Текст книги "Емельян Пугачев. Книга 3"

4

Обширный воеводский двор был огражден с трех сторон надворными постройками, тут же стояли длинная, приземистая воеводская изба (канцелярия) и «каталажка» с небольшим за железной решеткой оконцем.

В глубине двора на столбах с перекладинами вздымались две петли. На одну из виселиц налетели воробьи, пошумели, покричали, посердились, что людишки мешают им спуститься к свежему лошадиному помету, и, нахохлившись, упорхнули прочь. Тут же стояло несколько телег – оглобли вверх, лошади хрумкали свежее сено, крестьянство и дворня, прибывшие со всего уезда, поджидали выхода «батюшки-царя». В каталаге отчаянные крики, визг, плач, стоны. А когда появился из воеводского дома Пугачев, за железной решеткой все сразу смолкло, народ же закричал «ура», полетели вверх шапки.

Пугачев сел на обитое сафьяном богатое кресло, поставленное на площадке каменного крыльца. На ступеньках и по бокам кресла разместились казаки – сабли наголо, сзади – свита.

Крестьян было множество. Иные забрались на крыши, на деревья. В ожидании чего-то необычного, страшного – у всех напряженные лица, кругом полная тишина.

Пугачев вынул белый платок, взмахнул им, приказал:

– Ведите.

Из каталажки и сарайчика начали выводить дворян, помещиков, управителей, приказчиков – с женщинами и детьми. Выводили долго, всех их около сотни человек. Некоторые шли бодро, иные упрямились, их подталкивали либо волокли за шиворот. У большинства связаны руки. Их взоры сначала искали Пугачева, затем останавливались на виселицах. Тут же возле виселиц была плаха и врубленный в нее, блестевший на заходящем солнце, отточенный топор. При виде всего этого ожидающие себе суда содрогались, лица их бледнели, женщины впадали в ужас, хватались за голову, подымали вопль и стоны, валились на колени, простирали к Пугачеву руки, без умолку кричали:

– Пощадите! Мы не виноваты! Пощадите нас!

Крестьяне, привезшие своих господ на суд, старались, наперекор им, перекричать дворянок и орали на них кто во что горазд. А казаки, поставленные для порядка, наскакивали на тех и на других с нагайками, во всю мочь горланили:

– Замолчь! Замолчь! Что вы, дьяволы, как белены объелись!

Ермилка затрубил в рожок, возле виселиц ударил барабан.

Пугачев взмахнул платком и – снова тишина. Но все кругом было, как пред грозой, напряжение усугублялось, душевная настроенность крестьянской толпы быстро накаливалась. Чувствовалась в народе назревшая жажда мщения, а в кучке приведенных на суд – обреченность.

Внимание Пугачева привлекал некий суетившийся мужичок. Одетый в суконную поддевку и хорошие, видимо, господские сапоги, он был невысок, сутул и сухощав, бороденка реденькая, на голове войлочная шляпа грибом. Он перебегал с места на место, что-то быстро-быстро бормотал, размахивал руками, встряхивал головой, грозил дворянам кулаком, то одного, до другого крестьянина ласково, с улыбочкой, пришлепывал по плечу ладошкой. Он напоминал собою Митьку Лысова и был Пугачеву неприятен. Да и мужики недружелюбно сторонились от него.

И еще Пугачев приметил стоявшего среди дворян высокого, осанистого человека. С седыми всклокоченными волосами, надменно сложив руки на груди, он стоял неподвижно, подобно каменному изваянию. Неделю тому назад он был схвачен крестьянами в своем поместье. «Я предводитель дворянства! – прикрикнул он тогда на мужиков. – И не сметь мне руки вязать!»

И вот снова ударил барабан. Начался суд. Крестьяне выхватывали из господской толпы того или иного человека, оглашали его вины, не давали ему выговорить слова, требовали казни. Пугачев против воли крестьян не шел, торопливо взмахивал платком, приговоренного уводили. Так было казнено шестеро мужчин, немало в своей жизни проливших слез и крови мужичьей.

К судьбам женщин Пугачев относился более бережно. Когда крестьяне старались обвиноватить какую-либо помещицу, Пугачев, подозревая, что не вгорячах ли они это делают, спрашивал:

– Неужели столь шибко барынька согрубляла вам?

– Заодно с барином была, батюшка! – в один голос кричали мужики.

– Может, она когда и добро вам делала, и заступалась за вас пред мужем-то своим.

– Нет, заодно они: змей да змеиха!

Пугачев дергал уголком рта, будто у него болел зуб, и взмахивал платком. Ванька Бурнов подавал палачам команду. Получив чин хорунжего, он при казнях только распоряжался. Под его началом были калмык и сеитовский татарин – оба в красных рубахах.

Непрерывный шум, крики, вопли, перебранка висели в воздухе.

Вот вытолкнули из толпы высокую, худощавую, в белом роброне женщину. Черноволосая, с большими глазами, обведенными глубокими тенями, она взглянула на Пугачева умоляюще, затем склонила на грудь голову и уже все время безучастно стояла, не шелохнувшись, с опущенными вдоль тела тонкими руками. Эта странная покорность тронула Пугачева. Ее муж – толстенький, на коротких ножках, помещик, был только что повешен. И толпа крепостных его крестьян кричала:

– Туда же и барыню!

– Какие особливые вины на ней? – громко спросил Пугачев.

Тогда крестьяне начали выкрикивать ее проступки перед ним. В этих выкриках Емельян Иваныч не усмотрел единодушия, а в проступках барыни чего-либо особо черного, злостного, и он шепнул Перфильеву: «Отправить ее в лагерь и велишь, чтоб там выдали ей пропускной билет да отпустили на все четыре стороны». А обратясь к женщине, закричал:

– Тебя, злодейку, я сейчас казнить не стану, а велю в свой лагерь отвести, да там допрос сниму! В моей императорской канцелярии, детушки, на нее есть бумага. Она не простая смутьянка, а государственная. Атаман Перфильев, возьми ее!

Перфильев поспешил исполнить приказание, атаман же Овчинников, слышавший скрытные слова Пугачева к Перфильеву, покосился неодобрительно на «батюшку», сердито прикрякнул.

Никто из малолетних детей и даже из пришедших в юный возраст казнен не был. Да мужики и не требовали этого: «Знамо дело, ребята ни в чем не виноваты». Тут же Пугачевым приказано было осиротевших малолеток раздать по «справным» мужикам.

Вдруг возник во дворе шум, неразбериха. Похожий на Митьку Лысова мужичок в суконной поддевке схватил за шиворот щуплото помещика с седыми длинными усами, свалил его наземь, пронзительно заорал:

– Вот, батюшка, твое величество, он, подлюга, вашу милость всячески ругал, крестьян мытарил, в Сибирь угонял!

– Врешь! – закричали мужики. – Чего врешь, Зуек? Наш барин добрый, до нас милостивый… Кого хошь, спроси!..

– Ах, милостивый! – продолжал орать юркий мужичонка, наскакивал с кулаками на крестьян. – А кто старика садовника насмерть плетьми засек?

– Ты, вот кто! – загалдели мужики, отшвыривая от себя бесновавшегося Зуйка. – Ты барский бурмистр, тебе старик садовник яблоков воровать не давал. Ты нас мытарил-то, а не барин. Царь-батюшка! Он кровопиец наш, даром что мужик. А старика барина слобони, желаем жить с ним, он нам половину самолучшей земли еще в третьем годе нарезал!

Пугачев кивнул Ермилке. Тот подал сигнал в рожок. Стало тихо. Пугачев приказал:

– Бубнов! Помещика освободить, Зуйка повесить.

– Спа-си-и-бо! – гаркнули крестьяне. – По справедливости, по-божецки!..

Пугачев видел, что перед ним стоят не самосильные богатые помещики, не верхи, а низы, не генералы, а капралы. Он понимал, что и наперед так будет, что все князья, «графья» и богатейшие дворяне давным-давно из своих барских гнезд сбежали – осталась мелкая рыбешка – окуньки с плотвой. Пугачев почувствовал душевную усталость, томительное ощущение тоски. Во рту пересохло, ломило затылок, подергивалось правое веко. Он уже подумывал посадить вместо себя Овчинникова – пускай судит, а самому ехать в лагерь. Вот разве этого еще… вон того, что на манер каменного статуя стоит дубом. Должно, какой-нибудь помещик знатный. Ну, и гренадер!..

– Подведите-ка его поближе, – приказал Емельян Иваныч, – вот того, высокого…

Огромный человек в генеральском поношенном кафтане со звездой и взлохмаченными седыми волосами все так же продолжал стоять, скрестив руки на груди и закусив нижнюю губу. Его придвинули к крыльцу. Он был от Пугачева в десяти шагах и глядел в лицо его ненавистно и пронзительно. Пугачев передернул плечами и спросил барина:

– Кто ты?

– Предводитель дворянства Сипягин, генерал-майор в отставке, – гулким голосом ответил тот и, откинув голову, выкрикнул: – А ты государственный преступник! Ты самозванец, похитивший имя покойного государя Петра Федоровича! Изменник ты престолу и отечеству!

– Кто, я самозванец? Я изменник? – с немало открытым удивлением воскликнул Пугачев, впиваясь руками в поручни заскрипевшего кресла.

И тотчас поднялась шумная сумятица. Взвинченная толпа, заполнившая воеводский двор, разом прянула к помещику Сипягину и обрушилась на него неистовыми криками. Идорка, посланный Овчинниковым, бросился усмирять толпу.

– Батюшка-т изменник? Ха-ха! – хохотали крестьяне. – Ты сам изменник, боров гладкий!

– Для вас, дворян, может, он и изменник. А для крестьянства отец родной!

– Темные вы, кроты слепые! – плеснул в лицо в кипевшую толпу, как масла в огонь, предводитель дворянства. – За кем идете? За бродягой!

Тут возле самого Сипягина вынырнул Идорка; лицо его было свирепо, рот кривился, бородка хохолком тряслась. А какой-то низкорослый мужичок в лаптях и зипунишке с низко опущенной талией, скорготнув зубами, вприскочку ударил помещика в висок. Тот чуть покачнулся и вновь окаменел. Идорка, держа наготове сверкнувший под солнцем нож, воззрился на «бачку-осударя». Пугачев погрозил ему пальцем. Идорка, сутулясь, снова нырнул в толпу.

– Детушки! – крикнул Пугачев, но его зычный зов потонул в поднявшемся содоме. Горнист проиграл в рожок, ударил барабан, крики лопнули, настала тишина, только похрюкивали запертые в хлеву поросята, да шмель гудел, виясь над Пугачевым.

– Детушки! – опять раздался наполненный внутренним ликованием голос «государя». – Вот дворянский предводитель обзывает меня самозванцем да изменником. Я бы загнул ему словечко, да, чаю, вы лучше с ним перемолвитесь.

– Заспокойся, отец наш, мы сами…

И вновь закрутился голосистый вихрь, град, гром. Улица и переулок возле воеводского дома были запружены огромным людским скопищем. Во двор никого более не впускали. Любопытные лезли на заборы, деревья, даже умудрялись забраться на крышу жилища воеводы. Какой-то беспоясый, пьяный бородач, держась за печную трубу, пронзительно кричал с крыши: «Бей их, захребетников!.. Бей, бей, не жалей!»

Ближайшие к Сипягину крестьяне, из его крепостных и дворни, встопорщились, как пред медведем лайки; беснуясь, они наскакивали на него, плевались в его сторону, потрясали кулаками. А он, осыпанный проклятиями, все так же невозмутимо стоял, окаменевший. Вот подкултыхал к нему старый солдат на деревяшке, что-то зашамкал, ударяя себя в грудь и пристукивая в землю липовой ногой. Черноволосая баба сорвала с головы платок, стегнула им барина, как плетью, завопила: «Суди тебя бог, только что кровопивец ты, кровопивец!» Сутулый, широкоплечий дядя, растолкав толпу локтями, заорал на Сипягина хриплым и страшным, как рев зверя, голосом. Он сжимал кулаки, взмахивал руками, затем, повернувшись в сторону «батюшки», отбивал ему поклон, касаясь земли концами пальцев, и, снова обратясь к барину, продолжал со свирепостью пушить его. Из-за сильного шума до Пугачева долетели только разрозненные фразы:

– Ха! Дворянский предводитель… В болото… В болото нас загнал! Хлеб не родит… Две деревни на заводы продал… На Урал-гору. А батюшка, царь-государь – наш кровный, сукин ты сын!

– Ваше величество!.. Ваше величество!.. – надрывался в крике солдат на деревяшке. – Прикажите вздернуть его!

– Смерть, смерть ему!.. – заорала толпа.

И лишь только на момент примолкли все, ожидая знака государя, совершенно спокойный внешне предводитель, с ненавистью ткнув по направлению к Пугачеву каменной рукой, гулко заголосил:

– Лжец он, ваш Емелька Пугачев!

Тут мгновенно появившийся Идорка поразил его ударом кривого ножа в грудь… Затем, уже мертвого, крестьяне поволокли барина к плахе с топором.

Всего за этот день казнено было немало. Большинство – помещики-дворяне, остальные – управители государственных селений и господских вотчин, а также бурмистры, старосты, приказчики.

Когда Пугачев возвратился в лагерь, к нему приступила артель крестьян с угнетенным выражением на бородатых лицах.

– Батюшка, царь-государь, – сказали они, кланяясь. – К твоей царской милости мы, с просьбицей. Леску бы нам малую толику надо, вишь ты – погорели мы.

– Каким побытом беда стряслась? – передавая коня Ермилке, спросил Пугачев. – И велико ль селение ваше?

– А мы, вишь ты, барский сарай ночью подожгли, а ветер-то, чтоб ему, на нас поворотил, на нас, батюшка, на деревеньку. Ну и пошли пластать избенки наши. Пятьдесят три двора – как корова языком – пых и нету! Дозволь, кормилец, леску-то твоего взять, строиться ладим. Ох-ти беда… Уважь мужикам-то…

Пугачев подумал, почесал за ухом, прошелся с опущенной головой возле своей палатки. Затем выпрямился и велел позвать Петра Сысоева да Мишу Маленького. А крестьянам сказал:

– Сей минут будет вам мое царское решение. Где деревня ваша?

– А как побежишь к Саранску-городу, тут тебе и деревня – Красноселье, барина штык-юнкера Кочедыжникова… Барина-т, вишь ты, повесили своим судом… Ох, и лют был!

На рысях прибежал усердный Петр Сысоев, торопливо пришагал Миша Маленький с девочкой Акулечкой. Она сидела у него на руке, как белка на лапе у медведя, улыбчиво поблескивая шустрыми глазами на мужиков, на «батюшку». С Мишей она в приятельских отношениях, с ним да еще с отцом Иваном.

– Петр Сысоич! – обратился Пугачев к мастеру. – Отбери-ка ты сколько нужно плотников да лесорубов, этак человек с тыщонку, особливо которые со струментом… пилы, топоры… Да кстати прихвати с собой Мишу, он пособит грузности таскать…

– Это мы могим, – сказал парень-великан, спуская с рук Акульку.

– Да что рубить-то там, ваше величество? – спросил Сысоев.

– Что, что… Этакий ты недогадливый какой, – сказал Пугачев. – Деревню строить, вот что… – и, обратясь к Мише: – Ну и дылда ты… Тебя бы в Кенигсберге на ярмарке показывать.

– Это мы могим, – повторил Миша и заулыбался во все свое голоусое лицо.

А крестьяне враз повалились на колени и запричитали:

– Батюшка, свет ты наш!.. Неужто деревню, своей царской силой?

Пугачев отмахнулся рукой, сказал мастеру:

– Ну, так поторапливайся, Петр Сысоич. Да чтобы избы-то покраше были, а печи-то чтоб с трубами…

– Да ведь кирпичу-то нет, поди, ваше величество.

– Есть кирпич! – закричали мужики, – Барин каменный дом ладил строить. Кирпичу сколь хошь…

Мастер Сысоев тем же вечером выступил с огромной толпой плотников в поход.

А на следующий день рано поутру Емельян Пугачев, похлебав кислого кваску с тертой редькой, хреном и толченым луком, направился в поле, где военачальники и яицкие казаки муштровали крестьян, обучая их ратному делу.

Все занимались весело, с усердием, с шуткой-прибауткой. Люди сотнями бегали с ружьями, с пиками на штурм, учились прятаться по оврагам, за пни, за бугры от картечных выстрелов, скакали на лошадях, привыкали колоть пиками, рубиться тесаками. Чумаков орудовал с толпой у пушек. Творогов с грамотными казаками приводил в порядок амуницию, составлял списки конного крестьянства. Дубровский с Верхоланцевым строчили манифесты, указы, пропускные ярлыки. Уральские мастеровые чинили ружья, пистолеты, оттачивали шашки, сабли, острили пики, подковывали лошадей.

Овчинников с Перфильевым формировали малые летучие отряды по пять, по десять человек яицких казаков, уральских работников и расторопных мужиков. Снабдив эти «летучки» манифестами и всем необходимым, Овчинников, по указанию Пугачева, направлял их по окольным и дальним местностям, вплоть до Смоленской губернии, наказывая всюду «бросать в солому искру», повсеместно подымать народ именем Петра Федорыча III.

Горбатов обучал крестьян стрельбе из ружей. По совету склонного к выдумкам Емельяна Иваныча, он выдавал за каждый удачный выстрел чарку водки, а ежели стрелок «промажет» – пей вместо водки ковш воды.

И вот подъезжает «батюшка». Все сняли шапки, низко поклонились. Он глянул на ведро с вином, улыбнулся: ведро было целехонько; глянул на шайку – воды там оставалось немного.

– Как винцо-то?! Вкусно ли? – прищуривая правый глаз, спросил Пугачев.

– Да еще не пробовали, батюшка! – виновато засмеялись мужики. – Оно завороженное… Водичкой-то утробы накачиваем. А она с горчинкой, не столь с ружья палим, сколь от нее в кусты сигаем, вот она, водичка-то, какая душевредная!

– Дозволь-кось, господин полковник, мне, – сказал конопатый босой дядя, за его ременным поясом заткнуты кисет и трубка. – Душа горит!

– Да у тебя руки-то ходят ходуном… – заметил черный кудрявый парень.

– Ладно, ладно, пущай ходят. Вбякаю чик-в-чик! А то стыднехонько будет при батюшке-т, не промигаться бы.

Он приложился, расшарашил ноги, ружье в его руках качалось.

– Отставить! – скомандовал Горбатов и, подойдя к нему вплотную, принялся еще раз обучать его нужным приемам. – Понял?

– Боле половины. Да оторвись моя башка, ежли промахнусь. – Дядя торопливо прицелился, грянул выстрел: промазал. Услужливые руки подали ему ковш с водой: – На-ка, прохладись!.. Угорел, поди? – Конопатый выпил воду с омерзением, швырнул на землю ковш и сплюнул, с боязнью посмотрев на «батюшку».

– Дозволь еще пальнуть.

– Не давай, не давай!.. Этак он всю воду выпьет! – засмеялись в толпе.

– И верно, – сказал конопатый, направляясь с проворностью в кусты, – уж пятый ковш… Опучило…

По двум мишеням стреляли еще с десяток, и тоже неудачно. В широкий щит из досок попадали, а в круг утрафить не могли. Шайка усыхала, побежали за водой к ручью.

– Ружье с изъяном, стволина косая, фальшивит. Им только из-за угла стрелять, – брюзжали неудачники.

– Эх, что-то винца выпить захотелось, – подмигнув стрельцам, сказал Пугачев и соскочил с коня. – Ну-ка, ваше благородие, заряди косую-то стволину.

Горбатов подал ему заряженное ружье. Пугачев осмотрел его, вскинул к щеке, прицелился и выстрелил.

– Попал, попал! – закричали глазастые. – Попал, царь-государь, попал! В саму тютельку…

Толпа, как зачарованная, широко распахнула на батюшку восхищенные глаза. Затем загремело многогрудное «ура, ура», и полетели вверх шапки.

– Вот, детушки, видали, как из косой стволины стрелять? – передавая ружье Горбатову, молвил Пугачев и принял из рук подавалы чарку. – Ну, здравствуйте, детушки!

– Пей во здравие, отец наш! – загорланили стрельцы.

Пугачев перекрестился, выпил, провел ладонью по густым усам, а пустую чарку, для показу, что все выпито, опрокинул над своей головой. Горбатову же прошептал:

– У тебя мишень, кажись, на двести шагов, так переставь, друг мой, на полтораста. – Затем вскочил в седло и поскакал дальше, провожаемый долго несмолкаемыми криками.

Глава II. Саранск. Трапеза в монастыре. Среди дворян смятение

1

Пугачев пробыл в Алатыре двое суток. Это был первый отдых на правом берегу Волги. Из множества прибывших на государеву службу крестьян он взял только конных, а пешим объявил:

– Детушки, я походом тороплюсь! Не угнаться вам за конниками-то моими. Уж вы, как ни то, расходитесь по лесам да по оврагам, а как встренутся катерининские отряды, крушите их. А дворян и помещиков ловите и доставляйте ко мне на судбище.

Пешие, не принятые в армию, разбивались на партизанские партии, выбирали себе вожаков, растекались по окрестностям, разоряли помещичьи гнезда, а зачастую и вступали в схватку с правительственными отрядами, давая тем самым возможность Путачеву более свободно продвигаться к югу.

Перед отъездом из Алатыря у Емельяна Иваныча произошла в его палатке передряга с атаманами. Переобуваясь в путь, он спросил у Перфильева:

– Выполнено ли касаемо пожилой дворянки, кою я помиловал? Отпущена ли?

Переглянувшись с товарищами, Перфильев молвил:

– Отпущена, ваше величество… Как приказал ты, так и сделано.

Горбоносый, долговязый Овчинников, покручивая кудрявую, как овечья шерсть, бороду, вздохнув, сказал:

– Казаки закололи барыню по дороге, Петр Федорыч.

После разгрома под Татищевой, после трех неудачных сражений под Казанью, Овчинников с Чумаковым перестали титуловать своего повелителя «величеством», а называли его попросту Петр Федорыч, как в былое время называл Пугачева близкий друг его Максим Григорьев Шигаев.

Пугачев отбросил снятый с ноги сапог и, ни на кого не глядя, крикнул:

– Как это так – закололи? По чьему приказу?

– По своему хотенью, батюшка, – нахмурившись, ответил Овчинников.

– Не вместно, Петр Федорыч, – встрял в разговор большебородый Чумаков, – не вместно, мол, народу да казачеству с дворянами возюкаться. Вот и прикончили барыньку.

– Так-то мой приказ выполняется?! – гаркнул раздраженно Пугачев. – Значит, дисциплинку-то по боку?.. Этак всю армию развалите!

– Да ты, батюшка, не гайкай… Слава богу, слышим, – прыгающим голосом проговорил бровастый, испитой, со втянутыми щеками Федульев, татарского склада глаза у него острые, злые, с огоньком.

Пугачев сдвинул брови, запыхтел. Чумаков, потряхивая бородой, сказал крикливо:

– Мы не хотим на свете жить, чтоб ты наших злодеев, кои нас разоряли, с собой возил да привечал…

– Истинная правда! А нет, так мы тебе и служить не будем! – выкрикнул Федульев и закашлялся.

Стало тихо. Атаманы почувствовали себя возле Пугачева, как возле бочки с порохом.

– Благодарствую, – сказал Пугачев с горечью, меж его бровей врубилась складка, глаза горели. – Кто же это не хочет мне служить? Уж не ты ли, Чумаков? Не ты ли, Федульев? Может, ты, Творогов? Ну, так знайте. Ежели я только перстом на вас народу покажу, народ вас, согрубителей, в клочья разорвет, в землю втопчет! – Пугачев вскочил, опрокинул стол со всем, что на нем стояло, и, потряхивая кулаками, завопил: – Геть из моей палатки! Чтобы и духу вашего здеся не было…

Чумаков с Федульевым опрометью – к выходу. Пугачев с ненавистью глядел им вслед.

– Заспокойся, Петр Федорыч, плюнь, – примиряюще сказал Овчинников.

– Это они по глупству, не подумавши, – добавил Перфильев.

– Да ведь, поди, не в первый раз они этак.

Перфильев подал Пугачеву сапог и с усердием начал помогать ему обуваться, как при самом первом свидании с ним там, в Берде. «Этот верный», – подумал про него Емельян Иваныч и стал утихать. Раздувая усы, брюзжал: «Волю какую забрали… Служить, вишь, не станут. А кому служить-то? Неразумные… Ну, идите и вы на покой. Иди, Андрей Афанасьич, и ты, Перфиша. За службу народную спасибо вам».

Дух Пугачева сугубо помрачался. Над ним все еще висли непроносной тучей воспоминания о битве под Татищевой, его мучил не решенный им самим вопрос – куда идти: на юг ли, на Москву ли… И самое важное – это начавшаяся между ним и его близкими грызня. Он чувствовал, что и атаманами обуревает немалое раздумье, что вряд ли они верят уже в успех дела, что и пред ними один выбор: либо плаха с топором, либо бегство из армии, пока не поздно. И Емельян Иваныч не удивится, ежели узнает, что Федульев или тот же Чумаков скрылись от него, как сделал это изменник и предатель Гришка Бородин. «А ты-то, Емельян, веришь ли в победу?» – «Верю!» – сам себе отвечал он. Силою духа он заковывал себя в панцирь своей веры в сирый народ, веры в судьбу свою, в счастливую звезду, в удачу! И так продолжал жить и действовать.

На пути к Саранску Пугачев провел бессонную ночь под кровом дубовой рощи. Снова и снова возникал перед нем вопрос: куда идти? Решительно и бесповоротно направиться ли ему на юг или, пока еще не поздно, повернуть на запад, в сторону Москвы?

Ночь была теплая, лунная. Сияние луны играло на курчавых дубках, отражалось в бегучей воде небольшой речонки, что шла через рощу. Он шел вдоль берега. Лагерь давно спал. На том берегу, в низинке, догорал брошенный костер, блеклыми шапками стояли стога сена, пофыркивая, побрякивая боталами, паслись на отаве стреноженные лошади. И перепела кричали неугомонно.

Пугачев присел на пень и отдался думам. На Москву или на Дон? Эх, удалился он от Башкирии, башкирцы бросили его, и не стало у Пугачева могучей конницы. Урал с заводами тоже остался позади: вот и в пушках у Емельяна Иваныча Пугачева недостача, и в заводских умелых людях немалая нехватка. Да, паскудно, плохо… Однако, ежели пойти через Дубовку, через сердцевину волжского казачества на Дон, к родным донским казакам, будет у него и лихая конница и отборное боевое войско. Опричь того, в попутных городах – Саратове, Царицыне – можно завладеть изрядной артиллерией.

Стало быть, путь на юг даст ему конницу, даст боевую силу, пушки, порох, ядра. «Хорошо-то хорошо, только дюже путь далек», – раздумывает Емельян Иваныч.

Ну, а ежели на Москву свернуть? К первопрестольной-то ближе, и весь путь лежит чрез места, густо населенные крестьянами. А ведь это самое наиглавнейшее: все мужичье царство разом подымется и пойдет за ним, Пугачевым. Но тут припоминаются ему разговоры с бывалым людом. На днях прибыли в армию три партии хозяйственных крестьян: одни от земли Московской, другие из Смоленщины, третьи из Тамбовского края, – и все в один голос: «В наших местах скрозь недород, царь-государь, засуха была, с голодухи народ пропадать учнет». Да и весь пришлый люд в одну трубу трубит: «Ежели и всех бар изведем, все едино барских кормов едва ли до нового хлеба хватит». Вот тут поневоле призадумаешься: чем в походе многотысячную армию кормить? Не возропщет ли на государя сидящий в селениях мужик: «Мы и сами-то, мол, с хлеба на воду перебиваемся, а ты, мол, батюшка, сколько народу с собой приволочил»… Ну, да ведь с голодом как ни то управиться будет можно…

Вторым делом – на Москву тем обольстительно идти, что, толкуют, в дороге множество фабрик да заводов встретится, а на них дружные работные люди проживают…

Одначе ежели умом раскинуть, не ахти какая выгода и в этом… Емельян Иваныч припоминает недавние разговоры с знатецами: с людьми торговыми, заводскими мастерами, а также с небогатыми дворянами, передавшимися Пугачеву – отставным поручиком Чевкиным и еще третьим каким-то, все они из Подмосковья[24]24
  Труды Саратовской архивной комиссии 1913 года и Труды Тамбовского исторического архива № 1659–1665. – В.Ш.


[Закрыть]. И что же на поверку оказалось. Оказалось, что действительно на пути к Москве фабрик да заводов много, а толку-то в них мало, все они слабосильны и работного люда на них – кот наплакал. У многих помещиков имеются фабрички суконные, ковровые, фарфоровые, с числом работников от полсотни до трехсот. Вот чугунолитейный завод в Темниковском уезде тульского купца Баташева, чугуна выплавляется там сто тысяч пудов в год, а работников на нем всего-навсего сто двадцать. Да, да, это тебе не уральские заводы, на коих по три, по пять тысяч человек. Вот это – сила! Там можно было вербовать по полтысячи с завода. А со здешних – ни пушек, ни людей, значит – их и с костей долой…

Третья загвоздка – Москва, по всем статьям, хорошо укреплена: уж ежели зазря под Оренбургом кисли, так как же будет под Москвой?

А самое наиглавнейшее – с московской-то стороны движутся на Пугачева крупные воинские силы. Намедни был схвачен курьер князя Волконского с грамотой астраханскому губернатору; в бумаге значилось, что против «злодейской вольницы» двинуты пехотные, пришедшие из Турции полки, с конницей, с артиллерией, и что главнокомандующим назначен граф Панин… Ба! Знакомый генерал… Не приведи черт Емельяну Иванычу встречаться с ним!

Вот какова дорога на Москву… Близок локоть, да поди-ка укуси.

Пугачев, как рачительный хозяин, в глубоком раздумье сидел над весами собственной судьбы и бросал то на одну, то на другую чашу свои упования и свои сомнения. Да, как ни кинь – все клин. Стало быть, пока что на Москве надобно поставить крест! А там видно будет…

Значит – на Саратов, на Царицын, на Дубовку, на вольный Дон! У Пугачева и в мыслях не было рассматривать свой торопливый марш к Дону как бегство от грозных надвигавшихся событий. Нет, он считал путь на юг лишь продолжением борьбы в новых, нуждою предуказанных обстоятельствах.

– Вы, детушки, не подумайте, что от страда пред царицыными войсками алибо от каверзы какой мы путь переломили… Сам бог и наши попечения о вас предуказывают тако делать.

Он подымет на берегах родного Дона всю казацкую громаду и уж потом, с новыми силами, двинется к сердцу империи… Такова была мечта Емельяна Пугачева. И как она обольщала большое, неспокойное его сердце, как ему огненно хотелось в нее верить!

На худой же конец, размышлял он, ежели вольное казачество не согласится поддержать его, то ему, Пугачеву, все же будет сподручнее скрыться с донских степей на Кубань, а то и дале куда… Там перезимовать, скопить силу и с весны поднять сызнова восстание.