Текст книги "А что будет с нами дальше?.. (сборник)"

– По-моему, неплохо, – отвечал Макс. – Как и во все времена. Вот мой отец утверждал, что лично он не знал ни одного порядочного человека – страдальца от сталинских репрессий.

– А кем был ваш папа в эпоху товарища Сталина? – не унимался дядя Фима. Как выяснилось позже, его отец был военным хирургом и ещё до войны угодил в колымские лагеря. С тех пор об этом человеке не было известно ничего хорошего.

– Секретарём райкома, – это Макс.

– И где же?

– На Урале. В небольшом городке.

Дядя Фима задумался. Потом всё же не удержался и спросил:

– Значит, ваш папа был порядочным человеком?

– Порядочнее не придумаешь.

– Нет, молодой человек… – пауза. – Он был не только порядочным, но ещё весьма и весьма удачливым человеком.

Возражать против этого Макс не стал.

Минут через сорок рыба была готова и дымящийся противень стоял посерёдке стола, обставленный частоколом бутылок.

– Господа, – нарочито серьёзным тоном произнёс Игорь, поднимая бокал. Выдержал паузу и продолжил: – Сегодня нам будет очень и очень трудно… – вновь пауза. И с подъёмом: – Хотя бы потому, что придётся много и хорошо выпить и закусить.

Мужчины предпочли виски с сидром и льдом, женщины – белое аргентинское вино. А рыба у Игоря получилась такая, что Макс не удержался и, отправляя в рот кусок нежного, сочного мяса, заметил:

– Автору, по-моему, удалось главное – душу вложить. Поэтому вкусно так, что хочется ещё и ещё.

Наташа заметила, мол, талантливого человека природа обыкновенно одаривает широко. Вот хотя бы взять Игоря. За что ни возьмётся, всё у него получается так, будто всю жизнь только этим и занимается.

Тётя Маня после двух бокалов вина порозовела и сказала, что долго не могла понять, чего это Игорь так спешно продал дом в Brooklyn и не менее спешно купил этот особняк на Staten Island. Ведь его многочисленным знакомым такие действия поначалу казались просто-напросто лишёнными здравого смысла.

– В Америке очень важно иметь обо всём и вся как можно больше информации, – заметил дядя Фима. – Именно это позволяет делать верные и расчётливые шаги, – пауза. – Вот мы с тобой, Манечка, планами развития нашего района не интересовались и теперь локоточки кусаем. Бесполезно. Наш дом уже потерял в цене не меньше пятнадцати процентов. А то и всех двадцати.

– Игорь, можно вопрос на засыпку? – тётя Маня.

– Без проблем.

– Если бы мы были знакомы до того, вы бы нас предупредили насчёт этой злополучной фабрики по переработке мусора?

Игорь раскрыл было рот, но его опередил дядя Фима:

– Манечка, умоляю тебя, это не по правилам. Игорь, конечно же, мог нас предупредить, но только в одном случае – если бы ты была лишена языка. В противном случае уже на следующее утро в Brooklyn не было бы человека, который не обратился в агентство по продаже недвижимости. И цены на дома тогда не упали бы, а обвалились.

Разговоры разговорами, но вдруг Игорь, уже изрядно пьяненький, поднял руки и сказал:

– Хотите, я вам спою?

И, не дожидаясь согласия, запел. Очень славно запел. Без надрыва. Как-то необычно спокойно, но при этом слова звучали так проникновенно, так чувственно.

У Игоря был тёплый такой баритончик, с лёгкой хрипотцой. И по саду начало растекаться: «Глядя на луч пурпурного заката, стояли вы на берегу Невы, вы руку жали мне, умчался без возврата тот сладкий миг, его забыли вы. Вы руку жали мне, умчался без возврата тот сладкий миг, его забыли вы…»

И тут Игорю начала помогать Наташа: «До гроба вы клялись любить поэта, боясь людей, боясь пустой молвы. Вы не исполнили священного обета, свою любовь и ту забыли вы. Вы не исполнили священного обета, свою любовь и ту забыли вы…»

И у неё голосок оказался что надо. Но она всё равно лишь подпевала. И выходило у них просто замечательно: «Но смерть близка, близка моя могила, когда умру, как тихий шум травы, мой голос прозвучит и скажет вам уныло, он вами жил, его забыли вы. Мой голос прозвучит и скажет вам уныло, он вами жил, его забыли вы…»

Чувствовалось, что поют они не впервой. Разумеется, не впервой. Но, похоже, они давненько так не пели. Это по глазам было видно. По их взглядам друг на друга. По еле уловимой вибрации голоса. У Наташи голосок вибрировал как-то особенно нежно, с едва уловимой слезой, что ли.

То ли романс так подействовал, то ли вино, но тётя Маня даже всплакнула. И так, всхлипывая, рассказала, как ради благополучия единственной дочери они в своё время покинули жестокую и несправедливую лично к ним, но всё равно отчаянно любимую Родину. Как не далее прошлых выходных их единственная дочь строго-настрого запретила появляться в её доме без заранее оговоренного визита. Дословно было сказано: «Мама, здесь так принято. И будь добра…»

– Нет, вы представляете, каково было услышать такие слова из уст нашей Рашели… – промокнула уголки глаз носовым платком и продолжила: – Самое ужасное было то, что дочь говорила со мной через дверь на цепочке… И говорила, только представьте себе, по-английски. Со мной говорила. Отлично зная, что я этот английский терпеть не могу.

Дядя Фима, похоже, был уже сыт этой историей, поэтому его лицо не выражало ничего особенного. Точнее, он думал о чём-то своём. Когда жена перестала всхлипывать, он глубокомысленно произнёс:

– Что ни говорите, а в Америке я себя чувствую как на курорте. Но вот умереть мне хотелось бы в городе Саратове…

– А мне – в Ленинграде… – это Наташа.

На что Игорь с мягкой усмешкой и нарочитым вздохом произнёс:

– «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…»

Чтобы как-то свернуть с грустных разговоров, дядя Фима поведал, как на interview в американском посольстве на вопрос о причине отъезда из России он на полном серьёзе ответил: «Возвращаюсь на историческую родину. В прошлой жизни я был индейцем».

Уезжали Бирманы после двух ночи. Проводить вышли Игорь и Макс. Когда такси с дядей Фимой и тётей Маней свернуло за угол, Игорь повернулся к дому и, как бы между прочим, заметил: «Бирманы не знают самого интересного, – зевая, – этот дом мы купили в прошлом году, – пауза. – А теперь он стоит ещё на сорок тысяч дороже».

Уже в доме, как водится, выпили по последней. После чего Игорь, кряхтя, вылез из-за кухонного стола и опустился на четвереньки. Так, на четвереньках, уполз в гостиную. Там, будто собачка, улегся на коврике перед дверями на балкон. Свернулся калачиком. Сунул ладони между ног. Широко зевнул. Закрыл глаза. И едва ли не тут же начал похрапывать.

Наташа предложила Максу прогуляться. Заодно выгулять Жорика. Бедняга весь вечер находился в гараже.

Они спустились к воде. Шли по пустынной набережной, освещённой жёлтыми огнями фонарей. Жорик останавливался у каждого встречного столба. Тщательно обнюхивал. Задирал ногу и метил.

Наташа, ёжась от прохладного бриза, тянувшего со стороны океана, говорила о муже. Что вот сейчас Бабич-старший наверняка испытывает состояние истинного блаженства. Уже стало правилом его жизни – хотя бы раз в неделю, обычно это суббота, крепко поднабираться. Потом вот так улечься на коврике, под дверями балкона. Для Игоря это лучшее место в доме. Ему там, похоже, легче всего удаётся переживать всякие горечи. И обиды. И воспоминания. И плохо скрываемую тоску по отечеству. И эта тоска, что бы ни говорилось, хотя бы разок в неделю, но непременно накатывает. И захлёстывает, точно океанская волна…

Из дневниковых записей Макса

…На зиму клубный ресторанчик прикрыли. Но есть кафе, оборудованное у входа на зимний корт.

…Кроме нас двоих, никого. Даша готовит яичницу с беконом, а я сижу за столиком, прихлёбываю кофе из чашечки и просматриваю московский журнал «Теннис-плюс».

На столе появляется яичница, в крапинках перца, точно в веснушках. Даша продолжает стоять рядом и разглядывает меня, словно картину в музее, причём абстрактную.

– Посидите со мной, – прошу я, бросая журнал в сторону от яичницы. – Никак не могу привыкнуть ужинать в одиночестве.

Даша садится, молчит, но при этом ресницы хлопают, словно крылья у бабочки.

Держу паузу. Неспешно вытираю салфеткой вилку и нож. Затем густо досаливаю яичницу и замечаю:

– Хотя нет, обыкновенно я ужинаю в компании моих собак.

В глазах Даши исчезает недоумение, и она произносит:

– Почему-то была уверена, что вы тоже собачник.

Яичница разрезана на аккуратные кусочки. Я отправляю их в рот один за другим и медленно пережёвываю. Даша сидит со сложенными на столе руками, точно прилежная ученица.

Теперь молчим оба.

Я уже знаю, что муж Даши – известный в Питере яхтсмен Кирпичников. Что летом он набрал команду и ушёл в Польшу. Там ему подыскали богатых клиентов. Они-то и подрядили Кирпичникова на переход до Канарских островов.

– И как это мужа угораздило оставить вас без присмотра… – пауза. – Такую молодую и такую привлекательную… – словно размышляя вслух и улыбаясь.

– С настоящими мужчинами случается и не такое, – тоже с улыбкой. Слово «настоящими» прозвучало с нажимом и едва уловимой иронией.

Тут в кафе появляется Докучаев…

Понедельник, 30 августа 1999-го года. Нью-Йорк

Первый день US Open.

Всё утро Макс провёл у себя в комнате, за компьютером. Наташа принесла электрический чайник, банку растворимого кофе, сахар и сливки.

Теперь не надо было спускаться в кухню. Ритуальная чашка с кофе привычно стояла под рукой. На удивление, растворимый кофе показался Максу куда лучше, нежели дома. С виду банка Nescafe – один к одному, как в отечестве, а вот содержимое… Макс открыл банку и слегка обалдел от аромата «настоящих» молотых зёрен, подозревая банальный подлог. «Вот козлы, – тут же подумалось, – нам-то они кладут в банки хрен знает что, мол, в России и так всё схавают».

За завтраком Наташа вызвалась подвезти Макса к причалу.

Едва отъехали от дома, как Наташа спросила:

– Вы не могли бы рассказать о своей «теории» поподробнее?

Макс был готов к просьбе. И немудрено. Опыт общения с читательницами его романчиков подсказывал, что всех неглупых женщин начинает в той или иной степени интересовать игра под названием «Он – Она». Нет, конечно же, не Макс придумал эту игру, а сама жизнь. Макс как литератор сделал лишь то, что должно, – рассказал об этой игре в форме художественного, на что он очень надеялся, произведения. Создал некие образы игроков. Дал им имена. Внешность. Привычки. Возраст. Судьбу, наконец. Мало того, стал их наставником. Посвятил в замысел игры. Научил азам. И не только азам. Вывел, можно сказать, на определённый уровень мастерства. И как «наставник» подготовил к выходу на просторы «романчика», где они частенько начинали действовать самостоятельно. При этом им иногда удавалось даже импровизировать. Чем особенно радовали «наставника».

И всё же поначалу Макс был озадачен. Подготовленных читателей оказалось меньше, чем он предполагал. Это как в шахматах. Кто никак не посвящён в эту величайшую и древнейшую игру, для того за передвижениями фигур по шахматной доске буквально ничего не стоит. Мол, передвигаются вперёд-назад какие-то белые и чёрные «солдатики», «офицеры» и «лошадки». И что?..

А вот кто более или менее разбирается в шахматах, тот может переживать всё, что вообще может переживать человек по сути своей природы. Глядя лишь на этих самых «солдатиков», «офицеров» и «лошадок». Иными словами, всю гамму людских эмоций и чувств, следя за одним поединком каких-нибудь незаурядных шахматных мастеров.

– Наташа, вас конкретно какая игра интересует? – это Макс, отмечая про себя, что Наташа выглядит этим утром как-то особенно ухоженной и свежей.

– Неужели я выгляжу такой дурой, что сразу не догадаться? – не поворачивая головы.

– Нет, конечно. Дураком выгляжу я, – пауза. – Если я правильно понимаю, вас интересует игра мужчины и женщины в любовь?

– Именно.

– Тогда надо начать с правил.

– Не поняла.

– В любой игре должны быть правила. – Макс, сам себе удивляясь, произнёс эту фразу с интонацией требовательного педагога.

– Назовите хотя бы одно, – попросила Наташа. Эта фраза прозвучала так, словно она сидела не за рулём Toyota, а за школьной партой.

– Например, всю сознательную жизнь литератор и журналист Максим Зубков придерживается нескольких правил. Одно из них звучит примерно так: «Никогда не начинать с новой женщиной новый роман, если не закончил прежний роман с прежней женщиной».

Сказанное произвело на Наташу столь неожиданное впечатление, что она выглядела, будто застывшая. До самого причала не произнесла ни одного слова. Кроме «мудак», обращённого к водителю, рискованно вильнувшего перед их капотом своим побитым задком белого Ford-scorpio.

– А вот я… – поджав губы, вдруг произнесла Наташа. Пауза. И глядя Максу прямо в глаза: – Столько лет, – нажимая на «столько», – живу исключительно во лжи…

* * *

…Ferry полз по лиловой глади бухты, напоминая огромного водяного жука. Впереди, точно мираж, всплывал из морской пучины Manhattan, напоминая субмарину циклопических размеров. Макс стоял на носу парома, хрустел картофельными чипсами и думал о том, как могла сложиться его судьба, если бы в восемьдесят седьмом его не бросила первая жена…

В одном из своих «романчиков» он уже пытался рассказывать историю первого брака, но получилось то, что получилось. Образ жены получился живой, но с вопросами. Похоже на фотографию не в фокусе. Его первая жена, по мнению самых разных людей, была из красавиц. Как однажды родная тётя Макса резко заметила: «Дурень, ты же был обязан её на руках носить». Нет, Максу она тоже нравилась. Но было одно большое «но». Похоже, что сам себе Макс нравился больше…

И ещё: первая жена – пела. Имела музыкальное образование. Её приглашали солисткой в Уральский народный хор. Но Макс был категорически против того, чтобы стать мужем профессиональной певицы. Что такое среда творческих работников, Максу рассказывать не надо. Пьянки-гулянки – неотъемлемая часть практически любой творческой профессии. Точнее, даже не профессии, а натуры творческого человека.

Жена, к слову, ныне учитель словесности, понятно, романчик прочла. Мнением поделилась с дочерью: «Это не иначе как твой папочка мне отомстил. Но читать можно».

Прошлым летом его бывшая жена Лена гостила в семье у дочери. Встретили её в аэропорту с цветами, на «мерседесе». Каждый день пытались чем-то развлекать. Отправили по путёвке в Швецию. Но при этом было видно, что маму ничто и никто особо не радует. Ни цветы. Ни «мерседес». Ни ужины в кафе и ресторанах. Ни Швеция. Ни дочь. Тем более зять. Не говоря уж о бывшем муже. Даже к внучке у бабушки нашлись довольно весомые претензии. Чего это её единственная и родная внученька всё время бросается на шею теперешней дедушкиной жене и называет её не иначе как Дашечка. Или хуже того – Душечка.

Впрочем, хватит о первой жене. Здесь она вообще ни при чём.

* * *

…На Manhattan Макс спустился в subway.

Он стоял на платформе и морщился, вдыхая жаркий и приторный воздух подземки. Это тебе не питерское метро, где всякий чувствует себя точно в музее. Здесь метро делалось для быстрого передвижения, а не для того, чтобы приезжая деревенщина рот от удивления разевала. Никакого тебе мрамора, бронзы и мозаичных панно. Метро в Нью-Йорке строилось для удобства рабочего люда. Кто этим рабочим людом управлял, тот ездил и продолжает ездить на роскошных авто. Значит, в метро не должно быть ничего, кроме туннелей, рельс и более или менее удобных вагончиков.

Но тут Максу всё же довелось поразиться. Глядя на рельсы, он увидел сидящую на задних лапах крысу. Тварь деловито расправлялась с кусочком не то пиццы, не то гамбургера. При этом она выглядела размером с небольшого кролика и почему-то оглядывалась лишь по сторонам. Макс догадался, почему крысу не волнуют те, кто на платформе. Люди не могли помешать её роскошному завтраку, а вот собратья… Макс увидел чуть поодаль ещё одну такую же здоровенную крысу. И ещё одну. И ещё…

Рядом с Максом оказалась симпатичная молодая девушка в футболке и джинсах, с восточными чертами лица. Английский на бытовом уровне у Макса вполне приличный, и он спросил, как лучше добраться до Forty Second Street.

Девушка глянула на Макса, как ему показалось, своими прозрачными индо-персидско-турецкими глазами, мягко улыбнулась и заметила на чистейшем русском: «Давайте лучше поговорим на родном языке».

И они поговорили. Уже в вагоне, где кондиционер работал так, что было не свежо, а просто холодно. Девушку звали Тая. В Америку она попала из Ташкента. Вместе с родителями и младшим братом. Папа у неё узбек, мама – еврейка. В Нью-Йорке ей очень нравится. Особенно после Ташкента. «Здесь очень весело, и никому нет дела, кто ты, откуда и какой национальности». Тут же выяснилось, что дома узбеки считали Таю еврейкой, евреи – узбечкой, а она себя – русской.

В Нью-Йорке Тая собирается поступать в университет. В Brooklyn, где они снимают дом, коренные жители искренне удивлены приезжими из бывшего Союза. Как так, – с плохо скрываемой завистью говорят они, – вы приезжаете в Америку бог знает откуда и добиваетесь за пять-семь лет того, чего мы не добиваемся за целую жизнь.

На Forty Second Street Макс без труда нашёл отель Hayytt – роскошный небоскрёб, облицованный чёрным мрамором и сверкающий зеркальными окнами. Перед входом в отель уже стоял комфортабельный автобус с табличкой на лобовом стекле: US Open. К распахнутой двери автобуса змеилась очередь из двух десятков улыбающихся господ. У всех на шее болтались пластиковые карточки с аккредитацией турнира.

Когда Макс оказался у дверей, водитель, круглолицый пожилой афроамериканец, спросил его:

– Do you have pass?

– No, – сказал Макс. – I have Invitation only, – и показал бумагу на официальном бланке.

До парка Flashing meadow, где располагается National Tennis Center, добирались минут сорок. В пресс-центр Макса проводила девушка-волонтёр. Бесхлопотно получив аккредитацию, он вышел из здания пресс-центра и сразу же окунулся в праздничную атмосферу великого турнира.

С планом в руках Макс за полчаса обошёл стадион. Первые впечатления – всё очень удобно, продумано, отлично организовано.

Центральный корт, названный в честь Артура Аша, стоимостью более двухсот миллионов долларов – разговор отдельный. Не корт – чудо, напичканное лифтами, барами, ресторанами, санузлами. Макс поднялся на самый верх. Стоя на специальной площадке, минут двадцать любовался панорамой стадиона. При этом его распирало от гордости за теннис – эта игра всегда была для него чем-то вроде религии.

Макс владел профессией. Обежав корты, где играли «наши», у него уже было, что рассказать о первом дне турнире. При этом Макс лишний раз убедился, что все теннисные турниры – а он бывал на многих профессиональных состязаниях в разных городах и странах, – как бы хороши они ни были, всё же уступают Уимблдону. И уступают в главном. И это главное: создаётся впечатление, что всюду игроки выходят на корт с желанием побольше заработать, а в Уимблдоне – с желанием как можно лучше сыграть. То есть показать себя лучшими гранями. Чем-то непременно удивить теннисный мир.

Только в Уимблдоне начинаешь по-настоящему понимать, что в теннисе есть вещи поважнее, чем деньги.

Из дневниковых записей Макса

…Докучаев меня убедил, и я начал помогать «раскручивать» клуб. На западное Рождество придумал тусовочный турнир. Докучаев проявил редкие организаторские способности, привлёк под турнир вполне реальные спонсорские деньги. Пригласили из Москвы Никиту Михалкова, Николая Караченцова, Андрея Новикова. Компанию им составили местные знаменитости и те, кто около.

В одной четвёртой финала я переиграл уважаемого мной немецкого бизнесмена. Переиграл на тай-брейке. После чего бизнесмен, думаю, зауважал меня не менее, чем я его.

В полуфинале я имел три матчбола, играя против человека со странной фамилией… впрочем, какая разница, с какой фамилией. Жаль, конечно, но госпожа по имени Удача в тот вечер почему-то решила ко мне повернуться задом. Точнее, Удаче помог в этом судья на вышке. На втором матчболе, играя с лёта, я зацепил линию. Уверен в этом на все сто процентов. Но судья почему-то вытянул руку в сторону и гаркнул «аут». Хотя я догадываюсь почему…

Я вышел из душа с настроением человека, не способного глянуть на себя в зеркало без желания в это зеркало плюнуть.

На корте уже бились другие, а я тем временем шёл по длинному коридору, не поднимая головы, и одна мысль: нет, всё же я сам виноват – надо было с лёта пробить так, чтобы никаких сомнений.

– Вы очень расстроились, да? – это был её голос.

Я остановился и поднял глаза. Даша смотрела на меня так, будто это она, а не я, потерпела обиднейшее поражение.

Сказать было нечего. Я скривил губы и ухмыльнулся. Не знаю, как получилось, но Даша открыла рот, чтобы ещё что-то сказать, и при этом как бы всплеснула руками.

Ни слова не говоря, почти неосознанно, я тут же обнял её, как обнимают очень близкого человека. Мы были едва знакомы, и я понимал, что для неё эти объятия – что-то вроде ушата холодной воды. Тем более что в коридоре мы были не одни – всё время кто-то куда-то проходил мимо.

Я не выпускал её из объятий, точно прилип. И тут произошло то, о чём я даже мечтать не мог. Потому что в своё время я много думал об этом. Потому что, как и многие из людей, всегда верил, что некогда мужчина и женщина были единым целым. Как денежная банкнота, разорванная кем-то. И вот мы, две разорванные половинки, вдруг соединились. Словно тайные агенты. И это значит, что у нас появился шанс…

Если оглянуться назад, то у меня никогда не было проблемы, с кем переспать. С юношеских лет я пользовался успехом у самых разных девочек, девушек и дам, и этот успех вполне меня устраивал. Скажем так, я никогда не зацикливался на том, что находится у женщин между ног, и при этом рядом со мной всякий раз оказывалось чьё-то влагалище. И это влагалище не без удовольствия принимало мой член, всегда переполненный кровью и желанием.

Я продолжал обнимать Дашу, даже не вполне осознавая, что именно в этот раз обнимаю именно то, что нужно, причём нужно именно мне. Или, сказать по-другому, обнимаю то, что подходит мне так, как никогда раньше.

Помню, у меня была девушка – студентка университета. Звали её старинным и редким именем Аглая. Это имя ей очень подходило. Милая такая, трогательная, провинциальная и, как мне казалось, толком не целованная и не траханная. Она, как могла, блюла собственную чистоту, а я, дурачась, без конца подкалывал и лез к ней под юбку с самыми ясными намерениями.

Пришло время, и Аглая согласилась отправиться со мной на родительскую дачу. Это было на излёте зимы. Дача была промёрзшей, и мы весь вечер просидели в обнимку с чёрной голландской печкой.

Далеко за полночь мы забрались под два стёганых одеяла.

Я ласкал Аглаю так, будто делал это в последний раз. Я покрыл её от макушки до пяток таким количеством поцелуев, что она, как заезженная пластинка, выдыхала лишь одно слово «сумасшедший», правда, всякий раз по-иному.

В конце концов Аглая разогрелась, словно паровозная топка, и сама стянула с себя последние трусики…

Сама задрала ножки к потолку…

Сама взяла мой окаменевший член кончиками дрожащих пальцев и направила туда, куда, как она давала понять, не входил ни один мужской член до. И я, конечно же, давал понять, что в этом не сомневаюсь. Если можно вообще быть уверенным в чистоте девушки, расцветшей так, что создавалось впечатление, будто на улице она запросто может заставить оглянуться даже Ленина, застывшего в бронзе или бетоне.

Впрочем, какая разница, была Аглая целочкой до нашей первой встречи под одеялом или не была? Меня вполне устраивало, что она говорила о своей девственности так, что не поверить было просто невозможно, и, похоже, очень-очень в это верила прежде всего сама.

Я вошёл в лоно, точно кинжал входит в чужие ножны. Аглая вскрикнула, будто в неё ткнули не членом, а толстой иглой. И этот вскрик выдал Аглаю лучше любого полиграфа. Потому что в этом вскрике все нотки оказались фальшивыми. Смею заверить – у меня абсолютный слух. И я уже не сомневался, что да, моя Аглая, конечно же, была целочкой, но было это очень и очень давно.

И тут я несказанно обрадовался. Как подросток, чьи родители наконец-то раскошелились и подарили давно обещанный мотоцикл. И Аглая, похоже, тоже несказанно обрадовалась. И мы оба точно сошли с ума. Мы устроили под одеялом такие гонки, что не могли остановиться до самых первых лучей позднего зимнего солнца. Эти лучи ударили в окна спальни вместе с ударами кулаком моего отца во входные двери.

Всё, что было потом, не стоит особенных воспоминаний. Наш отец всегда отличался выдержкой и мудростью, поэтому, когда выяснилось, что я и моя девушка живы-здоровы, деликатно выждал за порогом, пока юные любовники не приведут себя в должный порядок. После чего мы втроём попили чайку с вареньем из дачной смородины и отправились в город на папиной обкомовской «Волге»…