Текст книги "Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений"

Горная ведьма

Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Das ist der Vater mit seinem Kind…

J. W. von Goethe. «Erlkoenig»

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Седок запоздалый, с ним сын…

Гете «Лесной царь», пер. Жуковского

 
…Кто скачет ущельем в ночной аил, сына кто на груди укрыл? —
сердечко вздрагивает у мальца возле большого сердца отца,
висит багровой луны автостоп, дробится тьма у кремнистых троп,
хлещет коня молодой чабан, горит и бредит его мальчуган.
 
 
– А там, посмотри, как сквозь кусты сверкают мне глаза албасты!..
– Нет, то не ведьмино око, балам, то речка с луною напополам!
– Но мамину песню она поёт, ехать в долину нам не даёт!
– То голос реки отражает скала, а мама наша давно умерла.
 
 
– Ах, папа, на склоне горит костёр, там вижу я братьев и сестёр,
мои одноклассники, к ряду ряд – так звёзды падают и горят!..
– Сынок, успокойся, это роса, испуганных птиц ночных голоса,
прижмись, храбрец, теснее ко мне – быстрее поскачем при луне.
 
 
– Отец мой, мраком обожжена, за нами тянется тишина,
имя мое называет она, скользит ногой в твои стремена,
неслышно касанье её руки, холодные слезы её легки,
щёки бледные у неё, когти медные у неё!..
 
 
…Конь так не скакал и от стаи волков!
Искры рвутся из-под подков!
Село вырастает в серой пыли!..
 
 
…Больницу – в город перевели.[8]8
  Аил – село; «чабан» – пастух; «атам!» – «папа!»; албасты – злой дух гор; «балам!» – «дитя моё!» (кирг.)


[Закрыть]
 

Покровитель стад

 
Вот селение посреди небес
в хоре тёмных звёзд и слепых чудес —
мир теряет слух, одинок простор,
термоядерный в небесах костёр,
а вокруг стада и морская гладь,
и века вокруг, ни вперёд, ни вспять:
мир Чолпон-Ата – не на русский лад
имя дал земле Покровитель Стад,
всех копытных бог, родников знаток.
Детский оберег, голубой платок —
между серых юрт притаилась быль,
плачет в сумерках молодой ковыль,
гроздья белых бус полетели вниз —
града летний груз, молодой кумыс,
не сосчитан год, неба синий свод,
моря синий свет, гул пчелиных сот,
шквал небесных вод, лодок белый ход,
гром подземных од, мгла земных широт! —
на земле нигде, ни в каких местах
так не таял ласково на устах
твой полынный сок, твой цветок-дурман,
светлый горький мёд, стронций да уран,
в тишине ночной под чужой луной
сладкий волчий вой, тёплый шёпот твой,
твой, терскей-трава, южных гор молва:
языков исчезнувшие слова
отзовутся молча – там, на скаку,
мой дрожащий голос допел строку.
 

Опиумная тропа

 
осмотрись глупец-канатоходец под седлом элитный иноходец
в белой юрте комсомолка спит
за плечами город богородиц и кремля краснокирпичный скит
 
 
как и прежде погранцов кидая прёт сюда сервизы из китая
жилистый хитрец-контрабандист
маковая рожа испитая пламенных идей пропагандист
 
 
а за краснозвёздною оградой упоённый должностной отрадой
перелёт диктуя недолёт
матерится особист отрядный золотопогонный людовед
 
 
долог век медлительного зомби а куда спешить когда ты в зоне
камень безответен и угрюм
дремлет мгла лучистая во взоре гласных в древнем имени уйгур
 
 
ожидая гога и магога жмутся сиротливо и убого
руны на глазастом валуне
молча обрывается дорога в медленно свершающемся сне
 
 
тёмный взор гортанное дыханье лепесток и лезвие дунгане
бровь аллаха легкий блик серпа
ночь рассвет фонарики в духане безымянных стычек черепа
 
 
больше ничего на свете кроме взвесь арабской и китайской крови
узко ускользающая мгла
дымной доброй мудрою игрою притворится тонкая игла
 
 
слезь с коня на землю погляди-ка здесь сошлись бестрепетно и дико
все приметы древних наркотроп
смутное камлание калмыка кровью окроплённый хронотоп
 
 
да не сотворим себе кумиры коль историей перекормили
так ли современность тяжела
и в местах где главарей громили неисповедима тишина
 
 
до чужих созвездий путь неблизкий жмётся лошадь на тропинке
склизкой
нищая заря бесследный след
и под камнем карабин английский спит в земле киргизской сотню лет
 
 
чужакам не вымолить мгновенья здешний мир не ведает сомненья
он на старте с первой мировой
пламенное толп остервененье белый дом с горящей головой
 
 
некогда в предчувствии погони ржали апокалипсиса кони
вот с таким же злобным торжеством
журавли на скорбном небосклоне плачут не уменьем а числом
 
 
древний облик отчего порога опиума старая дорога
вещий вектор шёлковых путей
пусть ещё продержится немного без глобализаторских затей
 
 
только мнится в безысходной муке что благую весть в копытном стуке
всадник на азийском рубеже
нам несёт как весть о мятеже
пахаря отрубленные руки
 

Сумерки

 
Гора, перегораживающая закат и рассвет,
съёживается под восходящей луною.
Дремлют собаки, измученные тишиною.
Шумит река. У времени имени нет.
Местная живность, о четырёх ногах,
дарит двуногим зренье всего на свете.
На сосцы матерей притязают дети – и те, и эти.
Млечный шёлковый путь, в небесах начавшись, зачах.
Осёл, откликающийся на имя Ишак,
повелевает судьбой, т. е. хвостом и ушами.
Ветер ущелья свистит в человечьих ушах,
нескромно липнет к оконной раме
чабанского домика, чей фасад
остановился взором вниз по теченью,
как бы не придавая значенья значенью
будущего. То бишь – не оглядываясь назад.
У девочки, замершей за оконным стеклом,
недоброе солнце зажгло недобрый румянец
на монгольских скулах. Платья ситцевый глянец
оттеняет взрослеющих губ нежный и злой излом.
Безмерные ели на той стороне реки
в упор не видят отар, рассыпавшихся на склонах,
и всадников, к изученью пейзажа не склонных,
хотя оглядывающих всё сущее из-под руки.
Равнодушной кобыле железный кляп вдевая в уста,
путник думает о далёкой и вздорной подруге,
хотя больше о потнике и надоевшей подпруге,
ибо ехать придется через глухие места.
Ехать, в сущности, некуда. В никуда
устремляется вслед за рекой свет звезды. А звезда
сквозь ночь уставилась навсегда
на большие и малые исчезнувшие города.
Свет меняет свой цвет. Вечер озяб на ветру.
О поездке, как видно, не может быть и речи.
Варится мясо. Текут слова человечьи.
Девочка выходит из дома и молча идёт к костру.
 

Рождение рапсода: финал

 
Красные горы, зелёные горы и белые горы —
воздух арены, солёный и пыльный приют,
вечные всадники тешатся вечной игрою,
черные тени зелёной землею бегут:
туша козла и хрипящая конская шея,
чёрная пена на белом оскале удил,
преодоленье паденья, где песня ущелья
белой рекою летит, выбиваясь из сил…
 
 
Белой рекою, и плоской землёю, и круглою далью
дух наш увенчан, наш бег вековечен одним —
всем, чем живём мы, страдая и сострадая:
душу дать миру, бессмертно назвать этот мир.
Алая песня на чёрных губах запечётся,
старой арчой распылается горн кузнеца,
беркут сквозь полдень, с ухваткою канатоходца,
стынет недвижно. И время – не знает конца.
Древняя пыль под ногой да трава молодая.
Где начался ты, в какой неродившейся мгле
первый раскат далеко позади – аламана,
скачки, смешавшей дороги на этой земле,
этой земле – а иной, коль живём, не промыслим,
птицы недаром ломают о воздух крыла,
горные козы на выстрел несутся по высям,
душу дать миру несется слепая стрела…
Первый закат, опалённый полынью и кровью,
Выжжен беспамятством, стёрт тишиной и луной.
Первый рассвет, что вздохнул в безымянном становье,
первый рассвет, в ком запел родничок под горой.
Первый… О, первому, первому мигу навеки
всё в нас обязано: сущности соединить,
всё ощутить и забыть, чем вселенная в человеке
млечных путей протянула томящую нить!..
Я твоя вечность и прах! – слышу голос ущелий —
я торжество горизонтов безмерных твоих,
всё, что пропели, напева забыть не сумели,
жизнь, аламан мой, в полете затверженный миг!
Молодость, выше! – ты старости свет наверстаешь,
мигу подвластна – но взор проникает года,
где, словно славное эхо скорбей и ристалищ,
гаснет звезда, ледники покидает вода.
Красные годы, зелёные годы и белые годы,
я вас предчувствую: в осени – привкус весны,
сумерки медленно входят в дрожащие воды —
юных коней, запредельных огней табуны.
Что вас, неседланых, сбило в табун пестроспинный,
что вас, некованых, вбило копытами в даль? —
красное солнце летит, провожая долиной
бег этих лет, упоение их и печаль.
Мчались по солнцу – и вышла дорога дугою,
где ты замкнёшься в неведомом круге, дуга? —
пусть по забытой тропе пролетит поколенье другое,
юности каждой дорога её – дорога.
Красною пашней, зелёною пашней и белою пашней,
древним холмом, умирающим солончаком —
вслед за воскресшей и без вести снова пропавшей
целью и жизнью – копыт прозвенит дерзновенный чекан!..
В медное стремя вонзается медное солнце,
медные звёзды гадают на золоте лет,
финиша – нет, и земля исступлённо несётся! —
счастье и боль в этом беге – но финиша нет,
необратимо стремленье! – в раскаянном крене,
с конскою гривой в зубах, по земле пролетим,
плоти руин и погостов равны, по горячей арене,
хлебом единым испытаны – бегом одним,
дедовский шлях, бесприютность небесного грома,
дней и ночей не разделишь – светло и темно
душу стихия выносит за край окоёма —
только земля, только синее небо одно!..
 
 
…Сердце от бега когда-то взорвется и смолкнет,
я не забуду, как падала в гриву луна,
степь распрямлялась, и конь, запаленный и мокрый,
медленно брёл по следам своего табуна:
красные всходы,
зелёные всходы,
чёрные всходы…
 

Луна Джергалана

 
… и все же увёл я во влажную ночь
двух кровных кобыл и полковничью дочь
и скрыл их в разлёте ковыльной волны
от всех революций от вечной войны
и пусть мне не ведать что будет со мной
с родной стороной за гражданской войной
и пусть в нас состарятся тело и дух
но нынче вселенной нам мало для двух
по травному лону копыта стучат
кузнечики плачут и звёзды молчат
неслышно звенят на рыси удила
и стрелка по кругу обратно легла
и луч от звезды в вышине проколол
озёрную даль и ночной Каракол
не ложь не надежда не брат и не враг
на дне мирозданья колодезный мрак
ни лживых надежд ни постылых вериг
немым и глухим безымянный язык
ни крови ни боли ни будущих лет
за нами струится серебряный след
очей под луной серебрятся белки
ласкают мне плоть молодые клыки
и юная всадница в медной луне
дыханьем спалила рубашку на мне
и длятся предвечные голос и взгляд
кузнечики плачут копыта стучат
 

Ночной разговор с эпическим героем

Олжасу

 
… На скакуне Ак-Куле Он скачет по древней земле,
теряя юных соратников, растратив судьбу свою.
Он полон чужой мольбы, надежд, рождений, смертей,
задыхаясь от чьих-то скорбей. Таким Он пришёл ко мне
бессонной тяжёлою ночью, у бед моих на краю,
и молча забрал мою боль. Но стало ещё больней.
Ночь исполненья желаний молитвой не расколоть —
каменную слезу синей зарницей пролей! —
не всем отзывается Он. И тесен воздух Ему,
в сиротстве космической ночи – черна бесплотная плоть:
 
 
– Зачем беспокоишь, смертный, смерд нездешних кровей,
зачем в чужую стучишься тысячелетнюю тьму?..
 
 
– В сны принца Шокана врывался ты, каменный исполин,
являлся – белогвардейской юной крови хлебнуть
или демонским слухом внедриться в новые слезы и смех?
 
 
– Завет нездешнего мира для всех вас неисполним,
зову я детей кочевья продолжить мой горький путь —
чтоб научились слышать спетое не для всех…
 
 
– С годами грубее камня становится разум земной,
и тот, кто поёт о Тебе, уже изверился вдрызг,
да Ты и сам притворился, что вновь всесилен и юн.
 
 
– Но каждый певец воскликнет: Манас являлся – за мной!..
 
 
– Века воспевают Тебя, побед Твоих горький приз,
но как пульсирует боль в шрамах победных рун…
 
 
– Да, я прихожу к певцам, вливаю в них древнюю кровь,
в которой гудят напевы и стелется тишина! —
да, в слабую память вживляю событья и имена,
ненависть, хмель отваги, жизнь и смерть и любовь! —
да, с ужасом и восторгом растерянная страна
каждой травинкой тянется в грядущие времена!
 
 
…Он скачет чуткою степью на скакуне Ак-Куле,
и гладит серый ковыль обводы медных стремян.
А где-то в аиле голодном малец, не знавший отца,
плача, пробует голос в одушевлённой мгле,
провидит пугающий путь, колких звёзд караван,
где Он воззрился во тьму – отец, не знавший мальца.
 

Сонет Салижану Джигитову

 
Чадящие лики шумера,
берцовые кости омара
хайама. Царица тамара
с котлом. Юрты горняя сфера.
 
 
Гомеровская химера —
осенним распадком отара,
окутана облаком пара,
грядёт, словно высшая мера.
 
 
Всё это – киргизская лира,
сплав бедного палеолита
с латиницею алфавита,
 
 
оплёванная пальмира,
где в зеркале видно полмира,
а прочее – смертно и скрыто.
 

Пржевальский

 
Солёная чаша полна тенгрианскою синью:
приляг на попону над каменно-злобным карнизом —
с высот Арашана стекает пропахший полынью
немолкнущий ветер, учебник зовет его – бризом.
Тяжёлые птицы неведомой хищной породы
на стенах мазара торчат, как столетья покоя.
И жирные песни творят под шатрами рапсоды,
и старая нота пронзает истёртой тоскою.
Тяжёлое небо прогнулось над горной долиной —
вот, кажется, звёзды, как мелочь для нищего, бросит:
пока собирались мы к веку явиться с повинной,
кочёвка пришла – и настала пустынная осень.
Усталые кони остатки травы подбирают.
С котомкой кашгарский шиит – будто оптинский инок.
В потёмках безмолвно на мир незнакомый взирают,
встречаясь, глаза казаков и замужних бугинок.
Мы мир свой забыли и стали бесплотною тенью,
не помнят и нас, поклоняются богу иному:
дорога к ущелью длиннее, чем век поколенья,
спешили домой – а прибились к подворью чужому.
Что было в начале пути – ни к кому не вернётся,
с озёрного дна ухмыльнётся дворец Тамерлана,
оступится конь на тропе, и казак встрепенётся,
и серп в небесах обернётся судьбой без обмана.
В тифозном бреду разве вспомнить, зачем начинали
дорогу в полмира – чтоб путь оборвался в полсвета.
И мнится: пичуга, тоскуя на чёрной чинаре,
по-русски поёт, генерал!.. Впрочем, глупость всё это.
 

Азийский круг

 
…Не лукавь,
взглянув на круг ипподрома —
круг земной.
Тебе только кажется, что ты дома.
Это дом не твой.
Не роняй, однако ж, в бессилье руки,
ты ведь не таков, —
ибо ты не только в азийском круге,
ты – в кругу веков.
Ничего не поправит тот, кто славит —
но какой ценой!
Не азийский круг тебе счёт представит,
а круг Земной.
 
 
Не лукавь,
предвидя года обиды,
гнев и боль.
Рухнули твои пирамиды? —
Бог с тобой.
Не лукавь,
не предчувствовал ты исхода,
не винись ни в чём,
торжество отторженья – людская природа.
Полумесяц и крест над плечом.
Всё, что ты создать возмечтал, —
неправда.
Блуден разум твой.
До сих пор в крови течёт Непрядва,
Бог с тобой!
 
 
Вся твоя надежда – сроднить народы,
вот и получай результат:
пересохли реки,
северные воды вспять не хотят.
Вся твоя услада – дыра в озоне.
Не юродствуй: не повезло! —
на луга,
где бродят женщины и кони,
исторгается звёздное зло,
люди языка своего не находят,
бурлит заблудшая кровь.
Эпоха исхода:
народы уходят —
чтоб не встречаться вновь.
 
 
Не лукавь,
ты не знал, что ринутся всадники
на спящие города,
что споткнутся души,
ослепнут странники,
изгнанные в никуда.
Не лукавь,
ты знал: не придёт мессия
под привычный кров.
Что страшнее, когда отвернулась Россия
от своих сынов!
 
 
Кого же нам винить, принявшего муки
за всех?
Крикну: я родился в азийском круге! —
безразлично шумит орех.
Вдоволь не сумели с огнём наиграться,
натешиться не смогли —
снова наступает пора миграций.
А завтра —
с земли?..
Души наши, покинув тела, воспаряют
до облаков?
Не лукавь:
да как они только взлетают —
на каждой столько грехов!
 
 
Ты, свой чуждый край называвший
милым,
ты, возлюбивший чуждый язык,
понял или нет, что тебе по силам
расставанья миг?
Все здесь ждёт в недобром своём веселье —
 
 
час и год,
небо, обвивающее ущелья, —
когда же начнется исход.
Не сыскать тебе тропы к водопою —
не видать ни зги.
Не лукавь хоть однажды с самим собою,
хоть однажды не лги.
Не лукавь —
сама судьба ответит,
компас вырвет из рук.
И ухода твоего не заметит
Азийский круг.
 

Имперская элегия

 
О храбрых и мудрых, о дружбе, о вечном предательстве
Напомнит нам эпос сухими устами истории,
О долгом и тщетном племён и времён препирательстве,
И все его строки – не строки, но стоны истошные:
Безмерного рабства в глазах отраженья забитые,
Звучат и двоятся, безмолвные годы отматывая…
Кто б знал эти склоны и долы, в веках позабытые,
Когда б не звенели о них озаренья Айтматова!
 
 
Кто знал эту землю и чудо сказаний печальное,
На ветреном глобусе прочим народам не нужное,
Зов гор и степей, ледников с небесами венчание,
Кто слышал напев, затаивший молчанье недужное,
Кто ведал меж нами движенье созвездий согласное,
И бег табунов, и отар упоенье весеннее,
Кто чувствовал слово, над душами близких не властвуя,
И в нищем кочевье увидел эпох столкновение?..
 
 
Что толку и смысла детишек пугать геростратищем
И мутные мифы плодить – должники что ли веку мы?!
О старом народе, в веках своё счастье растратившем,
Расскажет – художник. Ведь больше-то, в сущности, некому.
Пророку в отечестве худо: охрипнув, аукает,
Бесхозных выводит на свет дураков-соплеменников,
А вслед ему юные волки, свистя, улюлюкают
Да смотрят бесслёзные очи его современников.
 
 
И все они – нытики, критики и паралитики —
Ни знать не желают, ни видеть, ни верить, ни чувствовать.
Устав и изверясь, пророки уходят в политики.
Но все остаётся по-прежнему – на сердце пусто ведь.
За жиром наград не скрывал он, как сердце надорвано
Навязанной некогда ролью светильника разума.
Кумиру лжёт нация! Лжёт – пересадкою органа.
Но сердце болит за страну, хоть болеть не обязано.
 
 
Железного века ветра пролетают, пронизывая! —
Он, сын Ала-Тоо, прошёл по планете и вечности,
За космосом чуждым он молча провидел Киргизию,
В реченьях далёких он близкое слышал отечество.
В снегах и бурьянах застыли родимые прерии,
Родимые пятна горят, словно знаки отличия,
Всё ставят в вину ему – смерть большевистской империи,
Крушенье культур и надежд, маскарад безъязычия.
 
 
Но всё отойдет – и глумление, и поклонение,
Безвестные сёла воздвигнутся вновь над столицами,
Устав от безмолвья, неграмотное поколение
Вернётся к нему и заплачет над теми ж страницами!
Летит иноходец и длится любви заклинание
Над пустошью лет, над людскою судьбой одичалою! —
На дне этой жизни, невнятной, как воспоминание,
Дрожит тополёк, не укрытый косынкою алою.
 
 
Охотник о сыне поёт, внемлют звёзды бесстрастные,
А в небе безмерное время зарёю полощется,
И души ушедших познали последнее странствие
На Млечном пути – на печальной Дороге Соломщика.
Родимой чужбины мутны горизонты осенние,
Утратами горькими жизнь безответная полнится,
За всё, что не додал ей, – родина дарит прощение,
За всё, что ей отдал дотла, – что-нибудь да исполнится!
 
 
Час пробил.
Бессмертна эпоха Чингиза Айтматова,
Железного века эпоха, масштаба безмерного.
И жил, и творил, и дышал он – для Века Двадцатого.
Но дрогнули руки, открывшие дверь Двадцать Первого…
 

10 июня 2008

Цыганская баллада о мотоцикле «Ковровец»

 
Улочка киргизского славянства,
век хрущёвский, скобяной уют,
чужаку не след сюда соваться —
но не так, как нынче: не убьют.
Здесь хохлы, чеченцы да цыгане,
зелен кукурузный палисад,
здесь порой бредут по ранней рани
вместе – коновал и конокрад.
 
 
На высоком тополе скворешня.
Толпы вишен, детства лён и лень.
Коля Отвали-Моя-Черешня
в гости приезжает каждый день.
И хозяин, хитрый дядя Гриша,
зорко дёргает щекой рябой,
да воркуют на высокой крыше
турманы смурные за трубой.
 
 
Кряжист гость, золотозуб, буровист,
молод, в своём таборе – орёл,
ярко-синий мотоцикл «Ковровец»
в «Спорттоварах» лично приобрёл.
Темный, потаённый лик цыгана,
жёсткий взор из-за угла судьбы.
И летит над крышей балагана
синий дым из выхлопной трубы.
 
 
Длится всё, как вечно начинали —
золотой улыбки дым с огнём:
– Эй, чавалы, как тут ночевалы?
– Кто об чём, а мы-то о своём!
– Шо с базаром, говорю, ромалы,
али ж мусоров не маханём?!
…Только у дядь-гришиной Тамары
грудь трепещет, словно махаон.
 
 
Веки тяжелы, как у богини.
Губы, как смородина, влажны.
Дым царит над миром, синий-синий.
Мотоцикл тоскует у стены.
А в глазах цыганки злая воля
полыхнёт, как огненный узор —
и внезапно умолкает Коля,
и тускнеет ястребиный взор.
 
 
Книжник, пятиклассник, параноик,
я расту, я жилист, как лоза,
я презрел всех юных пионерок,
я гляжу в цыганские глаза:
только мне дарована отрада
знать, что ей плевать на всех парней! —
нагота, цыганская наяда,
тень моя колеблется над ней!..
 
 
А она, знать, силу проверяет,
вырасту – чтоб мне принадлежать:
у воды купальник доверяет
сзади натянуть и завязать,
и, к её спине прижавшись ухом,
будущее прозреваю я,
проникаю сокровенным слухом
в логово земного бытия!..
 
 
Но ещё есть страсть, что душу гложет —
мотоциклов радостный накал,
гул моторов жизнь мою итожит:
нервный «Иж» и яростный «Урал»,
картер, карбюратор, поршневая —
громыхают, жаркие, во мне,
и летят, как шарик Первомая,
экипажи в синей вышине!
 
 
…Летний зной – сильней и безутешней.
Где они вдвоём? Да вон, в саду.
Коля Отвали-Моя-Черешня
ей цветы срывает на ходу.
Что-то шепчет. Вот их скрыл колодец.
В небе облака, как молоко…
 
 
Вот тогда я и угнал «Ковровец»!
Только не уехал далеко.
 

Покидая степь Сары Арка[9]9
  Голодная степь (тюркск.: золотое ожерелье).


[Закрыть]
Шесть сонетов расставанья

…бесславно и беспрекословно…

Бахыт Кенжеев

Сонет первый

 
Братие, всё! Уходим и освобождаем
этот мир, преисполненный каменных рун,
эти чистые ночи под взорами лун,
эту грань горизонта с расколотым краем.
 
 
Равнодушьем неспешных отар ограждаем,
отступает на запад готический гунн.
Глаз разрез всё острей, всё пугливей табун
алых маков, наполненных месяцем маем.
 
 
Губ дрожащее прикосновенье в ночи,
тень молитвы и запах горящей арчи,
стон несказанных слов на полынном наречье,
 
 
плач шакала и ветер из стаи холмов!..
Уходя – уходи, и не жди что навстречу
полыхнёт половодье ковыльных валов.