Текст книги "Резьба по идеалу (сборник)"

Теперь прошу: не поймите меня превратно. Никаких единых религий.

Только когда ты – продолжатель, в голове твоей не воцаряется ни окончательный кавардак, ни маниакальная, истерическая убежденность. Потому что только так ты остаешься среди своих, тех, с кем у тебя от рождения примерно одни и те же интегральные «хорошо» и «плохо». Потому что каждая индивидуальная измена порождает вокруг у одних – сомнение и безверие, у других – негодование и ярость; а всего этого и так слишком много. Потому что изменник навсегда становится чужим для своих и никогда не становится своим для чужих. Потому что именно изменой ты вносишь свою скромную, но непоправимую лепту в нарастающее ныне, как снежный ком, убийственное «кто во что горазд». Потому что именно неофиты становятся самыми бескомпромиссными и беспощадными фанатиками.

Если уж верить, то именно в Бога, заповедавшего ту религию, из которой выросла родная тебе культура. Культура, что ты впитывал с детства. Внутри которой ты живешь. Ради Добра которой ты работаешь, от Зла которой ты бежишь.

Вот это и есть родные цели.

А метаться между верами со страху просчитаться в выборе настоящего Бога и тем погубить свою душу, лишившись шанса на воскресение, – это пустое.

Потому что при жизни мы можем хоть до посинения спорить, чей Бог всамделишный, но ничего не докажем, а только пуще разозлим друг друга. Узнаем мы это, лишь когда помрем. Да и то не факт.

Сильно подозреваю, что простой мужик, всю жизнь без особого рвения веривший в Бога своей культуры и в его «хорошо» и «плохо», не слишком усердствовавший в биении лбом в молельном доме, зато искренне мучившийся совестью и каявшийся за всякую пагубу, всякую злую мелочь, которую вольно или невольно совершил в жизни и, главное, в силу этих своих мучений год от году совершавший такого ВСЕ МЕНЬШЕ И МЕНЬШЕ, – когда вкусит наконец загробного блаженства, с удивлением узрит, что оно не очень-то похоже на рай, обещанный ему его религией; ведь она вынужденно общалась с ним в мире сем лишь в понятиях и образах, доступных для мира сего.

Но ему это будет уже все равно.

Потому что блаженство – оно блаженство и есть. А Бог куда лучше нас с нашими убогими представлениями о тупой нирване, похотливых гуриях и о льве и агнце, обдолбанно прикорнувших один на другом под нескончаемое бреньканье арфы, представляет, чем действительно способен нас ПО-НАСТОЯЩЕМУ И НАВСЕГДА порадовать.

А вот если кто всю жизнь жировал, злословил, разобщал, воровал, растлевал, не забывая исправно жертвовать на храмы, перецеловал все иконы, до каких можно доехать на «мазерати», а может, даже ни единого ребенка не зарезал и не взорвал, предварительно не помолившись коленопреклоненно и от всей души, – тому будет абсолютно все равно, в каком именно аду он посмертно очухается. Нипочем он там, посреди сковородки, не разберет, по какому обряду его жарят – по буддийскому, иудейскому, христианскому, мусульманскому, а то и вообще в изысканном стиле тольтеков. Черти ему верительных грамот не поднесут. Плеснут кипящего маслица – и вперед с песнями.

Навечно.

Май 2011

Утопия и управленцы

Чем дальше, тем труднее становится не замечать, что наше движение в будущее, вразрез с тем, в чем мы были убеждены совсем недавно, все менее напоминает продуманное, осторожное и вдохновенное восхождение дружной связки альпинистов к сияющим вершинам. Скорее мир похож на громадную, под завязку набитую всевозможными шмотками фуру, что, сбившись с трассы, потеряв управление, стремглав набирает скорость, без руля и без ветрил скатываясь то ли в овраг, то ли… От малейшего толчка на каждом ухабе туго упакованное барахло люто грохочет, сотрясаясь и крошась, уклон все растет, а сколько осталось до дна и что, собственно, на дне поджидает – никто не знает и даже не хочет знать. Ведь любые размышления на сей счет грозят замедлить процесс товарооборота и тем затормозить рост ВВП внутри кренящегося то влево, то вправо, скачущего, лязгающего и вот-вот грозящего развалиться контейнера.

Более того. Любой намек на необходимость хоть как-то попробовать перейти к осмысленному продвижению встречается в штыки, потому что осмысленное продвижение – это прежде всего координация усилий. Та, в свою очередь, подразумевает признание некой общей цели, достичь которой в результате этих усилий хотелось бы. Ну, а тут уж всегда наготове штампы: общая цель – это очередное «светлое будущее», а мы этим «враньем сыты по горло». Слов «позитивный проект», «мир, в котором хотелось бы жить» или тем более «утопия» в интеллигентной аудитории произносить вообще нельзя, потому что любая дальнейшая дискуссия сразу блокируется рефлекторным запуском постоянно стоящих на боевом дежурстве противоракет «пэтриот». Это же опять подавление инакомыслящих! Это опять тоталитаризм! Это опять реки крови! Красно-коричневым снова неймется! В СССР утопия у власти уже была, дорвались кровавые упыри до руля – хватит!

Так попугай из «Острова сокровищ» чуть что хлопал крыльями и кричал: «Пиастры!»

В попугаев нас превратило агрессивное, предельно идеологизированное вдалбливание исторической безграмотности, начатое еще рупорами перестройки и вполне себе продолжающееся по сей день.

«Бедняга Маркс! Твое наследство / Попало в русскую купель, / Где цель оправдывает средства, / А средства обо…рали цель…» Знание подобных максим и признание их истинными, неоспоримыми, как «дважды два четыре», делало человека рукопожатым, служило пропуском в интеллигентную среду. Кто с недоумением кривился, услышав такое, сразу становился чужаком.

Хотя ведь вовсе не большевики, а чистокровный европеец Макиавелли за несколько веков до кровавых упырей писал: «Когда на весы положено спасение родины, его не перевесят никакие соображения справедливости или несправедливости, милосердия или жестокости, похвального или позорного…» Или: «О совести мы не можем вспоминать, ведь кому, как нам, угрожают голод и заточение, тот не может и не должен бояться ада». Так что с претензиями насчет средств – это не к Сталину. Просто у хлипких итальянских герцогов, для которых Макиавелли варил свои рецепты, не получилось, а у России, Макиавелли, в общем-то, не читавшей, – многократно до последнего времени получалось. Чего ей ни один европейски образованный интеллигент простить не может в принципе.

А вот, кстати, Робеспьер, за которого во Франции и до сих никому не приходит в голову каяться: «Революционное правление опирается в своих действиях на священнейший закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех оснований – необходимость».

Что же касается целей…

За две с половиной тысячи лет европейская цивилизация породила мощный корпус утопических произведений. Но для демонстрации основных тенденций и контрастов достаточно, пожалуй, будет опереться лишь на три фундаментальных труда: «Государство» Платона (IV в. до н. э.), «Утопию» Томаса Мора (1516 г.) и «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы (1602 г.).

Неверно думать, разумеется, будто роль утопий исчерпывается тем, что некие не от мира сего мечтатели выдумывают некие модели, записывают их в качестве текстов, а потом люди, читая эти тексты, либо заражаются чужими мечтаниями и начинают претворять их в жизнь, либо, напротив, отворачиваются от них со смешком или гадливостью, и утопия остается втуне, единственно в качестве материала для размышлений будущих культурологов.

На самом деле в утопиях культура осознает, о чем она мечтает.

Однако сама мечта начинает вызревать и ощущаться куда раньше своей текстуальной фиксации. Она – неизбежный эмоциональный ответ на те или иные особенно раздражающие элементы социальной реальности, непроизвольный порыв к их ликвидации. И, как всякая мечта, мечта об улучшенном мире представляется естественной и заманчивой для того, кто мечтает, и при том вполне может выглядеть нелепо, а то и чудовищно в глазах тех, кто мечтает о чем-то ином или не мечтает вовсе.

Утопия – предельное выражение, квинтэссенция определенных тенденций данной, и только данной культуры. И если мечта укореняется достаточно прочно, пропитывает культуру достаточно долго, раньше или позже она реализуется, хотя, как правило, отнюдь не буквально.

Например, европейская цивилизация едва ли не с рождения больна идеей изъятия детей из семей и передачи их специалистам, профессионалам, которые, как не раз и не два постулировалось, сумеют воспитать куда лучших граждан, чем это делают малообразованные, эгоистичные, несведущие в тонкостях психологии и хрупких детских душ, обуреваемые собственными низменными заботами и страстями родители. Эта идея варьировалась в том или ином виде на протяжении тысячелетий самыми разными мечтателями, от древних греков до советских фантастов.

Именно эта давняя навязчивая идея прорвалась в современную европейскую реальность в виде ювенальной юстиции.

Поправка на явь сказалась в том, что отбирать у ВСЕХ родителей ВСЕХ детей оказалось бы слишком бессмысленным и, главное, слишком накладным. Современное государство не любит неприбыльных телодвижений. Но оно зарезервировало за собой право по первому сигналу, при первой же сколь угодно малозначительной или даже просто иллюзорной, надуманной, одной лишь идеологией (а то и политикой) обусловленной возможности вторгаться в жизнь семьи и само судить, кому, когда и на каких условиях передать конфискованного у родителей ребенка. Не тверди многие поколения мечтателей и реформаторов о том, что государству лучше знать, как воспитывать детей, идея эта никогда не нашла бы политического воплощения.

Или другой пример.

При всем уважении к социалистическим грезам, при всем понимании неизбежности и оправданности их возникновения трудно вообразить более бесчеловечные и деспотические общественные системы, чем описаны, например, у Мора или Кампанеллы. Ни в какое сравнение с ними не идут поздние антиутопии Замятина, Оруэлла или Хаксли. Миров страшнее, чем те, что люди Ренессанса от всей души предлагали человечеству в качестве идеальных, людская фантазия, пожалуй, не создала.

И на фоне их вопиющей антигуманности одним из существеннейших свойств этих миров является присвоение права безапелляционно судить, какое из окружающих их соседних государств является неправильным, тираническим, – и по одной лишь этой причине военной силой «освобождать» их, сразу после освобождения принимаясь перекраивать по своему образу и подобию.

Мор:

«Они не затевают войну зря, а разве только когда или сами защищают свои пределы, или же прогоняют врагов, или когда они жалеют какой-нибудь народ, угнетенный тиранией, – тогда своими силами они освобождают их от ига тирана и от рабства (это они делают из-за человечности)…Но действуют гораздо более жестоко, когда купцы дружественных народов под предлогом неблагоприятных законов или же пагубного искажения хороших законов, где бы то ни было, под видом справедливости подвергаются несправедливому обвинению».

«…Привлеченные этими их добродетелями, соседние народы, которые свободны и живут по своей воле (ибо многих из них утопийцы уже давно освободили от тирании), просят себе у них должностных лиц».

«…Отказавшихся жить по их законам утопийцы прогоняют из тех владений, которые предназначают себе самим. На сопротивляющихся они идут войной. Ибо утопийцы считают наисправедливейшей причиной войны, когда какой-нибудь народ сам своей землей не пользуется, но владеет ей как бы попусту и напрасно, запрещая пользоваться и владеть ею другим, которые по предписанию природы должны здесь кормиться».

Кампанелла:

«На том же острове находятся еще четыре царства, сильно завидующих их благополучию… Тамошнее население стремится жить по обычаям Соляриев и предпочитает быть под их властью, чем под властью собственных царей…».

«…Победителями всегда выходят Солярии. Как только они подвергаются насилию… или призывают их (Соляриев. – В. Р.) на помощь другие города, находящиеся под гнетом тирании… начинается война против нарушителей естественного права и религии».

«Они охотно прощают вину и оскорбления своим врагам и, одержав над ними победу, оказывают им благодеяния. Если постановлено… казнить кого-нибудь из неприятелей, то это производится в самый день победы над врагами, после чего они непрестанно оказывают им благодеяния, говоря, что целью войны является не уничтожение, а совершенствование побежденных».

«Все имущество покоренных или добровольно сдавшихся городов немедленно переходит в общинное владение. Города получают гарнизон и должностных лиц из Соляриев и постепенно приучаются к обычаям Города Солнца…».

Не хочется опускаться до политической публицистики, перечисляя войны последних полутора-двух десятков лет, начатые ради освобождения кого-нибудь от какой-нибудь «тирании» наследниками той культуры, в лоне которой творили оба великих утописта. Но очевидно, что по этому параметру их идеальные образы оказались практически реализованы и реализация их продолжается; похоже даже, что год от году нарастает. Пленительный образ самой себя, светивший евро-атлантической цивилизации в течение многих веков, перешел на новую стадию воплощения в жизнь. Не за горами, вероятно, и войны за территории, которыми с точки зрения нынешних утопийцев кто-то владеет «как бы попусту и напрасно».

Не хочется-то не хочется, но удивительно, что до сих пор находятся люди вроде Л. Жуховицкого, публично («Нева», 2011, № 6) утверждающие что-нибудь такое:

«Как правило, все войны начинают диктаторы. А побеждают в этих войнах либералы. Причина проста: солдаты либеральных стран защищают свою свободу. Солдаты диктаторских режимов вынуждены отстаивать свое рабство».

Похоже, некоторые мыслители как начитались в свое время чего-то вроде «Огонька» периода perestroyki, как зажмурились в восхищении, ослепленные сиянием вдруг открывшихся им наскоро сляпанных напыщенных истин, так и живут с той поры, не имея ни ответственности, ни порядочности, ни даже элементарного любопытства, чтобы хоть одним глазком взглянуть на реальный мир.

Не время и не место углубляться в мировую древность в поисках примеров, прямо и по всем пунктам опровергающих вышеприведенное утверждение, – скажем, от Пелопоннесской войны до, скажем, войны англо-бурской. Но уж с тех пор, как после катастрофической глобальной перестройки 1914–1918 годов возобладала идея спасения человечества прогрессом, все мало-мальски серьезные войны начинают, вне зависимости от политического устройства и способа правления, исключительно те, кто, во-первых, принадлежит к европейский цивилизации (или с максимально возможной успешностью модернизируется по ее примеру – например, Япония), а во-вторых, возомнил себя провозвестником будущего (разумеется – светлого) и счел, что в его силах навязать свою версию прогресса окружающим.

Неужто это диктатор Милошевич бомбил Вашингтон, а потом демократическая Америка напряглась и, защищая свою свободу, в тяжкой борьбе одолела агрессора?

А вот еще вопрос денег и частной собственности.

Платон:

«Прежде всего никто не должен обладать никакой частной собственностью…».

«…Ни у кого не будет ничего собственного, но все у всех общее… Никто не должен ничего приобретать…».

Мор:

«Любой глава хозяйства просит то, что надобно ему самому и его близким, притом без денег, вообще безо всякого вознаграждения уносит все, что только попросит».

«Оттого, что здесь нет скаредного распределения добра, нет ни одного бедного, ни одного нищего. И хотя ни у кого там ничего нет, все, однако же, богаты».

«Совсем уничтожив само употребление денег…». Кампанелла:

«Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое у них общее».

«Община делает всех одновременно и богатыми, и вместе с тем бедными: богатыми – потому что у них есть все, бедными – потому что у них нет никакой собственности…».

Реальное, объективно возникшее экономическое своеобразие европейской цивилизации исходно было в вопиющем противоречии с этой мечтой. Вероятно, оттого мечта и повторялась от утопии к утопии столь настойчиво (филиппики Руссо в адрес частной собственности; Прудон; да несть им числа): именно чрезвычайно раннее и чрезвычайно интенсивное развитие товарно-денежных отношений еще с эллинских времен демонстрировало европейский культуре все безобразные черты подобного уклада. Но именно в Элладе встав на товарно-денежный путь – во многом просто благодаря ландшафту, мелко нашинковавшему подвластные всякой отдельной общине угодья, что с самого начала вынудило большинство из них строить экономику на торговле, – европейская цивилизация уже не могла с него свернуть; наоборот, товарно-денежным водоворотом она затягивала в свой кильватер всех, кто впоследствии попадался ей на пути. А самое европейскую реальность то и дело судорожно дергало в сторону однообразно безденежных социальных конструкций.

Последним исторически значимым всплеском обобществляющих мечтаний суждено было оказаться учению Маркса. Последней же исторически значимой попыткой «преодолеть человека», создать вместо себялюбивой корыстной обезьяны нечто принципиально новое, грандиозное и прекрасное, способное «возлюбить дальнего», было ницшеанство – с известными последствиями. Вскоре после этого непреодолимый экономический тренд перемолол в Европе все утопии подобного рода.

Боюсь увлечься и наговорить лишнего, но невозможно отделаться от подозрения, что вся лихорадочная активность, все мрачноватое исступление европейской цивилизации, и уж подавно все эти «Страх и трепет», «Бог умер», «Закат Европы» и «Восстание масс», сменяющие друг друга под аккомпанемент нескончаемого «Полета Валькирий» в версии фильма Копполы «Апокалипсис сегодня», – лишь следствие цивилизационной фрустрации, вызванной тем, что в течение веков, как ни бейся, грезы культуры все более расходились с сермяжной прозой экономики и обусловленными ею простыми вожделениями производителей и потребителей. А в двадцатом веке свинья реальности наконец сожрала дочиста все желуди мечты. Когда такое происходит в личной жизни, человек, как правило, хлопает себя по лбу и восклицает: «Да что ж это я дурью маюсь! Какие там еще идеалы, какие утопии! Ведь это же я – лучше всех! Причем не только в будущем, а уже здесь и сейчас. И вообще всегда…»

Однако мечта, вполне уже обретшая жутковатые конкретно-организационные характеристики, не умирала в течение многих веков. Будучи вместе со всей европейской культурой трансплантирована в Россию, где, тоже по совершенно объективным географическим и историческим причинам, доминировало государственное регулирование, общинное сознание и идеал гармоничного общежития в религиозном единомыслии и экономическом единстве, именно она на новой, куда более благоприятной, нежели европейская, почве породила грандиозную и чудовищную попытку угнаться за исстари бродившим по Европе призраком и заставить его служить людям.

Зададимся на первый взгляд диковатым, но донельзя актуальным вопросом. Почему в Утопии завскладами не воруют, а в Городе Солнца медики, ответственные за подбор сексуальных партнеров, не утопают в подарках и подношениях?

В отличие от азиатских империй, средиземноморская цивилизация со времен самой архаичной античности и до относительно недавней эпохи становления национальных государств практически не сталкивалась с проблемами развитого, разветвленного, живущего своей весьма особой жизнью управленческого аппарата. Все возникавшие за несколько тысячелетий властные, что называется, вертикали в основном сводились либо к немногочисленным выборным должностям полисов с их совершенно незначительным низовым техническим персоналом, либо к горсткам вольноотпущенников при римских императорах, либо к относительной вольнице феодальных иерархий, обслуживаемых не более чем челядью. Все эти вертикали строились либо на личной ответственности перед избравшими управленца членами его общины, либо на всякого рода персональных клятвах верности, личной преданности вассала сюзерену, личной зависимости мелких чиновников от крупного, поставленного у власти верховным владыкой тоже на чисто персональной основе.

Может быть, именно поэтому европейские авторы идеальных моделей общественного и государственного устройства столь единодушно и столь безбоязненно вверяли целым сонмищам управленцев дотошную, мелочную, каждодневную регламентацию общественной и частной жизни.

Если присмотреться более пристально ко внутреннему устройству миров Платона, Мора и Кампанеллы, то поражают прежде всего сугубая зарегулированность их моделей и, соответственно, постоянные ссылки на тех, кто это регулирование призван был осуществлять.

Платон то и дело поминает «стражей». У Томаса Мора это некие «сифогранты» и «траниборы». Кампанелла не мучил неологизмами ни себя, ни читателя, но едва ли не в каждой его фразе упоминаются «начальники и начальницы», «должностные лица», а то и просто «маститые старцы со старухами».

Для вящей пользы народа и государства все в утопиях происходит не хаотично, не самопроизвольно и не само собой, но под чутким руководством всеведущих и вездесущих силовиков и аппаратчиков.

У Платона это прежде всего – идеологический контроль. И хотя великий грек, говоря о тех, кто будет воплощать в жизнь нововведения, направленные на организацию идеального порядка, частенько говорит своим собеседникам по диалогу просто «мы», понятно, что реальное осуществление предлагаемых действий возложить будет не на кого, кроме как на стражей – или на еще более высокое, уже над самими стражами главенствующее руководство.

«Мы уговорим воспитательниц и матерей рассказывать детям лишь признанные мифы…».

«…Поэтов надо заставить не отклоняться от этого в своем творчестве».

«Мы заставим поэтов утверждать, что… Пусть и не пытаются у нас внушить юношам убеждение, будто…».

Второе главное занятие стражей – сортировка человеческого материала.

«Даже в их детские годы, предлагая им занятия, надо наблюдать, в чем кто из них бывает особенно забывчив и поддается обману».

«…Мы подберем людей, здравых телом и духом, и воспитаем их на возвышенных знаниях и усиленных упражнениях…».

«…Лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими и… потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших – нет, раз наше небольшое стадо должно быть самым отборным. Но что это так делается, никто не должен знать, кроме самих правителей, чтобы не вносить ни малейшего разлада в отряд стражей… Надо будет установить законом какие-то празднества, на которых мы будем сводить вместе девушек и юношей, достигших брачного возраста… и заказать нашим поэтам песнопения, подходящие для заключаемых браков… А жеребьевку надо, я думаю, подстроить как-нибудь так, чтобы при каждом заключении брака человек из числа негодных винил бы во всем судьбу, а не правителей».

«Все рождающееся потомство сразу же поступает в распоряжение особо для этого поставленных должностных лиц…».

«Нельзя также позволить нашим воспитанникам быть взяточниками и корыстолюбцами… Нельзя, чтобы они слушали, как воспевается, что “всех ублажают дары – и богов и царей величайших”».

«…Всех, кому в городе больше десяти лет, они отошлют в деревню, а остальных детей, оградив их от воздействия современных нравов, свойственных родителям, воспитают на свой лад, в тех законах, которые мы разобрали раньше. Таким-то вот образом всего легче и скорее установится тот государственный строй, о котором мы говорили, государство расцветет, а народ, у которого оно возникнет, для себя извлечет великую пользу».

Понятно, что такие масштабные, изощренные и постоянные усилия невозможно осуществить без развитой и чрезвычайно добросовестной бюрократии. Причем бюрократия эта сильнейшим образом расслоена, и низшие ее уровни сознательно дезинформируются верхними уровнями как бы для пользы общего дела. У Оруэлла подобные уровни назывались внешней и внутренней партиями. Элита лжет непосредственным исполнителям, а те, в свою очередь, воспитывают народ на благих примерах. Каким образом при таком раскладе не позволить людям становиться взяточниками и корыстолюбцами – вопрос. Вряд ли, если им не спеть о том, что «всех ублажают дары», они при такой жизни сами раньше или позже об этом не догадаются.

А вот сколько важнейших вопросов организационного и экономического характера вверено управленческому аппарату в Утопии Мора.

«Главное и почти что единственное дело сифогрантов – заботиться и следить, чтобы никто не сидел в праздности. Но чтобы каждый усидчиво занимался своим ремеслом…»

«…Туда каждое хозяйство свозит определенные свои изделия, и каждый их вид помещают в отдельные склады».

«Экономы из каждого дворца в определенный час приходят на рынок и получают провизию сообразно с числом своих людей. Первая забота, однако, о больных, которых лечат в общественных приютах».

«…Потому что все они занимаются полезными ремеслами и для этого достаточно весьма малой затраты труда, выходит, что у них всего вполне вдоволь; иногда огромное количество людей они отсылают исправлять общественные дороги…»

«Сенат… как только установит, что и в каком месте имеется в изобилии и, напротив, чего где уродилось меньше, тут же восполняет недостаток одного обилием другого».

«И если у кого-нибудь появится желание повидать друзей, живущих в другом городе… разрешение легко получить у своих сифогрантов и траниборов, разве только помешает этому какая-нибудь причина… Отправляется… с письмом от правителя, который удостоверяет, что дано разрешение на отъезд и предписан день возвращения. В дорогу дают повозку и общественного раба… Несмотря на то, что утопийцы ничего не берут с собой в дорогу, у них, однако, всего вдоволь, ибо они повсюду дома. Если в каком-нибудь месте они задержатся долее чем на один день, то каждый занят там своим делом, и ремесленники, занимающиеся тем же трудом, обходятся с ними наичеловечнейшим образом. Если кто уйдет за границу по собственной воле, без разрешения правителя, то пойманного подвергают великому позору: его возвращают как беглого и жестоко карают».

В сущности, вся экономика блаженного острова управляется и регулируется должностными лицами. Перемещения по острову также подконтрольны властям, то есть облеченным властью людям. А одна лишь фраза о том, что разрешение на перемещение получить легко, если только не мешает какая-либо причина, сразу разворачивает перед мысленным взором современного читателя обширнейший набор радужных перспектив, встающих перед теми, кто по долгу службы дает такие разрешения и властен судить, есть причина отказать в поездке или нет.

Или такой вопрос: кто, как и на каких правовых основаниях отлавливает в чужих странах экс-утопийцев, самовольно ушедших за границу? Как их переправляют через кордон обратно?

И нас еще будут теперь уверять, что мобильные группы Иностранного отдела НКВД придумали Сталин или, на крайний случай, Ежов! Ледоруб вам в руки, господа утопийцы… Впрочем, зачем ледорубы, если есть уже и дроны, и Гуантанамо, и кого угодно можно безо всяких доказательств назначить членом «Аль-Каиды». Именно в этом и заключается культурная традиция, именно так она и работает – видоизменяясь, но оставаясь сама собой, черпая конкретику из сугубой современности, но этически легитимизируя и даже стимулируя действия одного и того же рода.

А в Городе Солнца по воле Кампанеллы творится вот что.

«…Через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй…».

«…Распределением одежды сообразно с условиями необходимости ведают врачи и хранители одежды…».

«Часто также моют они свое тело по указанию врача и начальника».

«Ведению… подлежит, во-первых, деторождение и наблюдение за тем, чтобы сочетание мужчин и женщин давало наилучшее потомство».

«Пожилые начальники и начальницы заботятся об удовлетворении половых потребностей более похотливых и легко возбуждающихся… Однако же разрешение исходит от главного начальника деторождения – опытного врача…».

«Вечером приходят мальчики и стелют им ложа, а затем их ведут спать согласно приказанию начальника и начальницы… Спят в отдельных комнатах до самого часа совокупления. Тогда встает начальница и отворяет снаружи обе двери».

«…Производство потомства имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц – лишь постольку, поскольку они являются частями государства; и так как частные лица по большей части и дурно производят потомство, и дурно его воспитывают, на гибель государства, то священная обязанность наблюдения за этим, как за первой основой государственного благосостояния, вверяется заботам должностных лиц».

«…Никакой телесный недостаток не принуждает их к праздности, за исключением преклонного возраста… хромые несут сторожевую службу, так как обладают зрением; слепые чешут руками шерсть, щиплют пух для тюфяков и подушек; те, кто лишен и глаз и рук, служат государству своим слухом, голосом и т. д. Наконец, ежели кто-нибудь владеет всего одним каким-либо членом, то он работает с помощью его в деревне, получает хорошее содержание и служит соглядатаем, донося государству обо всем, что услышит».

«…Учат обращаться с оружием мальчиков, достигших двенадцатилетнего возраста и уже до этого приучившихся к борьбе, бегу, метанию камней и т. д. под руководством низших наставников».

«Женщины также обучаются всем этим приемам под руководством собственных начальников и начальниц».

«Все имущество покоренных или добровольно сдавшихся городов немедленно переходит в общинное владение».

Здесь речь идет уже не только о полном огосударствлении экономики (существующей в Городе Солнца, как явствует из последней цитаты, в немалой степени за счет военного грабежа), но и о централизованно проводимой в жизнь евгенической программе, и об организации системы поголовной взаимной слежки и доносительства, и о полной милитаризации общественной жизни.