Текст книги "Резьба по идеалу (сборник)"

Конфуцианство, ставшее одной из ведущих идейных сил традиционного Китая, не даром возвело идею бескорыстного государственного служения и априорную, самоценную верность традиции, свободную от всякой материальной заинтересованности, в ранг основных идеологических ценностей, сверхавторитетных личностных мотиваций.

Началось все с благих идей самого Конфуция – рафинированного моралиста, озабоченного отнюдь не экономикой, а проблемами политической стабильности и верности управленческого аппарата правителю. Но, создавая убедительный и жизнеспособный образ «совершенного мужа» (цзюньцзы), то есть верного сподвижника и исполнителя, да попросту говоря – очень хорошего человека, на которого всегда и в любом деле можно положиться, великий Учитель Китая просто не мог не сделать попытки обрисовать его духовный мир в целом; и поразительным образом этот мир оказался как нельзя лучше отвечающим потребностям государственного сектора экономики.

«…Совершенный муж ест не для того, чтобы насытиться, и живет не для того, чтобы обрести покой».

«…Совершенный муж осознает свой долг, тогда как низкий человек понимает только свою выгоду».

Конфуцианцы, полагая, что служить своей стране и своему правителю есть главный долг совершенного мужа, уповали на то, что состоящий в массе своей из цзюньцзы государственный аппарат окажется максимально эффективен в принесении добра народу. В крайнем же случае, если статистическое доминирование цзюньцзы в управлении обеспечить не удастся – высокопоставленные совершенные мужи сумеют наставить на путь добра и принесения народу пользы самого правителя.

Один из величайших последователей Конфуция, Мэн-цзы, живший двумя веками позже Учителя, дал множество примеров таких наставлений. Судя по некоторым его высказываниям, именно благодаря правителю в народном хозяйстве того времени происходили все благие события: сев и жатва, сбор хвороста и устроение запруд, рыбная ловля и шелкоткачество. Но так это и мыслилось тогда. Организация коллективного хозяйствования изначально была главной обязанностью власти; во времена оны именно эта задача и породила самое власть – и с тех пор она, эта власть, обречена была нести эту главную свою ношу.

Ну, например:

«Мэн-цзы ответил [правителю]: “…Не нарушайте сроков полевых работ, и хлеба у вас будет не под силу съесть. Не закидывайте густых сетей в пруды и водоемы, тогда рыб и черепах тоже не под силу будет съесть. Ходите в лес с топорами и секирами в надлежащее время, и древесины у вас будет не под силу извести… Все усадьбы… засадите тутовыми деревьями. В выгонах для разведения кур, поросят, собак и свиней не упускайте положенного времени для их размножения. С уважением отнеситесь к обучению в школах для младших и старших, распространяйте в них понимание смысла почитания родителей и братской любви…”»

Словом, почти что по известному лозунгу на кумаче: высшая цель цзюньцзы – благо народа.

И это при том, что конфуцианские теоретики не витали в облаках и прекрасно отдавали себе отчет в том, что на самом деле есть люди.

Во всяком случае, еще со времен Сюнь-цзы – другого великого последователя Учителя Куна – для конфуцианства не было секретом, насколько ничтожен и своекорыстен двуногий прямоходящий. Сюнь-цзы отмечал спокойно и смиренно: «Стремление к наживе и алчность – это врожденные свойства человека!»

Но всякий поступок, совершаемый государственным служащим в собственных интересах, нарушал функционирование государственного сектора экономики, как песчинка нарушает правильное, монотонное движение валов и поршней локомотива. Если песчинка одинока – сталь ее перемелет и не заметит, но если песчинки посыплются одна за другой, механизм со скрипом и скрежетом, перетираясь и разваливаясь, погибнет – раньше или позже, но наверняка.

Вся государственная экономика не может находиться в руках «совершенных мужей».

Но конфуцианский, то есть управляемый более или менее совершенными мужами, сектор ее должен быть по крайней мере достаточно велик, чтобы обеспечивать существование страны.

Идеалом отношений правителя и его приближенных была для Конфуция патриархальная семья. Именно она казалась наилучшей средой для воспитания преданности младшего старшему, этичной исполнительности, ограниченной совестью инициативности.

Но, возможно, Ханьская династия не ухватилась бы так за учение Кун-цзы, если бы оно – в сущности, почти непроизвольно, попутно к своим основным культурным задачам, – не предлагало весьма действенный, быть может, самый действенный из возможных, рецепт обуздания чиновничьего своекорыстия. Не исключено, что для государства-комбината, государства-агрокомплекса в этом-то и оказалась главная ценность великого гуманистического учения. Именно когда страна после долгой раздробленности и междоусобиц оказалась устойчиво объединена, когда заработала наконец единая мощная экономика, доктрина Конфуция, после двух-трех веков почти маргинального существования и даже прямых гонений, вдруг обрела тот статус, который впоследствии помог ей определить лик великой страны навсегда.

Еще в древнем «Каноне сыновней почтительности» («Сяо цзин») утверждалось: «Сыновняя почтительность, с какой совершенный муж служит своим родителям, может быть в качестве преданности переориентирована на правителя; почтение, с каким он служит старшим братьям, может быть в качестве послушания переориентировано на всех старших по возрасту и положению». Все отношения в стране должны были моделироваться по отношениям в семье.

А раз так, то и отношения материальные – тоже. Ведь единственной ячейкой общества, в которой от ее членов, взаимодействующих друг с другом, можно хоть с какой-то степенью надежности ожидать действительного бескорыстия, является семья. Важнейшим свойством семейного долга является то, что любым мало-мальски порядочным человеком он выполняется практически инстинктивно, вне расчета на награду, на оплату, на барыш. Просто потому, что иначе поступать недостойно и подло. Не по-людски.

Продлить семейные связи вовне, распространить семейные отношения на все отношения субординации внутри страны – эту грандиозную задачу волей-неволей пришлось решать идеологам имперского Китая.

Семья – удивительный социально-психологический феномен. Об этом как-то не принято говорить – подозрений в сентиментальном сюсюканье мы боимся, что ли, или некоторые вещи кажутся одним настолько очевидными, что и слова про них сказать нельзя, а для других эти же самые вещи вовсе будто не существуют – и потому про них тоже не приходит в голову ни слова. Киваем с глубокомысленным видом: да, мол, семья, да, ячейка общества… угу, ага… Да, проблемы беспризорников… Да, конечно, демографический кризис, ай-ай… А сами, судя по лицемерности кивания и надувания щек, на личном-то бытовом уровне, похоже, только и думаем, как бы хоть на денек улизнуть из-под семьи и не по-детски оторваться на вольной волюшке.

Меж тем Бог с ней, с хозяйственной-то ячейкой. Семья – практически единственный институт, где человеку еще до того, как соблазны жизни или ее прямой силовой диктат доведут его до первой покупки, первой продажи и первого предательства, дается шанс усвоить, что и впрямь не все на свете продается и покупается.

Этот шанс, конечно, реализуется не всегда. Но, за редчайшими и совершенно случайными исключениями, помимо семьи этот шанс вообще нигде и никем не дается.

Только в семье можно привыкнуть, впитать, как говорится, с молоком матери, что есть некоторые вещи, которые надо делать не потому, что это приятно, и не потому, что это выгодно, а просто потому, что надо. И есть некоторые вещи, которые делать нельзя не потому, что это неприятно, и не потому, что это опасно, и не потому, что за это накажут, а просто потому, что нельзя.

То есть во время воспитания, конечно, родители могут апеллировать и к награде, и к наказанию, как же без этого. Оставлю без сладкого… С тобой никто водиться не будет… Сам когда-нибудь станешь стареньким… Но только в семье есть шанс усвоить некоторые априорные приоритеты так, что потом при их соблюдении уже не вспоминаешь ни о наградах, ни о наказаниях, ни вообще о каких-либо их рациональных подпорках, а следуешь им на автопилоте. По той простой причине, что, если делаешь как надо, тебе славно, а если как не надо – тебе совестно.

А вот чем больше у тебя от рациональных обоснований в голове застрянет, тем ты уязвимее потом окажешься, ибо всякое рациональное обоснование может быть оспорено и дезавуировано иным рациональным обоснованием. На то ведь и голова дана. Мозг – орган выживания, а не ком добродетелей. Не скрижаль с моральным кодексом, а сложнейшее средство вычисления самых коротких путей к весьма простеньким целям. Мышление – в огромной степени не более, чем процесс шулерских подмен и передергиваний, совершающихся практически неосознанно и с единственной целью: продемонстрировать себе и миру обоснованность личных предпочтений и претензий. Оправдание того, что нравится, и обвинение того, что не нравится, – любой умный разговор построен на этом, а вовсе не на поиске какой-то там истины. Да кому она нужна? Да что есть истина, в конце концов?

Стоит лишь начать думать – и некоторые базовые вещи, на которых жизнь стоит, оказываются совершенно непонятно откуда взявшимися и как бы лишними, высосанными из пальца.

Невозможно логически доказать, что надо ночей не спать рядом с больным ребенком. Ведь не спишь всего лишь потому, что не спится от тревоги. Невозможно доказать, почему надо быть снисходительным и бережным к старикам – зато если тебе их жалко, то и доказывать ничего не надо. Невозможно обосновать цифрами и фактами, почему для какого-то другого человека надо буквально горы сворачивать – не рассчитывая ни на вознаграждение, ни на будущую протекцию, а потому только, что иначе на душе кошки скребут, и позарез хочется снова увидеть свет в его, этого другого человека, померкших глазах. Нельзя разумно объяснить, как это можно безо всякой корысти, тайком подложить брату кусочек получше – а это просто самому приятно!

И так далее.

Эти базовые ценности должны быть настолько глубинно и накрепко впечатаны в душу, чтобы человек даже не успевал спросить себя, зачем он это делает.

Когда же от большого ума и рационального подхода к жизни вдруг выясняется, что супруги совсем даже не служат «друг другу опорою в горе и в радости до того, как смерть разлучит их», а «оказывают друг другу сексуальные услуги», и когда вдруг очень разумные люди начинают учить, что ребенка лучше всего воспитывать, платя ему за хорошую отметку – скажем, десятку, а за то, что маме лекарство подал – сотенку, тогда семье приходит конец и остается действительно лишь хозяйственная ячейка. Маленькая такая биржечка. Уолл-стритик.

И тогда, разумеется, кто даст не сто рублей, а перешибет цену и даст сто два – та и мама.

А что вы хотите? Биржа – так уж биржа.

В семье люди рожают себе помощников, продолжателей, опору и усладу под старость. А на бирже – конкурентов и могильщиков.

Поэтому на бирже, вне зависимости от благосостояния, достатка и размеров жилплощади всегда будет демографический кризис. Кто же в здравом уме станет вешать себе на шею такую обузу, как дети, когда единственно, чего от них можно ждать, это что они с чистой совестью будут использовать тебя в хвост и гриву, пока сами слабы и нуждаются в опеке, а чуть окрепнут – при первой же возможности выкинут тебя на ближайшую помойку и на тебя же станут искренне обижаться, если ты попробуешь оказать сопротивление.

Там, где главные ценности – выгода и корысть, альтернативы такому сценарию жизни нет.

Если не взять из семьи бескорыстия, сострадания, умения терпеть и прощать – больше их взять вообще неоткуда. А без них жизнь превращается в ад. Вполне рациональный, конечно, и лишенный каких бы то ни было допотопных, убыточных и ограничивающих свободу предрассудков.

В христианстве все эти альтернативные аду предрассудки поддерживались страхом Божиим, и впрямь сильно помогающим при воспитании. Но случилась секуляризация, и не повернуть вспять колесо истории. Если девственность утеряна, можно, конечно, сходить к хирургу и что-нибудь себе зашить. Но сгодится это разве лишь чтобы обмануть будущего партнера по сексуальным услугам. Себя-то не обманешь и девичьего трепета – не вернешь.

Конечно, я говорю сейчас не о том, есть Бог или нет его, и не о том, способен ли отдельный человек искренне и всерьез уверовать, когда кругом творится то, что творится. Нет. Я говорю только о самочувствии культуры.

Первая стадия секуляризации, на которой еще сохраняется своеобразие цивилизаций, окормлявшихся разными религиями – это состояние, когда на небе уже никого и ничего нет, но те идеалы, те манящие картины, которые мы помещали на небо, для нас сохраняются практически в неприкосновенности. Просто потому, что без них совершенно пусто и уныло в мире, смысла нет терпеть неизбежную жизненную тяготу. Не для чего жить.

Других интегрирующих мечтаний, помимо тех, что сформулированы религией, в выросшем из этой религии светском обществе нет и быть не может. Их неоткуда взять. На религиозной стадии они слишком вошли в привычку; отменить их росчерком пера, заменить на какие-то искусственно выдуманные кабинетными идеологами или чужие, заимствованные у пусть даже более удачливых соседей – в массовом порядке невозможно.

Да, собственно, один из побудительных мотивов секуляризации и есть – попасть в сызмальства манивший религиозный рай, не дожидаясь смерти. Свой рай, привычный. И не в качестве воздаяния за добродетельную и божескую жизнь, но задарма, а в крайнем случае – просто за деньги. Ведь как хочется! И то ли есть оно, это загробное царство, то ли нет… Да еще пустят ли туда, или в ад отправят за грехи… Нет уж! Мы же люди, цари мира, мерила всех вещей! И мозг вытворяет очередную подмену: Бог нам ничего не даст, ведь его нет; но это и к лучшему, потому что все обещанное нам попами в раю мы еще при жизни сварганим себе сами. Своею собственной рукой. Едва ли не самый разительный пример такого рода – это федоровская теория общего дела. Бога нет, рая и ада нет, Страшного суда никакого не будет, но мы сами научным образом напряжемся и воскресим всех своих отцов.

А вот на следующей стадии, дальше которой ехать уже некуда и на которой начинается настоящий рационализм и модернизация во всей красе, людям приходит в голову простое и естественное: а на хрена нам, собственно, столько отцов? У нас и своих дел хватает: карьера, бизнес, фитнес, сексуальные услуги… Мы от нынешних-то, от еще живых-то старперов своих не знаем, как отделаться!

И вот на этой стадии все самые разнообразные культуры действительно могут слиться в одно бескультурье. Удовлетворение физиологических потребностей – это и есть единственная общечеловеческая ценность. Остальные, те, что воспитываются семьей с ее бескорыстным взаимослужением и неоплачиваемым состраданием, все в той или иной степени – специфичны для разных культур и, говоря демократическим языком, являются отжившими предрассудками и пережитками, родимыми пятнами отсталости, и лишь разобщают людей. Вот мягкая туалетная бумага – это да, это не разобщает, ее хотят все люди вне зависимости от религиозных и политических убеждений.

Кстати сказать, уязвимость той или иной культуры, ее подверженность десакрализации, ее способность к секулярному преображению не в последнюю очередь зависят от того, какой у нее рай. Христианское небесное блаженство оказалось очень легко подменить обещанием материального изобилия, а там – стоило лишь уверовать, что изобилие это вскорости даст позитивная наука и правильная организация труда, всякому мало-мальски здравомыслящему человеку стало ясно, что и не надо нам посмертного воздаяния за добродетели, тут нажремся.

Попробуйте-ка убедить буддиста, что никаких реинкарнаций выдумывать незачем, и незачем выходить из круга перерождений, потому как нирвану ему вскоре с легкостью еще при жизни подарит новый завод металлопроката!

Конфуцианцы же вернули семье долг.

Великие априорные непрагматичные ценности следует, с их точки зрения, соблюдать не потому, что после смерти черти будут жарить, и не потому, что в будущем рождении окажешься червяком.

Быть порядочным человеком нужно потому, что иначе семье станет плохо.

Кстати сказать, этой системе не грозит никакая секуляризация, потому что ни один из ее элементов не вынесен в мир иной. Культ предков, из которого вырос культ семьи, может ослабеть и забыться, но сама семья – вот она, туточки. Отказавшимся от Христа христианам для замещения загробного рая пришлось придумывать либо посюсторонний будущий коммунизм, либо столь же посюстороннее изобильное общество полной свободы и равных возможностей, демократию окончательно лишенных предрассудков «коммерческих животных», которая вот-вот будет построена, только дайте сперва разбомбить поголовно всех, кому этот рай не нравится. Но когда функцию рая в системе общих ценностей выполняет благополучная семья, сытые бодрые старики и здоровые любящие работящие дети, ничего не надо выдумывать, остается только строить и строить этот совершенно реальный коммунизм, доступный, в сущности, каждому вполне при жизни.

Круг замыкается. Бескорыстие и прочие качества цзюньцзы воспитываются лишь семьей – и быть цзюньцзы надо в первую очередь потому, что тогда семья будет в счастье, покое и достатке.

А уж к этому кругу внешним охранительным ободом постаралось прилепиться государство. И не без успеха. Китайская культура сумела создать единую сверхценность государство-семья, в которой благо одного из ее элементов априорно подразумевало благо другого. Да что говорить: такие понятия, как «ухаживать за родителями» и «служить в ближайшем окружении государя» обозначались одним и тем же иероглифом. Только по контексту можно было понять, чем ты на самом деле занимаешься, когда про тебя сказано «ши»: выносишь горшок за парализованным отцом или уговариваешь императора провести судьбоносные реформы.

Государство стремилось внедриться в семью единственным не вызывающим сопротивления, единственным рассчитанным не на сиюминутный эффект, но на реальный долговременный успех способом: заботой. Оно так старательно пыталось притвориться старшим партнером, главенствующим членом каждой семьи, что в определенной степени и впрямь стало им.

А взамен государственное право постаралось сделать семью питательной средой служебной этики, придать семейным ценностям общегосударственный характер. Сама по себе идея государственного служения была слишком абстрактной. Ее следовало одухотворить некими действительно почти врожденными, очевидными приоритетами, которые должны были бы ощущаться как нижняя, бытовая составляющая связей, скреплявших управленческий аппарат империи и саму империю воедино.

Поэтому прилеплялось государство к семье не лицемерно, а на деле. Правильно расставляя ценности по ранжиру.

Всем чиновникам, если они служили вдали от отчего дома, раз в три года предоставлялся отпуск для проявления сыновней заботы (в соответствующем тексте даже сказано: «отпуск для того, чтобы по вечерам стелить родителям постель, а утром справляться у них о самочувствии»). Под отпуск давалось 35, 30 или 15 дней – в зависимости от дальности места службы от родных мест. Даже просто по случаю совершеннолетия кого-либо из отпрысков предоставлялось три дня отпуска.

Если кто-либо из старших родственников чиновника достигал преклонных лет или тяжко заболевал, чиновник обязан был хотя бы временно уйти в отставку и отбыть домой, чтобы ухаживать за стариками. Тем более – в случае смерти родственника. Какие бы выгодные перспективы ни сулила ему служба – сыновний долг был выше. Более того, если чиновник не обращался за отставкой или, тем более, скрывал семейную ситуацию – за эту аморалку ему грозило уголовное наказание. И не шутейное. За сокрытие смерти кого-либо из прямых предков и продолжение службы – пожизненная высылка на окраины страны, причем первые три года по месту ссылки полагалось отработать на каторге.

Если чиновник при служебном перемещении оказывался в учреждении или на должности, в названии которых употреблялся хотя бы один иероглиф, входящий в имя его отца или деда, и соглашался эту должность занять, то его с позором увольняли, и на год ему вообще запрещалось вновь где-либо служить. Это преступление называлось «ложно прикрыться славой имени предка». Имя отца или деда следовало почитать и не присваивать его себе даже таким вот образом. Пусть предок вообще не служил и никому не известен, кроме как в своей деревне – все равно его имя славнее твоего: он тебя родил, а не ты его.

Или вот еще: если кто-либо услаждал себя музыкой в то время, как его отец, мать, дед или бабка находились в тюрьме за совершенное ими преступление, такой сынок или внучок получал аж полтора года каторги. Казалось бы – ну нельзя же так, ну перебор, арестанты эти все ж таки преступники! Ан нет. Это государству они преступники, это тем, против кого они совершили преступления, они преступники, а тебе они – предки. Надо грустить. А если не умеешь, если не грустно тебе в такой грустный для всякого приличного человека момент – то хотя бы веди себя прилично, а не то кайло тебе в руки, бесчувственный подданный; на зоне тебе живо растолкуют, как надо чтить отца твоего и матерь твою.

Ужасно? Мрачное средневековье? Азиатская деспотия? А чем можем похвастаться мы, демонстрируя свое просвещенное превосходство?

Вот, скажем, из книги А. Эткинда «Эрос невозможного»:

«В 1921 году умерла мать И. Н. Шпильрейна. Он пошел к директору института просить отгул хоронить мать. Гастев отказал: это, сказал он, буржуазные предрассудки. Зачем вам отгул, ведь она уже умерла».

Только не надо про совок. Двадцать первый год, никакого совка еще и в помине нет. Это пик европейского прагматизма, трезвого и, так сказать, незамутненного лицемерными предрассудками взгляда на жизнь, который большевики лишь подхватили и довели до степеней известных. Сей здравый взгляд пустился в свое триумфальное шествие по западным странам за несколько веков до Совдепа, начав с прикидывающихся умными мыслями черных шуточек типа «своекорыстие приводит в действие все добродетели и все пороки» или «старики потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры».

Да что там изящные фитюльки мизантропа Ларошфуко! В конце концов, это все слова. А вот буквально в параллель – из «Жизни Луи XIV» Александра Дюма. «…Бассомпьер был одним из самых умных, самых страстных в отношении к женщинам и самых благородных вельмож своего времени… Однажды, когда он одевался, чтобы ехать на балет, ему сообщили, что его мать умерла.

– Вы ошибаетесь, – холодно сказал он, – она не должна умереть ранее окончания балета».

Остается лишь умиляться представлениям просвещенной Европы, колыбели гуманизма, об уме, благородстве и страстности в отношении к женщинам.