Текст книги "А что будет с нами дальше?.. (сборник)"

Вторник, 31 августа 1999 года. Нью-Йорк

Без четверти шесть утра. Макс вышел из дома. Спустился на берег залива. Отметил, что каждое утро Manhattan смотрится точно впервые. Пожалуй, одна из самых впечатляющих картин в его жизни. Произведение двух художников – природы и человека. Ему было странно, что кто-то не чувствует такой красоты. Хотя почему странно. Ведь есть же люди, напрочь лишенные музыкального слуха.

По набережной прогуливались чистенькие, гладенькие и розовощёкие старики и старушки. Одни были с собаками и собачками. Другие пытались бегать или делать незамысловатые физические упражнения. При этом все они выглядели крайне довольными и даже счастливыми, жмурясь от неярких, но уже тёплых солнечных лучей.

Остаток дня Макс провёл на US Open.

Вернулся на Staten Island за полночь. В гостиной застал Игоря. Тот полулежал на диване и попивал красное винцо из высокого прозрачного стакана. Скосив поблескивающие глаза в сторону Макса, произнёс, будто со сцены:

– Мама каждый раз говорит мне одно и то же: «Терпи, сынок. У женщин это возрастное».

Под окнами завизжала тормозами Toyota.

– Тебе будет не очень трудно погулять с Наташей и Жориком? – спросил Игорь.

– Не о чем говорить, – ответил Макс.

Игорь остался в гостиной на пару с бутылкой вина, а Макс и Наташа отправились выгуливать Жорика.

Шли мимо деревянных особняков с потухшими окнами. Наташа заговорила о детях. Да, их мальчики уже выросли. Но как-то так вышло, и сыновья привыкли, что буквально все или почти все проблемы и даже проблемки за них вынужден решать папа. Суть в том, что и папе это надоело, и все понимают – надо меняться. Ан, не так это всё просто. Особенно для мальчиков. Понимать – одно, а меняться – совсем другое. Наташа уверена: будет то, что надо, если постоянно раскачивать в детях желание делать что-то самостоятельно. А не бить по рукам, даже если у них ничего толком не получается. Ошибки тут неизбежны. Хотя ошибки ошибкам рознь.

Для Макса эта проблема тоже не новость. У него взрослая дочь. Богом были даны такие способности, что обычные девочки только мечтают. Особенно поразительны для Макса – способности к музыке и, как это ни странно, к математике.

Дочь окончила музыкальную школу по классу фортепиано. Из-под палки окончила. Хотя её наставники всерьёз утверждали, что она была едва ли не самой талантливой. За всю историю школы. Могла взять любую музыкальную тему, и запросто начинала импровизировать. Часами. У Макса слёзы на глаза наворачивались, когда дочь сидела за инструментом и её пальцы, словно бабочки, порхали над клавишами. Дочь с ловкостью фокусника извлекала на удивление чистые звуки из безжизненного, покрытого чёрным лаком и пылью ящика, а папино сердце при этом начинало стучаться в рёбра чуть ли не в такт.

И что толку, если сейчас Катерина садится за пианино раз-два в году? Да и то чтобы показать, уже своей дочери, какой хорошей девочкой она была в детстве, если научилась так замечательно владеть музыкальным инструментом.

О математических способностях разговор отдельный. Так вышло, что развод Макса с первой женой пришёлся на время, когда дочери было двенадцать. Тогда они с мамой перебрались жить к тётке Макса – та тоже жила в их дачном посёлке. Макс пытался контролировать житьё-бытьё дочери-подростка, но без особого успеха.

Настоящие проблемы возникли, когда дочь начала ездить в городскую школу. В девятый класс. Какое-то время Макс пребывал в счастливом неведении. Но однажды позвонила классная руководительница и сказала, что в самую пору кричать «караул». Что дочь без конца прогуливает уроки. Что курит. Что иные мамы мальчиков из класса пребывают в ужасе, когда узнают, с кем водится их чадо. Одна мама даже заявила на классном собрании, что готова придушить одноклассницу, которая превратила сыночка в самого настоящего раба.

Предпоследний, десятый класс дочь закончила с условием, продиктованным директором школы. Его гнусавый басок вывел тираду, как из пулемёта: «Забирайте эту… к чертовой маме. Не то оставим на второй год».

Макс предпочёл забрать. В их районе ни одна школа не распахнула дверей, зато в Сестрорецке нашлась пожилая директриса. Глянув на документы, она прокуренным голосом заметила: «Или мы её обломаем, или она – нас».

Обломать дочь не получилось. Хотя все очень старались. Кончилось тем, что перед зимними каникулами приехала из Екатеринбурга бабушка и забрала внучку к себе. Там, на Урале, дочь пристроили в вечернюю школу.

Легко представить, какими за эти годы «знаниями» наполнилась дочь, особенно по математике.

И всё же, окончив вечернюю школу, дочь решила готовиться к поступлению в вуз. И не куда попало, а в Уральский экономический госуниверситет. Именно там всегда учились исключительно блатные, полублатные и лишь изредка – школьные медалисты.

К экзамену по математике дочь готовил Антон, средний брат Макса. Так вот, после трёх недель занятий дядя-профессор на полном серьёзе заявил: «У Катьки редкие способности к математике, и надо быть наикруглейшей дурой, чтобы никак этим не воспользоваться».

Воспользовалась – поступила. Но училась так себе…

…Макс, Наташа и Жорик продолжали кружить по ночным переулкам засыпающего Staten Island. Уже подходили к дому, когда Наташа спросила:

– Жизненный путь вы сами выбрали? – пауза. – Или путь выбрал вас?

Макс задумался.

– Мне было четырнадцать, когда я сказал себе примерно так: парень, в этой жизни ты будешь играть в теннис и писать книжки. Это главное. Всё остальное – это всё остальное.

– И что?

– Ничего. Вот уже тридцать лет, как я тупо делаю то, что задумал. Разумеется, и книжек я мог бы написать не пять, а, к примеру, десять. И в теннис играть получше. Но если не лукавить, то результаты меня очень даже устраивают.

– Вы это серьёзно?

– По крайней мере, я привык делать своё дело с желанием. Даже страстью. И при этом всегда очень стараюсь. По принципу – или хорошо, или никак…

Дома втроём (Игорь тоже), как одна семья, смотрели по русскоязычному каналу документальный фильм о русских бабушках. Показали какую-то убогую деревеньку под Архангельском. Камера медленно скользила, показывая ветхие чёрные избы, заметённые под крышу белым искрящимся снегом, да тусклое холодное солнце над горизонтом. Перед крыльцом магазина с вывеской «Продмаг» камера остановилась на фигурках двух старушек, одетых в плюшевые жакеты и закутанных в серые пуховые шали. А рядом с ними – пьяный расхристанный мужичок, выписывающий ногами кренделя и орущий беззубым ртом частушку: «Я была на Колыме, золото искала. Кабы не было пизды, с голоду пропала».

Затем камера вошла в первую попавшуюся избу. В сенях, за перегородкой, визжал поросёнок. Можно только догадываться, какой запашок ударил в нос съёмочной группе. Горницу, застеленную грязноватыми цветастыми половиками, освещала «летучая мышь» – свисала с матицы большой грязной каплей. На стене, между оконцами, два ретушированных портрета. Он – бравый красноармеец с усами «а-ля Будённый», она – круглолицая пухлогубая деваха с тёмной косой, свёрнутой на затылке в кольцо, и небольшими настороженными глазками.

Посерёдке горницы стоял вместительный чан. Из чана торчала старушка. По пояс. Голая. С костлявыми плечами и обвислыми лепёшками морщинистых грудей. Старушка, звали её баба Нюра, мылась, поливая себя из деревянного ковшика и неспешно размазывая свободной рукой по грудям пену от хозяйственного мыла. При этом выцветшие глаза бабы Нюры смотрели в камеру и ничего, кроме полного безучастия и равнодушия, не выражали.

Секунд тридцать экран телевизора был чёрен. Затем начали показывать, как эту самую бабу Нюру хоронят. Из распахнутых ворот медленно вышла гнедая хромая кобыла, тряся чёрной гривой в сосульках. Кобыла тянула розвальни. На розвальнях – грубо сколоченный гроб, накрытый еловыми лапами, точно зелёным покрывалом. Вёл кобылу под уздцы всё тот же расхристанный полупьяный мужичок. Замыкали процессию всё те же старушки в плюшевых жакетах да рыжий облезлый пёс с обрубком хвоста.

Закончилась эта часть фильма сценой, когда баба Нюра (ещё при жизни) сидела в избе на табуретке. Перед ней – стол, накрытый вытертой клеёнкой. На столе – чугунок с дымящимися картофелинами, ломоть ржаного хлеба и мятая алюминиевая кружка с чаем. Голос за кадром расспрашивал героиню о детстве, о дружбе, о любви, о жизни… Баба Нюра на все вопросы отвечала с потухшими глазами и с неохотой, точно не очень понимала, о чём это всё. Но в конце её глазки как-то недобро сверкнули, и она прямо в камеру, чётко, довольно громко и с тяжким вздохом произнесла: «Да разве это была жизнь…»

Вторая часть фильма была посвящена ещё одной пожилой женщине. Из-под Архангельска камера перенеслась в Санкт-Петербург. На экране, набором дешёвых открыток, замелькали виды Северной столицы – Дворцовая площадь с Зимним дворцом, Александровской колонной и аркой Генерального штаба… Петропавловская крепость со стороны Невы… Стрелка Васильевского острова… Невский проспект, упирающийся в Адмиралтейство…

С Невского проспекта, украшенного рекламными щитами, вывесками и растяжками, напоминающими веревки с бельём, камера свернула во двор-колодец, заставленный баками, переполненными мусором. Крышки баков были распахнуты. Содержимое одного бака привлекло внимание нескольких ворон и голубей. В другом баке хозяйничали кошки. В третьем с деловым видом производил раскопки нестарый ещё мужчина в шляпе, длинном пальто и с небольшими круглыми очками на носу с горбинкой.

Затем камера юркнула в подъезд с разбитой дверью и стенами, разрисованными непечатными словами и любительскими иллюстрациями к «Камасутре». В лифте глазок камеры с полминуты упирался в панель с кнопками, подпалёнными огнём зажигалок. Тут же фраза, нацарапанная чем-то острым: «Козлы! Яйца бы вам так подпалить!»

Тут камера начала петлять по коридорам обычной питерской коммуналки, населённой скорее привидениями, нежели живыми людьми. В конце одного из коридоров камера заглянула в комнату с большими окнами. За окнами в лучах закатного солнца горел тусклым золотом купол Исаакиевского собора.

Обстановка комнаты чем-то напоминала келью монашки или даже тюремную камеру. Ничего лишнего. Стол. Стул. Кровать. На стене выцветшие репродукции из «Огонька» с портретами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.

За столом с прямой спиной восседала худосочная пожилая дама. Её жиденькие, крашенные хной волосы были гладко зачёсаны на пробор. Широко раскрытые выцветшие глаза отливали пионерским блеском. При этом тонкогубый рот чеканил слова о распрекрасной жизни в Стране Советов. Это в теперешней России попрано и растоптано всё святое, – утверждала дама, тряся остреньким подбородком. Да, в своё время ей пришлось томиться в сталинских застенках долгие семнадцать лет. Но, несмотря ни на что, она была, есть и навсегда останется «верным ленинцем». И терпеть не может эту свору перерожденцев во главе с Горбачевым и Ельциным, предавших идею и дело великого Ленина…

Макс поймал себя на мысли, что для него самое странное – это смотреть подобный фильм здесь, в Америке. В Нью-Йорке. На Staten Island. В гостиной роскошного особняка. В кругу соотечественников. Попивая из бокала отменный виски со льдом.

Когда во весь экран показали фанатичные глаза несгибаемой большевички, Игорь, подливая винца, заметил, что его бабушка по материнской линии называла подобных тёток «хабалками». Что вот такие хабалки по сути и поломали некогда жизнь на Руси. Что Ленин и его банда в своей кипучей большевистской деятельности опирались на истинно народные черты российского национального характера – лень и зависть, страх и злобу…

Февраль, 1998 год

До гибели Фили Макс ясно осознавал, что дела идут в гору. Признаков было столько, что на руках пальцев не хватит. Лишь один пример. За прошлую осень и начало зимы он разродился книгой по психологии и философии тенниса. Придумал ей такое оформление, включая обложку, что запросто можно гордиться.

Но самое удивительное – это знакомство с господином Варвариным. Познакомились на банкете по случаю… Впрочем, какая разница, по какому случаю они познакомились.

Макс сидел в компании теннисных приятелей, которые взахлёб обсуждали результаты только что отпылавших теннисных схваток на зимних кортах «Динамо». И тут один его давний теннисный знакомец подвёл к столу рослого брюнета с гладко зачёсанными назад блестящими волосами и на редкость живыми и толковыми серыми глазами.

Когда брюнет присел рядом с Максом, то очень ловким движением наполнил бокал вином, наклонился и представился:

– Лев Аркадьевич, – и продолжил: – Давно хотел познакомиться.

После этих слов брюнет как-то загадочно хмыкнул и продолжил: мол, было время, когда он в родном НИИ хреном груши околачивал, ездил на корты в трамвайчике и стучал о тренировочную стенку ракеткой с починенными струнами. И денег порой не было не то что на тренера, а на трамвайный билет. А закончил монолог фразой:

– Это я к тому, что учился играть по вашей книжке…

Понятно, что последние слова упали каплями бальзама на чуткое авторское сердце, и у Макса тоже возникло желание наполнить бокал и выпить с брюнетом.

И выпили.

И как-то очень скоро возник разговор о том, что беспокоило Макса все последние недели хуже зубной боли.

– Как инженер человеческих душ вы, наверное, уже догадались, – заметил господин Варварин, – что теперь я обладаю некоторыми реальными возможностями.

У Макса даже под ложечкой засосало. Сказать подобное в присутствии современного автора – это, знаете, на самом деле надо либо действительно быть очень богатым, либо не иметь сердца.

И Макс тут же поделился, что сделана новая книга. Что рецензенты «настойчиво рекомендуют». Что подготовлен оригинал-макет. Дело стало за типографией. Поскольку у издателя, как водится, неожиданно возникли финансовые трудности. И когда разрешатся – одному бесу известно.

После этого господин Варварин вытянул из бокового кармана шикарного клубного пиджака – с четырьмя «золотыми» пуговицами на рукаве – визитку и сказал:

– Ближайшую неделю я проведу в горах. Позвоните в следующий понедельник. Что-нибудь непременно придумаем.

В ответ Макс подарил новому знакомцу свою «Желанную», которая, как всегда, «совершенно случайно» оказалась под рукой.

За последние годы Макс не раз делился своими авторскими заботами с самыми разными богатыми и влиятельными и очень богатыми и очень влиятельными господами. И всегда находился хотя бы один, кто откликался. И помощь была отнюдь не символической…

В следующий понедельник Макс позвонил брюнету. Ответила секретарь. Когда он представился, то голос в трубке неожиданно потеплел и стал чуть ли не радостным. Тут же выяснилось, что Лев Аркадьевич появится к обеду. Если Максу будет удобно, то для разговора – это самое подходящее время.

Он опоздал на семь-десять минут. Секретарь, моложавая дама в строгом бежевом костюме, встретила Макса приветливой улыбкой и с той же улыбкой заметила, что шеф никогда никуда не опаздывает и всё делает вовремя, поэтому уже начал обедать и приглашает гостя присоединиться.

Когда Макс вошёл в смежную с рабочим кабинетом комнату, господин Варварин сидел за овальным столом и неспешно что-то жевал. У окна, рядом с невысокой пальмочкой с блестящими, точно лакированными листьями, стоял крепко сколоченный блондин с преданными глазами и салфеткой, переброшенной через левую руку.

Хозяин поприветствовал гостя поднятой рукой с ножом, затем кивком указал на противоположный край стола, уже с сервировкой и отставленным стулом с высокой спинкой. Не успел Макс толком устроиться на стуле, как блондин, будто фокусник и будто из воздуха, материализовал у него под носом тарелку со свежими неразрезанными помидорами, огурцами, сладким перцем и пучком зелени с влажными, ароматно пахнущими листьями. Затем он отведал рыбной (со стерлядью) солянки и на второе – киевскую котлетку из нежнейшей, белейшей и сочнейшей цыплячьей грудки. Хотя Максу было предложено запивать эти кулинарные чудеса красным аргентинским Мальбеком, он предпочел, как и господин Варварин, минеральную воду без газа.

За обедом они говорили о чём угодно, но только не о поводе их встречи. Это произошло уже после, когда перешли в рабочий кабинет.

Макс извлёк из своего рюкзачка объёмистую папку с оригинал-макетом и начал едва ли не пересказывать близко к тексту содержание двух сотен страниц. Господин Варварин взял в руки макет обложки, покрутил так и эдак и очень вежливо перебил:

– Даже не сомневаюсь, что всё это достойно быть книгой. Поэтому, извините, но меня интересуют вполне конкретные вопросы, – пауза. – Если я правильно понимаю, дело стало за типографскими расходами?

– Именно, – бодро ответил Макс, всегда в подобных случаях готовый, как бывший пионер, быстро и точно ответить буквально на любой вопрос потенциального спонсора или рекламодателя.

– Не могли бы показать смету типографских расходов?

– Вот она, – сказал Макс, вытягивая лист со сметой уже из другой папки.

Господину Варварину было достаточно пробежать смету глазами, чтобы заметить:

– Цены действительно божеские.

– Гендиректор типографии – мой лучший теннисный ученик, – не стал скрывать Макс.

И всё равно сумма, которая стояла под сметой, приводила Макса в трепет. Такого количества долларов он никогда не держал в руках и был уверен, что это ему не грозит и в будущем.

Тут в кабинет вошла незнакомая молодая женщина, точно прошла сквозь стену. И точно сошла с экрана или с обложки популярного мужского журнала. И была даже чем-то схожа с Бруки Шилдс, с этой девушкой в Уимблдоне Макс сталкивался у «ложи близких людей» буквально нос к носу.

Молодую женщину звали Нелли. Кем она доводилась хозяину кабинета, было легко догадаться, потому что законными жёнами такие красавицы не бывают.

Разглядывая Макса чистыми светло-карими и, видимо, чуточку близорукими глазами, она сказала, что тоже рада познакомиться. Что она не увлекается теннисом и не может оценить всех достоинств его специальных книжек, зато с романом «Желанная», который попал к ней, надо понимать из рук господина Варварина, у неё вышла вот такая история. Она начала читать роман, когда летела через океан. Увлеклась так, что не заметила, как самолет приземлился на Гавайях…

– Что-то не припомню, когда со мной подобное случалось в последний раз, – закончила она.

Макс слушал женщину и чувствовал себя если не идиотом, то очень к этому близко. Занимаясь литературой только профессионально больше двадцати лет, он опубликовал всё, что хотел опубликовать. Наслушался о своих текстах самого разного – в диапазоне от жестокой хулы до слюнявого восторга. Но почему-то именно комплимент этой удивительно красивой женщины действительно Макса тронул. Точно его похлопал по плечу его истинный «учитель» Иван Бунин. Или пожал руку Хемингуэй, тоже, к слову, «учитель», и тоже истинный.

Самое любопытное, что после всего этого господин Варварин словно забыл, что Макс находится в его кабинете не случайно. Он перебросился с Нелли парой-тройкой фраз, из чего Макс понял, что вечером они ждут очень важных гостей. И встретить гостей надо так, как надо.

Не успела красивая женщина выйти, как на пороге кабинета возникла секретарь. Хотела что-то сказать, но Лев Аркадьевич произнёс:

– Я помню, – и глянул на часы.

Максу ничего не оставалось, как тоже глянуть на часы.

Через пару минут господин Варварин крепко пожимал его руку со словами:

– Смета останется у меня. Буду рад продолжить наш разговор.

И назвал точную дату и время.

Среда, 1 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Утром Игорь подвёз Макса на Baritone Beach. Это южный кусочек Brookline. На берегу океана. Как известно, там живут «наши». Называют ещё это место «маленькой Одессой».

В настоящей Одессе Макс никогда не был. Поэтому Baritone Beach мог сравнивать только с районами Лондона или Парижа, где обычно живут эмигранты. Все эти районы отличает не столько простенькая архитектура, отсутствие дорогих магазинов и шикарной публики, сколько неопрятность и просто грязь. Причём въевшаяся повсюду. И ещё почему-то запах. Густой. Приторный. Вокзальный.

Самое необычное на Baritone Beach – почти все говорят по-русски. И темнокожие жители тоже. И жёлтые. И красные. А если не говорят, то хотя бы понимают. Макс собственными ушами слышал, как лиловый афроамериканец – разгружал ящички с клубникой – на вопрос «нашего» хозяина магазина «How are you?» – не задумываясь, почти без акцента ответил: «Заебись».

Около здания с вывеской «Американская ассоциация ветеранов ВОВ» – каково звучит, а? – Макс решил сфотографироваться на память. Обратился к первой попавшейся девушке, чтобы нажала кнопку камеры. В ответ – недовольное: «Спешу». Потом Макс увидел эту девушку у входа в «подземку», болтающую с высоким мрачноватым парнем, и стало ясно, что никуда она особенно не спешила.

Макс появился на US Open к обеду. Начал рабочий день с матча Елены Лиховцевой против американки Тары Снайдер.

Девушки играли на одном из дальних кортов. На трибуне Макс познакомился с парочкой бывших соотечественников. Те оказались довольно любопытными ребятами. Особенно тот, что сидел от Макса по правую руку и без конца лез с разговорами. Выглядел так, словно его только что переехали гусеницами – весь какой-то жёваный, мятый и плоский. При этом он так близко наклонялся, что Макс едва терпел запах его дыхания. Но самое пошлое – этот парень никак не уставал что-то доказывать, хотя с ним никто и не спорил. И уж совсем не к месту заявил, брызгая слюной: «В вашей ёбаной России я был не человеком, а жидом. Даже в Югославию не пускали».

Максу было так необычно столкнуться с евреем-хамом, что захотелось дать ему в рожу или хотя бы плюнуть. Едва удержался. Но всё же довольно резко попросил, чтобы тот перестал мешать смотреть теннис.

Перестал. Отчасти. Потому что бывшие соотечественники начали разговаривать между собой. Из их содержательной беседы, густо пересыпанной матом, выяснилось, что в Америке один из них торгует недвижимостью, а другой – играет на бирже. Весь их разговор свёлся к тому, что у человека, играющего на бирже, и профессионального теннисиста – разный менталитет. Хотя бы потому, что первый, если проигрывает, может потерять всё, а второй – только то, что мог, но не заработал.

В перерыве между сетами новые знакомцы манерно откланялись и исчезли. Их место на трибуне, к удовольствию Макса, занял Вячеслав Фетисов с дочкой Анастасией. Они пришли поболеть за «наших девчонок», и, казалось, сам Вячеслав был очень доволен, что теннисная публика к нему равнодушна – не узнают, а значит, никто не визжит от восторга, не требует расписаться на программке или сфотографироваться на память. Весь сет он что-то очень тихо объяснял дочери, кивая в сторону играющих теннисисток.

После окончания матча Макс представился Фетисову, и тот без оговорок согласился ответить на вопросы теннисного журналиста из Петербурга. Они проговорили без малого час. Макс с любопытством узнал, что теннисом всерьёз увлекается дочь великого хоккеиста. Что сам он тоже много лет держит ракетку в руках. Что теннис в его жизни стоит на втором, после хоккея, месте. Что в общем-то у него всё неплохо. Что теперь, когда он закончил играть, здесь, в Америке, его удерживает вполне конкретный интерес: есть огромное желание разобраться, что представляет собой хоккей как бизнес. И конечно же, не исключено, что он непременно вернётся в Россию.

На Staten Island Макс появился необычно рано, что-то около девяти вечера. Днем basement их дома заняли гости из Чикаго, бывшие москвички – мама и дочь. Они приехали в Нью-Йорк по своим эмигрантским делам, и в этом им «очень помогает Игорь».

Об этом рассказала Наташа. За чаем. Сидели в кухне. Потом Наташа заметила, что весь день её мучили головные боли и она ляжет спать пораньше.

– Не забудьте погулять с Жориком, – напомнила она Игорю уже на лестнице, ведущей в спальню.

Когда они вышли погулять с Жориком, то приезжая мама, кругленькая старушка с печальными глазками, стояла у калитки дома и тихо всхлипывала. Выяснилось, что её дочь Бетти с час назад вышла прогуляться и что-то неоправданно задерживается. Не иначе как с ней приключилась какая-нибудь беда. И тут же поведала, как у них, в Чикаго, на прошлой неделе одна пожилая дамочка возвращалась от сына. У самого дома на неё напали двое чёрных. Отобрали сумку с пятью долларами в кошельке да с косточкой для собаки. Но этого уродам показалось мало, и они – о, ужас! – отрезали дамочке нос бритвой…

Не успели начать маму успокаивать, как появилась Бетти, тоже кругленькая и тоже с печальными глазками.

– Мама, я тебя умоляю!.. – всплеснула руками дочь. – Ты не обо мне беспокойся, а о своей гипертонии, – и к Игорю: – Зашла в итальянский ресторанчик. Нет, лучше pasta – только настоящие сибирские пельмешки. Так ведь не ехать же за ними в Сибирь?..

С Игорем и Жориком они спустились к воде и гуляли по набережной, освещённой жёлтыми лампами уличных фонарей. На той стороне залива сверкал огнями Manhattan, напоминая лес из огромных новогодних ёлок.

Игорь завёл беседу о разнице в менталитете. Для американца главное – работа. Профессионализм, причём неважно какой. Вкусная еда. Хороший дом. Классная машина. Отдых. Дети в порядке. Всё это вместе и есть жизнь! Точнее, у каждого своя жизнь. И при этом американцы поголовно – улыбчивы и доброжелательны. Хотя и завистливы тоже. Впрочем, зависть, похоже, универсальное качество представителя любой расы и нации.

Приоритеты же в русском сознании – это, конечно же, борьба. Страдание. Общественные заботы. Политика. И ещё хрен знает что. «Наш» человек убеждён: если он не «выбился в люди», если он человек незнаменитый, значит, он живёт зря. И что самое любопытное – «наш» человек в девяноста девяти случаях из ста лишь мечтает о великих свершениях. И обыкновенно ничего или почти ничего толком не делает, чтобы эти самые «великие свершения» стали реальностью.

– Ненавижу русские сказки, – с ухмылкой закончил Игорь. – Всех этих Емелей, Иванушек-дурачков, царевен-лягушек да спящих красавиц с богатырями, пролежавшими на печи тридцать лет…

Из дневниковых записей Макса

Дачный эпизод с Аглаей оказался прологом самого настоящего романа. Мы действительно искренне и нежно любили друг друга. И что не пустяк – Аглая очень нравилась моим родителям, особенно матери. И длилось это ровно три года и три месяца. И казалось, что свадьбы не миновать.

И всё же я нашёл в себе мужество отказаться от невесты. И причина была такая, что стыдно признаться. И действительно, я никогда и никому не говорил об этом…

Я не называл эту причину, потому что и мне самому она казалась даже не несерьёзной, а просто глупой. У Аглаи была неплохая, вполне стройная фигурка. Но когда я обнимал её, то всякий раз чувствовал некое неудобство. И это неудобство возникало из-за особенностей линии перехода от талии к бёдрам. Поначалу я с этим неудобством, как мог, мирился, старался не обращать внимания. Но, увы. Наступил день, когда я сказал себе: парень, Аглая – это не твоё…