка не та, несущие конструкции инновационной экономики тоже совсем не те. Процесс разложения коллективных непрагматичных ценностей зашел слишком далеко, и значит, нагнетание, наддув духовных альтернатив стяжательству неизбежно будет травмирующе форсированным, а если в культуре не обнаружится для них живых связей с каждодневными переживаниями обычных людей, то и вообще мертворожденным, бесперспективным. И по всему по этому на триста лет, как, скажем, во времена династии Тан, нынешнего запала точно не хватит.

Может быть, секрет жизнеспособности китайской цивилизации, секрет ее долгожительства именно в том состоит – пусть отчасти – что китайская культура сумела среди, в общем-то, довольно немногих вариантов, данных нам нашей телесной природой, найти для идеалов преданности, усердия и бескорыстия очень выносливого и очень красивого коня. Семью. И тем-то и смогла превратить эти идеалы из тихих, застенчивых отшельников, несущих в своих пустыньках светлое слово зверям, птицам и редким паломникам, в лихих гусар, способных вызывать массовое восхищение энергетикой напора и красотою мундиров – и брать города.

Не укладывается в голове, но китайская экономика, бывшая в течение более чем тысячелетия величайшей экономикой мира (и снова становящаяся таковой), могла раз за разом подниматься из пепла чуть ли не исключительно потому, что семья в Китае от поколения к поколению исправно воспроизводила возведенную в ранг священной способность детей на деле чтить родителей без расчета на выгоду. Способность изо дня в день благоговейно совершать акты уважения и служения, казалось бы, бессмысленные.

Китайцы с их конфуцианской доктриной попали в точку.

А мы?

Точно сварливая и вечно обиженная дура-жена, титаны нашей культуры знай себе долдонят государству: ты что, хочешь меня цепью приковать к кухне и детям? Я задыхаюсь! Валюха из пятой квартиры надо мной уже смеется! Ей новый любовник на той неделе французское белье подарил, а ты мне что? Свободы мне, свободы!

И даже сменив в 91-м году мужа, не меняет пластинку.

Очень легко и просто быть против.

Ничего не надо самому выдумывать или, не приведи Бог, делать и отвечать за сделанное. Что дали тебе взрослые дяди – то ты и заклеймил. Что папа на последние деньги купил тебе в подарок – тем ты, капризный клоп, и недоволен. Сразу видно широту твоей мысли и то, что ты абсолютно свободен. Не обременен годными лишь для ограниченных дураков шорами и оковами типа благодарности, сострадания, понимания ограниченности папиных возможностей…

Куда труднее придумать или тем паче построить нечто, пригодное для того, чтобы кто-то смог стать за.

Коллективные идеалы так и хочется по-научному назвать коммуникативными, но проще будет пояснить: именно и только они способны, во-первых, стабилизировать и ориентировать индивидуальный внутренний мир и, во-вторых, выволакивать человека из тухлой трясины одиночества и делать одним из многих единомышленников и, что для самого же человека еще важнее, единочувственников.

Но даже выработку этих идеалов интеллигенция сама со свистом сдала чиновникам, из года в год пытаясь внедрить и навязать в качестве всеобщего идеала свой, узкокорпоративный: мы будем колобродить, не имея ни внешних обязанностей, ни постоянных привязанностей, ни моральных ограничений, ругать все в хвост и в гриву, объяснять всем, как люди отвратительны и как мерзко все, что они делают, – а нас за это чтобы кормили, поили и носили на руках. Вот такова и есть, мол, подлинная свобода.

По меньшей мере наивно ожидать, будто этим можно увлечь хоть одного работника. Тем более что вольнодумцы и сами готовы сразу передраться по судьбоносному для цивилизации вопросу, кого из них надо носить на руках дольше и выше.

Впрочем, это уже совсем другая история.

История не прошлого, и даже не настоящего, а будущего. К которому наши властители дум имеют все меньшее и меньшее отношение.

Потому что – это очень неинтеллигентно, но это сермяжная правда – все на свете, в том числе и будущее, создается не теми, кто против, а теми, кто за.

Хлеб растят те, кто ЗА урожай. Битву выигрывают те, кто ЗА победу. В космос летят те, кто ЗА полет. Открытия делают те, кто ЗА знание. Великие книги пишут те, кто ЗА людей. Страну возрождают те, кто ЗА страну. И даже когда создается отвратительное будущее – скажем, когда миллионы голосуют ЗА Гитлера, – в этом виноваты лишь те, кто не смог вовремя предложить этим миллионам магнит попритягательней и подобрей.

Май 2008

Зачем русскому родина

В своей статье «Зачем Конфуцию родители», а затем, значительно более подробно и аргументированно, в своей востоковедной монографии, посвященной китайской бюрократии, я сформулировал ряд положений, которые сейчас хотел бы в сжатом виде повторить. Чуть позже читатель поймет, зачем мне это понадобилось.

Итак.

Централизованное управление производством и распределением может осуществляться только посредством бюрократии. Через руки чиновников текут огромные средства и огромные ценности.

Коль скоро экономика страны по объективным причинам обречена находиться в руках слоя профессиональных, состоящих на государственном жалованье управленцев, которые по-житейски заинтересованы не столько в ее общей эффективности, сколько в возможно более эффективном личном отщипывании от нее, выход остается лишь один.

Их заинтересованность должна быть вообще по возможности выведена из сферы материального и стимулирована идеологическими, духовными, этическими соображениями.

Чем большая хозяйственная и организационная нагрузка возлагается природными, или – шире – вообще внешними, объективно заданными условиями на государственные структуры и чем, поэтому, обширнее управленческий аппарат, тем интенсивнее правителем и государственнической духовной элитой провозглашаются и внедряются культ бескорыстия и осуждение стяжательства. Тот или иной вид бессребреничества исходно всегда будет плодом всего лишь индивидуальной грезы мыслителя, стремящегося к идеалам, к кардинальному улучшению человеческой природы, к совершенству. Но общество востребует его с наибольшей заинтересованностью именно там, где от имущественной воздержанности управленцев в наибольшей степени зависит его, самого общества, обыденная жизнь, безопасность и достаток.

Страшно вымолвить такое, но социальная значимость идеалов, индивидуально вымышленных и вдохновенно привнесенных в общество их не от мира сего творцами, заключается не столько в том, что все начинают следовать им и стремиться к предложенным в них высоким целям, сколько в том, что под их воздействием могут быть облагорожены средства достижения целей неидеальных, обыденных. Говоря попросту, именно от нематериальных идеалов зависят правила материального дележа, зависит, какими именно способами люди добиваются того и делят то, чего объективно в своей повседневной жизни не добиваться и не делить не могут.

Многочисленная и эффективная бюрократия не может существовать в обществе, где царит принцип «обогащайтесь». Что-нибудь одно. И, если чуть перефразировать знаменитый афоризм Гамлета о взаимоотношениях порядочности и красоты, скорее «обогащайтесь» стащит бюрократию в омут, нежели бюрократия исправит «обогащайтесь».

Закрадывается подозрение, что конфуцианство потому и выдвинулось на первое место среди всех древних идеологий Китая, что выработало наилучшие методики делать чиновника по возможности верным долгу и бескорыстным. Как бы можно было управлять столь огромной империей иначе? Ведь на сакраментальный вопрос «Кто будет контролировать контролирующих?» еще ни одна культура мира не смогла дать более реалистичного ответа, нежели тот, что выглядит самым идеалистичным: совесть.

Чтобы жить полноценной жизнью, обществу, стране, как и отдельному человеку, нужна перспектива, нужно куда-то расти. Простейшим видом обретения государством перспективы является территориальная экспансия, но рост пространства отнюдь не исчерпывает перечня видов роста, способных придавать смысл индивидуальной и коллективной жизни. Когда те общие усилия, обеспечению которых призваны служить лучшие индивидуальные качества (бескорыстие, верность, способность к самопожертвованию ради общего блага), в состоянии приносить плоды, эти качества действительно могут самовоспроизводиться в обществе. Если же объективная ситуация лишает общество шанса на рост, развитие, подвиг, то эмоционально манящим и престижным становится не свершение, а стяжание.

Поддержание на одном уровне всегда является продлением состояния тупика. Все государственные усилия превращаются в рутину, утрачивая вдохновляющий привкус последовательных шагов в бескрайний простор. В тупике следование идеалам и предполагаемым ими добродетелям теряет наглядную эффективность, притягательную плодотворность. В тупике быстро мертвеет любая идеология, и ее одухотворяющее и морализующее воздействие сходит на нет.

В Китае начало всякого династийного цикла неизбежно сопровождалось чувством возрождения страны. Но когда страна осваивала все доступные ресурсы для территориального, экономического и всякого иного роста и упиралась в пределы, объективно поставленные ей географией, экологией, возможностями индустрии и военными угрозами, благородные чиновники, как бы благородны они ни были, теряли почву под ногами. Их благородство оказывалось бессильным, беспомощным, никому не нужным и ни на что не способным – и лишь обременяло их самих.

Некоторые исследователи склонны полагать, что начальные успехи каждого из династийных циклов были связаны с уменьшением населения в результате военных катастроф, голода, эпидемий, гражданских войн. Народу стало меньше, а территория осталась той же. Значит, в руках государства снова появился значительный земельный фонд для наделения землей по закону: крестьян – согласно количеству членов семьи, государственных служащих – согласно рангам. Руководить вновь становилось результативно и почетно. Экономика вновь оказывалась на подъеме. Рост благосостояния неизбежно вел к росту населения. Но когда возможности государства поддерживать правильное землепользование и налогообложение исчерпывались вследствие дробления наделов из-за многолюдства и перетекания земель к возникшим откуда ни возьмись богачам, тогда даже поддержание на одном уровне становилось для государственной элиты несбыточной мечтой; деградация делалась неизбежной.

Когда ход истории прижимал страну, как к глухой стене, к пределу роста, конфуцианские добродетели становились формальностью – пока в анфиладе династийных циклов не открывалась следующая дверь.

Попробуем теперь применить ту же методику анализа к России.

Какая особенность нашей страны, обусловленная ее положением в Евразии, бросается в глаза прежде всего? Другими словами – какие «общие дела» настойчивее всего навязывала и продолжает навязывать России ее география?

Иногда говорят: прежде всего бросается в глаза то, что Московия исходно почти вся расположена в зоне рискованного земледелия. Спору нет, короткое лето оказывает воздействие на привычки хлеборобов, на их систему ценностей и мотиваций. Но вот, скажем, Скандинавия – тоже не в тропиках, а о такой свирепой и тяжкой централизации, как у нас, о бюрократических спрутах, стремящихся чуть ли не в каждую горницу и в каждый хлев запустить по присоске, там и слыхом не слыхивали.

А почему?

Посмотрите на карту открытыми глазами – и сразу поймете, почему.

Скандинавия, при всей сравнительной суровости климата – как у Христа за пазухой упрятана морями со всех сторон. Сушей туда можно попасть разве что через скалистую тундру заполярья – а найдите мне храбреца, который ради завоевания богатых только на птичьи базары фиордов махнул бы с панцирной пехотой, с рыцарским ополчением, со всякими там рейтарами и уланами, с тяжеленными бомбардами своими обходным маршем из теплой утоптанной Европы сначала в карельские болота и пустоши, потом в Лапландию, где свободой маневра обладает разве лишь старый красноносый Йоулупукки… Попробовал бы он пересадить бравых шевалье и кабальеро на оленей!

А иначе – только с помощью флота. Но, во-первых, надо иметь флот, а во-вторых, массированный десант – крайне редкое и неоднозначное удовольствие с непредсказуемыми последствиями.

Чем была бы Британия без ее естественного крепостного рва – Ла-Манша? Чем была бы Италия без Альпийского редута? Испания без Пиренейской стены? Германия без еще в римские времена спасшего ее от романизации и спасавшего еще много от чего Рейна?

Вся политическая жизнь Западной Европы была с самого начала сегментирована ландшафтом. Все ее значимые государственные границы повторяют ее природное членение. Они прочерчены по естественным укреплениям. Стоило кому-то в порыве надежд и во хмелю побед прочертить иначе, и в считаные десятилетия новые войны аннулировали неуместную, неумную границу, вновь перетаскивая ее туда, где торчит, течет или бушует штормами хоть что-нибудь, способное естественным образом затруднить, а то и вовсе пресечь марш настырной пехоты и лихие наскоки конницы.

Наполеону, чтобы начать операции в Италии, пришлось для начала перевалить через Альпы, и этот редкостный маневр сам по себе считается чудом военного искусства и войсковой выучки. А вот до Москвы двунадесять языков дотопали, ни разу не встав на четвереньки. Будь у нас где-нибудь неподалеку от Смоленска хоть завалящий Сен-Готард, глядишь, и Бородинская битва не понадобилась бы, и Москва осталась целехонька.

Русь ничем ниоткуда не прикрыта. Разве что Ледовитым океаном – от моржей да белых медведей. Она непоправимо зажата на своем неоглядном плоском просторе между изначально опережавшими ее организационно и экономически, а зачастую и технически главными центрами силы евразийского мира: фанатично крестоносным (от плащей псов-рыцарей до крыльев «юнкерсов») Западом, всегда стремившимся навязать свою идеологию, и по-детски жестоким, безо всяких идейных изысков, а просто охочим до рабов и яхонтов Востоком.

Это положение не изменилось и по сей день.

Неизбывным, окаянным «общим делом» Руси были ее отчаянные оборонные усилия. Ее своеобразная центральная власть и бюрократия прежде всего были порождены необходимостью нескончаемо отстаивать и утверждать себя. Осознав себя самостоятельным очагом человеческой жизни, который не хочет и не может превратиться в задворки иных очагов и раствориться в них, ибо там ЖИВУТ ИНАЧЕ, Русь, Московия, Россия выбрала тем самым судьбу многовекового предельного перенапряжения ресурсов, экономики и культуры ради самосохранения.

Военное дело имеет свою логику. Одной из элементарных истин стратегии является необходимость борьбы за предполья. Они – хоть какая-то замена отсутствующим естественным преградам, которых не было, нет и никогда не будет. Если нельзя накидать на путь вражеского вторжения скал и рек – можно хотя бы отодвинуть от сердцевины страны, от колыбели народа тот рубеж, где очередному захватчику преградит путь наш первый эшелон. И уж пределом мечтаний является дойти до каких-нибудь гор или какого-нибудь моря, чтобы поставить их между собой и привыкшим к легким набегам соседом. Поэтому почти после каждой военной победы границы Московии оказывались еще чуть подальше от Москвы, и еще чуть подальше, и еще…

По-православному совестливо относясь к тем, кто оказался внутри этих раздвинутых границ, Россия никогда не считала присоединенные или завоеванные окраины колониями. Наоборот, старалась по мере собственных русских сил и представлений сделать так, чтобы этим окраинам стало хоть немного, но лучше, чем было. Живите, как жили, помогайте, если захотите и сможете, и только против целостности государства не бунтуйте – а мы вас за то и накормим, и обогреем… Особенно это стремление проявилось в советское время: строились школы, дороги, заводы, обеспечивались рабочие места, создавалась местная письменность и лучшая в мире – на ту пору – система здравоохранения, национальным талантам все дороги были открыты… Кстати сказать, богоизбранные американцы на торжествах по случаям заключения с индейцами мира после стычек дарили коренным жителям материка одеяла, зараженные оспой. Русские поработители, ведомые параноиком и садистом Сталиным, ликвидировали оспу, холеру, чуму на всем подвластном им пространстве Евразии. Где теперь, между прочим, то тут, то там снова то оспа, то чума… Кто подарил нам одеяла?

Именно поэтому нынешние независимые лидеры вынуждены так нагнетать русофобию. Ведь жизнь подавляющего большинства населения национальных республик после распада Союза стала принципиально хуже. И если не возненавидеть кровавых русских поработителей – становится вообще непонятно, на кой ляд эта независимость сдалась. Не скажешь ведь в открытую, что нужна она лишь национальным элитам, желающим самодурствовать и мародерствовать без оглядки на порой слишком уж интеллигентную Москву.

Однако при взгляде извне беспросветная борьба за стратегические предполья естественным образом приобретала вид ужасающей агрессивности. Ведь собственные вторжения ни Запад, ни Восток преступлениями никогда не считали – преступно было лишь сопротивляться их вторжениям.

В силу своей цивилизационной самостоятельности православная Россия для любого из наиболее мощных соседних миров, и для исламского, и, в особенности, для католического и протестантского (в особенности – потому что те тоже являлись христианами), никогда не была равноправным партнером или конкурентом – в отличие, например, от постоянно враждовавших, но все равно считавших друг друга равными Англии и Франции, Франции и Германии. Территория варваров-схизматиков всегда рассматривалась Европой лишь как этакий склад стройматериалов и запчастей да громадный загон, где в ожидании, когда они понадобятся для черной работы, коротают свой горький и бессмысленный век рабы. А если эти рабы при этом складе, когда к ним пришли что-то взять, в ответ не благодарили, а сопротивлялись, тем паче – еще и отбивались с победой, это вообще было, как если бы мир вывернулся наизнанку, перевернулся вверх тормашками; это было нестерпимо и с этим невозможно было примириться.

Не может вызывать никакого удивления, что борьба шла с переменным успехом. Всякая серьезная долгая борьба идет с переменным успехом. И, значит, огромные куски географически не расчлененной территории оказывались вместе со всем своим населением то окраинами Руси, Московии или России, то снова отходили к тому или иному центру европейской либо азиатской силы.

Циклы китайской истории обусловливались прежде всего расцветанием и угасанием способностей собственной экономики, даже при самом рачительном государственном управлении, обеспечивать продовольствием и ресурсами население страны. Отсюда – периодические распады и объединения, которые, что крайне существенно, ничего никогда не меняли в религиозном раскладе и цивилизационной принадлежности ни фрагментов разъединения, ни продукта воссоединения.

Циклы русской истории – это неоднократно повторявшаяся двухтактная схема «насильственное раздирание – насильственное собирание».