Текст книги "Резьба по идеалу (сборник)"

Можно долго и сладострастно пересчитывать посаженных на Руси на кол, утопленных, сожженных, выпотрошенных. Можно грезить о том, как хорошо было бы, если б тверской князь успел заручиться помощью литовцев и вовремя раз и навсегда сжег Москву. Или если бы, на худой конец, Иван Калита был не таким подлым. Или Ермак не таким жестоким. И вообще: как было бы хорошо, если бы все было лучше, чем оно есть!

Такие упражнения сами по себе лежат абсолютно в русле православной традиции, густо замешенной на неизбывной грезе о безгрешном совершенстве. Она, помимо прочего, порождает еще и фантастическую требовательность к себе, подчас – чрезмерную (не зря же именно на Святой Руси и был зафиксирован наблюдаемый факт: заставь дурака Богу молиться – он лоб разобьет). Из такой требовательности частенько выворачивается парадоксальный практический вывод: лучше уж вообще ничего не делать, только брюзжать, нежели мараться о потуги хоть как-то наладить реальный повседневный мир. Герои русских сказок – бесчисленные Иваны-дураки, всевозможные Емели на их самоходных печах – отнюдь не лентяи. Они чистоплюи. Им западло надрываться по мелочам, неизбежно греша при этом по-крупному. Духовные потери от такой деятельности удручающе масштабней ее материальных результатов. Идеал-то все равно недостижим, а вот душа повредится, будто в погоне за целой, понимаешь ли, мировой гармонией (а «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»). Лучше уж вспомнить вовремя про слезинку ребенка, подстерегающую на каждом шагу, – и от греха подальше лечь на полати в ожидании чуда, которое одно только способно дать беспримесно положительный результат.

Именно поэтому если у нас кто-то все же берется за реальное дело, его деятельность принимает такой характер, что у всех окрест поджилки дрожат. Ведь для того, чтобы решиться даже на самый маленький первый шаг, обязательно нужно про слезинку ребенка полностью и окончательно забыть. Ну, а уж если забыл, тут тебе и черт не брат, лиха беда – начало, лес рубят – щепки летят…

Ни одно из упомянутых критических утверждений, и про сонмы утопленных, и про Литву, и про Калиту, не может быть толком оспорено – ровно так же, как утверждения Лео Таксиля, с которых мы начали разговор.

Однако есть один бесспорный, просто-таки бьющий в глаза факт.

Тысячелетняя история Руси, Московии, России при всех своих отчаянно неприглядных подробностях – ничем особенным, впрочем, не отличающихся от неприглядных подробностей всех иных историй – привела к возникновению громадной, мощной, самобытной и по сию пору динамично развивающейся цивилизации. Она, хоть лопни, не может называться иначе, как цивилизацией православной. Система ценностей, стимулов, жизненных ориентиров большинства населения России продолжает оставаться производной от той, что была заложена православием при его взаимодействии с русским национальным характером.

Того факта, что история России создала целую цивилизацию, не могут отменить никакое неодобрение любых частностей этой истории и никакое ерничанье по их поводу.

Православная цивилизация, как и любая иная, имеет свои достоинства и свои недостатки.

Достоинства цивилизации – это отнюдь не обязательно то, что нравится в ней другим. Это – ее свойства, ее качества, которые помогают ей следовать своим собственным цивилизационным смыслам и целям максимально эффективно, безболезненно, безопасно для окружающих, с минимальными жертвами и затратами. А недостатки цивилизации – это те ее свойства, которые мешают ей следовать ее собственным смыслам, затрудняют и запутывают это движение, заставляют расходовать силы и ресурсы на бестолковые зигзаги, увеличивают энергоемкость движения, умножают потери и тяготы, провоцируют внешнее и внутреннее сопротивление. Только так.

У одной лучше получается одно, у другой – другое. Опыт каждой неоценим для всех остальных, но лишь пока он может быть применен при движении своим собственным курсом (впрочем, я никогда не скажу, что курс этот – обязательно прямая). Нет усредненного надцивилизационного критерия, который раз и навсегда позволил бы выстроить цивилизации по ранжиру.

Различные конструкторы, находясь примерно на одном и том же уровне технологии, для решения сходных задач совершенно независимо друг от друга создают примерно равные системы, и если добиваются в чем-то выигрыша, то за счет этого выигрыша непременно в чем-то проигрывают. А за счет этого проигрыша – тем самым в чем-то выигрывают. Вспомните «Мессер», «Ла» и «Мустанг». Или, если кому-то претит, кого-то дезориентирует милитаристическая метафора, – пусть будут, скажем, гоночные «Феррари», «Макларен Мерседес», «Саубер БМВ»… Знатоки, если захотят, уточнят и продолжат этот перечень.

Но точно так же и различные истории монтируют свои конструкции из крайне ограниченного набора доступных им нехитрых деталек: природные условия, человеческая физиология, религия, язык, письменность…

Одно из достоинств православной цивилизации едва ли не уникально.

За последние, скажем, полторы тысячи лет возникало немало многоконфессиональных полиэтничных общностей, попросту называемых империями. И все империи, возникшие на базе культур, порожденных исламом, католицизмом, протестантизмом, оказались нежизнеспособны. Распадались после сотни-другой лет, а то и быстрее.

История большая, и стран много. Если бы исламская, католическая или протестантская культуры были на такое свершение способны, где-нибудь эта способность обязательно бы реализовалась. Но – нет. Устойчивы и жизнеспособны оказались только межцивилизационные общности, возникшие на базе конфуцианства и на базе православия. В чем тут штука – ужасно интересно. Но, во всяком случае, несомненна связь между религиями, на базе которых возникли данные имперские культуры, и, например, психологической способностью создавшего империю народа к геноциду.

Стоит вспомнить целенаправленное, длившееся пять веков поголовное истребление древними иудеями амаликитян. Это, правда, несколько раньше обозначенных полутора тысяч лет – но не могу не вспомнить, ибо заповедь «истреби народ Амалика» тоже стала устойчивым культурным блоком авраамического мира и жива до сих пор в качестве этакой математической формулы, в которую всяк смотря по потребности подставляет нужные ему численные значения, то есть имена тех народов, которые мешают именно в данный момент. А вот уже ближе – прелести испанской Реконкисты и конкисты в Индиях. Истребление североамериканскими колонистами индейцев (вплоть до бактериологической войны, проводившейся на архаичном, конечно, уровне, но в ту пору не менее действенной, чем каких-то сто лет спустя бомбы на Хиросиму и Нагасаки). Истребление чопорными британскими джентльменами до последнего человека народа Тасмании. Резня армян в Турции… А уж про Холокост и говорить нечего – этот кошмар был у нас буквально на глазах.

Ничего подобного не было в России. Да, европейски образованные большевики, непримиримые борцы против религии, мракобесия, посконных традиций и квасного патриотизма, учиняли геноциды – пусть не по национальному, а по классовому или сословному признакам. Но не православием и не православной цивилизацией эти мероприятия были порождены. До большевиков их не было.

Единственное объяснение такому своеобразию России – своеобразие ее религиозно-культурного фона. Больше, собственно, русские ничем от других людей не отличаются. Те же руки-ноги, те же желудки и мозги.

Наше многонациональное государство возникло в результате синтеза культур на базе православия и существует до того момента, пока этот синтез на этой базе продолжает осуществляться. В том числе и в светских своих ипостасях – в той, например, о которой до сих вздыхают люди среднего и старшего поколений на всех просторах СНГ: ипостаси пролетарского интернационализма. Тот ведь не имел, на самом-то деле, ни малейшего отношения ни к пролетариату, ни к интернационализму, а был всего лишь обезбоженной производной православной открытости, проросшей сквозь агрессивную классовую идеологию, как трава сквозь асфальт. Потому что избранный народ, которым после взятия агарянами Константинополя ощущали себя московиты, с самого начала складывался как многонациональный.

И ведь получилось.

И поэтому, например, всякое дирижирование российской историей, усиливающее эту мелодию в ее душе, разом и находится в русле реальной традиции, и заточено под совершенно реальные и насущные современные задачи, и вполне отвечает изрядному массиву достоверных исторических фактов. То есть все три динамических составляющих упрощенного канона – за.

А вот всякая попытка создать и внедрить историю, где, например, культурный синтез на базе традиции, возникшей при наложении православия на русский национальный характер, предстает как русский гнет, во-первых, непременно полна лжи, во-вторых, приводит к катастрофам, а во-вторых, оказывается недолговечным мороком, после которого снова наступает просветление.

Отвратительных исторических фактов, конечно, тоже пруд пруди. Но вот что существенно: у нас постоянно перед глазами наша страна – огромное и однозначное доказательство того, что составили тенденцию и победили не они.

Конечно, можно сказать, что отнюдь не всегда побеждает лучший. Но это пустой разговор. Ведь отнюдь не всегда побеждает и худший. И опять-таки, кто будет расставлять по ранжиру, задним числом делить на «лучших» и «худших»?

Знаем мы этих оценщиков… Сразу вспоминается шварцевская «Тень». Кто там работал оценщиками в городском ломбарде?

Состоявшийся исторический факт, результат долгого противоборства миллионов индивидуальных сил, всегда достоин уважения. Аквитания, скажем, была уж как изобильна и сильна – но осталась в мире и впредь пребудет Франция. Уэльс – уникальный хранитель донорманнской культуры, но это законопослушная часть Великобритании, и хотя бы за то, что Уэльс до сих пор является этим уникальным хранителем, перед Великобританией стоит снять шляпу – при всех ее грехах.

Они есть у всех. Однако стоит лишь зациклиться на них, душа состоявшейся общности начинает распадаться, истлевать, притяжение сменяется отталкиванием, и то, что собиралось и существовало веками – вмиг разлетается крутящимися осколками. И в людях остаются лишь страх перед жизнью, раболепие, которым всегда спасаются те, кто потерял опору, неутолимая обида, мелкая злоба и палящее, бесплодное желание хоть кому-нибудь за что-нибудь отомстить.

Но, конечно, нельзя и перекармливать свою историю сластями: опять-таки пойдут прыщи неисчислимы. И прыщи вовсе не виноваты; обмен веществ – процесс естественный. Культура сама виновата. Нечего в ее-то годы обжираться сахаром.

Да, на Руси после падения Византии тоже ощутили себя избранным народом, потому и стали называть Русь Святой.

Но только по неграмотности или, что называется, в бессильной злобе можно утверждать, что это было сделано от избытка самомнения. Тут же не претензия на то, что все, кто тут живет, – святые. Тут же не констатация состояния – как, скажем, у скромных французов (прекрасная Франция) или британцев (старая добрая Англия). Это, скорее, от той же повышенной требовательности к себе. Это – заявленная задача. Сродни, замечу, девизам правления, которые объявляли китайские императоры. Если в стране разгул преступности, если бунты на окраинах – надо первым делом сменить календарь, начать отсчет с нового, первого года под девизом, скажем, Умиротворение и Справедливость. А тогда уже действовать в соответствии с принятыми на себя повышенными обязательствами. И читаем в летописях: в пятый год под девизом Умиротворение и Справедливость умиротворили провинцию такую-то. В пятнадцатый год под тем же девизом проявили справедливость по отношению к сепаратисту такому-то. Все. Меняем календарь. В первый год под девизом Процветание и Благоденствие начали строить Великий транспортный канал.

Просто девиз «Святая» значительно более долговременен. В сущности, практически вечен. Ведь волею исторических судеб в полной зависимости от состояния нашего государства оказалась одна из наиболее своеобразных, духовно богатых, бескорыстных, неревнивых, открытых и восприимчивых к чужому культур, когда-либо возникавших на планете. В период правления под девизом «Святая Русь» задача должна решаться нешуточная, долговременная, а в лучшем случае – нескончаемая: сберечь эту культуру. Сохранить ее достояние для мировой культурной копилки. Постоянно адаптировать ее, что бы ни происходило в мире, к любым изменениям и превратностям. Осовременивать неутомимо. Год за годом брать от нее все положительное, перспективное, конструктивное, что она только может дать – и держать в узде все дурное. Азартно и мастерски, как за рулем могучего болида на решающих гонках, выжимать из уникального, неповторимого механизма еще больше мощности и скорости, еще больше маневренности, еще чуть-чуть, еще… И, поскольку любая конструкция имеет свои изъяны, тоже год за годом, десятилетие за десятилетием, круг за кругом этой вечной глобальной «Формулы» сводить к минимуму негативные качества своей культуры, удерживать их под неусыпным контролем…

Интересно-то как!

Куда по сравнению с такой задачей Гераклам и Прометеям!

Настоящая история, как мудрый отец, говорит человеку: ты сможешь. Назло самым невероятным трудностям, которые действительно были и обязательно еще будут, вопреки любым издевательствам недругов и вопреки собственным слабостям и несовершенствам, наперекор тем, кто в тебя не верит, ты – сможешь. Помнишь: уже бывало тяжко, и бывало не раз. Ничего, справился. И теперь справишься. Если только не будешь тратить силы на никому не нужные глупости. Помнишь, как делал глупости, и делал не раз? Помнишь, говорит она, как потом несладко было расхлебывать, помнишь, сколько ты на этом потерял?

А когда вдруг у истории от усталости на миг пересыхает в горле и она умолкает – ей надо чуточку помочь.

Ведь то же самое говорили людям и Христос, и Мохаммед, и Будда, и Моисей, и Конфуций. Ты – сможешь, говорили они. Постараешься и сможешь.

И только поэтому люди им верили и шли за ними.

С юмором начали, с юмором и закончим. Сам не люблю, честно сказать, высокопарностей. Недоверчивая неприязнь советского интеллигента к патетике никуда не делась – и хотя о некоторых материях иначе, как высоким штилем, говорить не получается, все же остается потом дурное послевкусие, будто мыла нажевался. Если все возглашенное на котурнах не подключить быстренько к живой жизни, оно остается пустым треском, очередной программной речью немощного старца на очередном съезде.

Я уже без малого тридцать лет отпуск провожу в Крыму, в Коктебеле. То, как Коктебель меняется – это отдельная история, но в десятке километров от знаменитого поселка есть куда менее знаменитый, называется – Орджоникидзе. Он угасает, пропадает; это был закрытый городок в семь-восемь пятиэтажек, где прежде жили и ударно трудились работники расположенного в соседней бухте секретного завода по производству торпед. Ненужный завод стал руиной, стекла в окнах корпусов повыбиты, заборы запретзоны повалены, торпеды давно распродали кому ни попадя, былые сотрудники, оставшиеся не у дел, стареют и спиваются, молодежь разбегается либо дичает без работы… И тем не менее в прошлом, 2008 году, догуляв по степи до этого самого Орджоникидзе, близ ветшающего причала я увидел на стене старого, еще с советским гербом, пакгауза кем-то мастерски вырезанное новое громадное деревянное панно, барельеф. Надпись: «Теночтитлан, 1520». Под надписью изображены две группы: слева в доспехах красавец Кортес со своими идальго гордо смотрит на туземцев. Справа сидит, скрестив коленки, мрачный император ацтеков Монтесума, вокруг него сгрудилась унылая свита. И все аборигены взасос курят индейские трубки, безрадостно размышляя, как дальше жить. Ну, мы помним, что сделал Кортес с Монтесумой и Мексикой, да? Так вот под курящими идет вторая надпись: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья».

Я стоял на солнцепеке на повороте пустынной улочки и хохотал минуты две. А потом понял, что это не просто остроумно – а еще и греет душу. Потому что, во-первых, пока такие цветы распускаются среди мерзости запустения, ничто еще не потеряно. И во-вторых, потому, что в мягкой, озорной, совсем не высокопарной и абсолютно не оскорбительной форме послан совершенно верный сигнал: если вашим домом хотят завладеть чужаки, вам, чтобы спастись, надо не на улицах с сигаретами, бутылками пива, лозунгами и ножиками колобродить, но изживать собственные вредные привычки, как бы они ни укоренились.

Такой сигнал – тоже ведь управление историей. То самое, которому дай Бог удачи.

Апрель 2009

(Дополнение от 16.12.2016: В сентябре этого года снова был в Крыму и убедился: Орджоникидзе воскрес. Всплеск турбизнеса, расцвет новеньких мини-отелей, маленькие и не очень маленькие кафешки на каждом шагу. Малышней и счастливыми родителями переполнен уютнейший песчаный пляж мелководной, будто ее специально для детей делали, бухты… Пьяных стариков на асфальте теперь и в помине нет. Все местные полные надежд на скорое восстановление экспериментальной базы на дальнем мысу и возвращение рабочих мест.)

Зачем Конфуцию родители

Дети мои, сребролюбие ведет к идолопоклонству, ибо в соблазне серебра называют богами тех, кто не есть Бог, а тот, кто имеет серебро, в безумие впадает.

Завещание Иуды, четвертого сына Иакова и Лии. XIX.1

Бюрократия возникает всегда и везде, где и когда перед обществом встают проблемы, требующие быстрых решений и напряженных общих усилий. Но специфическая для данного общества культура накладывает мощный отпечаток на то, каким образом высшая государственная власть держит свою бюрократию в узде.

Бюрократия подминает общество и государственную власть тогда, когда арсенал средств для ее обуздания в культуре иссякает.

Различные ландшафты и порожденные ими различные системы хозяйствования порождают принципиально различные цивилизации.

Там, где нет насущной необходимости налаживать диалог с природой многоголосьем, то есть множественным организованным трудом, общество развивается в сторону формирования мелкого семейного хозяйства, затем – индивидуальности, интенсивного товарно-денежного обмена, выборности, полисной или какой-либо подобной демократии. Там, где необходимость масштабного объединения усилий есть, неизбежно возникает мощный государственный сектор экономики, а следовательно – многочисленный и разветвленный аппарат чиновников, то есть бюрократия.

Стремительное развитие чиновничьего аппарата в древних государствах было вызвано колоссальным объемом дел, которые должны были исполняться в интересах общества, но в исполнении которых отдельный человек не был заинтересован, потому что никакой личной выгоды, никакого индивидуального барыша от их исполнения не ожидалось. Дел, исполнение которых нужно было всем вместе, но никому в отдельности.

Обилие так называемых «общих дел» неизбежно порождает не самоорганизацию небольших коллективов, которые независимо друг от друга, наравне один с другим, в конкурентной борьбе справляются со своими частными делами, но мощную централизованную власть над обширным пространством и многочисленным населением.

Цивилизации «частных дел» очень рано начинают боготворить индивидуальную самостоятельность, цивилизации «общих дел» – общественную пользу.

В Китае фактором, породившим строго определенную направленность социального развития, явилась необходимость больших ирригационных работ.

Искусственное орошение и борьба с периодическими разливами и наводнениями были предельно важными для всех древних цивилизаций, группировавшихся вокруг великих рек. Ни одна отдельная семья и ни одна отдельная община не в состоянии были управлять водной стихией сами по себе. На это была способна только общая для многих общин центральная власть. Она так или иначе, в том числе и прямой военной силой, брала под юрисдикцию часть речного бассейна, достаточно обширную для того, чтобы осуществляемое на подвластной территории воздействие на реку и окружающие ее земли могло оказаться значимым. И лишь она способна была затем такое воздействие реально осуществить, организуя масштабные общественные работы. Для их исполнения рабочие не могли быть наняты – не было и не могло быть в ту пору подобных материальных ресурсов у власти. Работы эти не могли быть адекватно оплачены и, наоборот, входили в священные обязанности населения (общественные работы часто, в Месопотамии, например, напрямую организовывались и вдохновлялись непосредственно храмами, духовной властью). Это не было рабством. Это было строго установленной нормой общественного труда, которую поочередно отрабатывали все свободные совершеннолетние мужчины, не занятые в управлении и в армии. Такой труд мог организовать только государственный аппарат.

И в результате взорам представала завораживающая картина, которую крупнейший синолог Э. Балаш применительно к Китаю определяет так:

«Если бросить беглый взгляд на долгое течение китайской истории, потрясающим выглядит постоянство и устойчивость той черты китайского общества, которую можно назвать “служебщиной”. Наиболее заметным признаком ее является непрерывное существование правящего класса ученых-чиновников».

Он же отмечает:

«Всякая попытка заменить систему централизованного управления, осуществляемого чиновниками, которые могут быть в любой момент посланы на самые окраины империи или отозваны оттуда, на феодальную систему руководства, осуществляемого местной землевладельческой аристократией, всегда вела в Китае, как и везде, к раздробленности».

И как бы невзначай пробрасывает мысль, порождающую целый вихрь вопросов, от ответа на которые зависит, быть может, понимание китайской цивилизации – а возможно, и не только китайской: в Китае возникновение подобной раздробленности вело почему-то не к формированию отдельных наций, как в Западной Европе, но просто-напросто к тотальному краху и хаосу, выйти из которого удавалось лишь после очередного объединения страны и возобновления чиновничьего правления.

Однако эта закономерность, впервые проявляясь в древности, отнюдь не ограничена ее хронологическими рамками.

Разве свет клином сошелся на ирригации? Разве не бывает иных великих, но несъедобных целей, которые историческая судьба порой предлагает тому или иному обществу вне зависимости от того, царят в нем произвол или человеколюбие, конная тяга или атомная энергетика?

Объем стоящих перед обществом задач непродуктивного характера, которые неважны, неинтересны и не сулят выгоды никому в отдельности, но крайне существенны для всех в целом, напрямую определяет размер государственного сектора экономики и, следовательно, бюрократического аппарата. ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ от эпохи, культуры, степени научно-технического развития и вообще чего угодно.

Правительство, которое в погоне за преимуществами или под давлением обстоятельств гипертрофированно развивает находящийся под контролем государства сектор экономики, попадает в ловушку. Централизованное управление может осуществляться только посредством бюрократии. Через руки бюрократов текут огромные средства и огромные ценности. Но работоспособность такая экономика может сохранять лишь в том случае, если эти средства и ценности именно «текут», то есть перемещаются надлежащим, установленным, общественно полезным образом из одного места в другое, от производителя к потребителю и так далее, не застревая в руках посредников – государственных служащих.

Однако это противоречит человеческой природе. И чем более эффективной оказывается удачно управляемая или хотя бы удачно регулируемая правительством экономика, чем больше растет национальное благосостояние и суммарное богатство, – тем большими оказываются соблазн и тяга простых, живых, полных амбиций работников аппарата к тому, чтобы начать рассматривать вверенные им по службе доли народного хозяйства как «свои», начать отщипывать от них, сколько получится, а там и вовсе попытаться легально или нелегально «приватизировать» их. И чиновников можно понять: гореть на работе за постоянное жалованье, не имея навара с результата, затруднительно.

А стоит хоть чуток разрешить навар, положение становится еще хуже, потому что каждый начинает тянуть одеяло на себя, в хозяйстве возникают диспропорции и разбалансировки, и в итоге, скажем, ведомство, ответственное за водозащитные дамбы, начинает рьяно строить их во всех пустынях, где воды годами не видели – как говорится, «осваивает средства`», которых там, где они действительно нужны, мигом начинает не хватать. И в районы, где вода есть, возвращаются наводнения и потопы, о которых народ и думать-то уже забыл с тех самых пор, как вверил строительство дамб вождю.

Начинается свистопляска, из которой нет достойного выхода: попытка отказаться от бюрократии и отдать экономику на откуп свободным предпринимателям приводит к развалу, распаду экономической системы, что оказывается губительным для всего общества; попытка усилить бюрократический контроль приводит к бесконтрольности этого самого контроля, к возрастанию чувства своего всевластия у администраторов и, как следствие, к возрастанию их своекорыстных поползновений, их прямого произвола, жирно сдобренного высокомерным презрением ко всем, кто не включен в их священную номенклатуру.

Выход, какой-никакой, лишь один.

Коль скоро хозяйство огромной страны чуть ли не целиком находится в руках профессиональных, состоящих на государственном жалованье управленцев, лично мало заинтересованных в его эффективности (разве только они начинают с эффективности «стричь», но это немедленно приводит к уменьшению эффективности, а вовсе не к увеличению), их заинтересованность должна быть вообще выведена из сферы материального и по возможности стимулирована идеологическими, духовными, этическими соображениями.

Чем больше перед обществом стоит задач непродуктивных, без осуществления которых, однако, продуктивная деятельность не может быть успешной, и чем, поэтому, обширнее и сложнее в этом обществе административный аппарат – тем интенсивнее правителем и государственнической духовной элитой провозглашаются и внедряются культ бескорыстия и осуждение стяжательства. Такой культ – третье звено цепи масштабных последовательных преобразований среды обитания в социальность, третья производная от изначального фактора, то есть ландшафта, обусловливающего обилие общих дел. Пока ландшафт не может быть отменен или, по крайней мере, отменена зависимость от него, не может быть отменена хозяйствующая бюрократия, а пока это так, не может быть отменено и отчасти сознательное, но главным образом – непроизвольное, интуитивное, идущее от души нагнетание культурой бессребренических добродетелей.

Те же, на кого это нагнетание оказывает недостаточное воздействие, сразу должны оказываться в сфере ведения уголовного права. Ничего третьего, ничего промежуточного в таких условиях в принципе быть не может.