Текст книги "Октябрьский вальс. Cтихотворения"

Дальний свет

 
Я как выпавший в море осадок,
Рыжий дождь, растворяющий тучи.
Разум раненный брошен в засаде
Тем приказом, что не был получен.
 
 
Птицей вьётся над вишнями лето,
Пашни пахнут свободой и счастьем.
Только тлеет мой век сигаретой,
Заплутавшей у дьявола в пасти.
 
 
Это милое-милое дело —
Убегать в зазеркальную вечность.
То, что может не вынести тело,
На горбу тащит в марево печень.
 
 
И над всем этим плавится солнце,
Загоняя во тьму большеглазых.
Ртом хватаешь не воздух, а стронций,
Оказавшись без противогаза.
 
 
Сердце скачет в груди со скакалкой,
Жизнь гудит паровозом на север.
И мальчишка, потрёпанный палкой,
Подорожник меняет на клевер.
 
 
Лужи пахнут балтийским приливом,
Соль вкуснее вдруг стала, чем сахар.
И желает семь футов под килем
Мне раздутый от выпивки пахарь.
 
 
Ночь советов ложится на город.
Лунный свет всё мне кажется дальним.
И, скрещённый с серпом, ржавый молот
Гнёт отчаянных на наковальне.
 

«Если жизнь положить в светло-серый конверт…»

 
Если жизнь положить в светло-серый конверт
И отправить на юг – не удержит письма
Моей музы ладонь, что при взгляде на свет
Так же щурит глаза. Нынче радует тьма.
Облачённая в боль, она шепчет в ночи
О беспечности лет, пролетевших как миг.
Если в ржавый замок не влезают ключи,
То пора уходить. Только сдавленный крик
Знает всё обо мне, заточённый в груди.
Он уверен, что я не вернусь никогда.
Если жизнь была сном, он теперь позади,
И забыть про него не составит труда.
 

Сырая дрожь

 
Как только не
Кричали мне проклятия и цифры
Залитого, забрызганного шифра,
Что на спине,
Как знак «инь-ян»,
Был выведен автобусу мужчиной
Довольно средних лет. И за машиной
Бежать сквозь Ломоносовский туман —
 
 
Совсем не то,
Чего ты ожидаешь от поездки
Туда, куда-то в сторону по-детски
Худых мостов.
И стар и млад,
Затихший на продавленных сиденьях,
Обузданный злорадствами и ленью,
Отставшим рад.
 
 
Ну что ещё
Тебе мне предложить, пока не стихли
Слова волхвов над выщерблено тихим
Житьём трущоб?
Я молод и
Лишён любви к изысканным манерам.
В моём окне виднеется фанера,
Как орден безразличью на груди.
 
 
За что люблю —
Не в силах рассказать или ответить.
Я знаю, жажду жизни или смерти
Не утолю.
И кровь течёт
По жилам рваным, кости согревая.
И жизнь идёт, разлуку упирая
В моё плечо.
 
 
Как стылый дождь,
Застывший над Дворцовой, как над гробом,
Седой прохожий втискивает злобу
В сырую дрожь.
Узреть апрель,
Унизанный сверкающим светилом,
Растягивать оставшиеся силы,
Чтоб не усесться с временем на мель.
 
 
Я был другим —
И это данность, брошенная наземь
Пред вырванной из дня, невидной глазу
Толпой руин.
Идут года,
Кричат из подворотни: «Будешь водку?»,
И я, не надрывая жил и глотки,
Шепчу им: «Да».
 

Зимние стансы

 
Холод струится песней
                          в джазовом клубе. Гости
медленно пьют игристый
                          винный напиток, виски,
водку, мартини. Праздно,
                          как за игрою в кости,
смерть забирает жизни.
Звоном бокалов, светом
                          пыльных плафонов, дымом
длинных сигар и лаком
                          старых гитар покрытый,
холод всё знает. Реже
                          знает не всё, как мы, но
мне им не стать забытым.
 
 
Старый Чикаго, «Форды»,
                          чёрные шляпы, мех на
женских пальто, перчатки
                          в порохе, лампы банков,
тёплые гильзы, смог и
                          взгляд в середину века,
чей номер двадцать. Запах
выпивки, слёз, парфюма,
                          крови, пролитой наземь,
кресел и сцен театров,
                          блеск портсигаров, снега.
Холод встречает время
                          белой улыбкой, глазом,
спущенным с тени века.
 
 
В тёмной квартире, полной
                          старых открыток, пыльных
чёрных экранов, шатких
                          стульев, скрипучих окон,
люди прекрасно знают,
                          сколько они любили
и потеряли сколько.
Где-то в подъезде мыши
                          вновь исчезают в стенах,
в трещинах, коих сотни,
                          и в незаметных лазах.
Где-то внутри, под кожей,
                          кровь согревает вены
синим цветочком газа.
 
 
Холод слетает с неба
                          снегом, январским ветром
и оседает в лёгких.
                          Сколько же будет боли…
Шляпы уходят в полночь,
                          в городе пахнет фетром
и океанской солью.
Стынет мой кофе. Вечность
                          тихо крадётся в спальню,
ищет пижаму, тапки,
                          но не находит оных.
Холод терзает душу,
                          сердце покрыто сталью.
Сердцу положен отдых.
 

Петербургские строфы I

Так смолкают оркестры.

– Иосиф Бродский

 
I
 
 
За заводом река —
                        бесконечно скупое соседство
Багровеющих труб
                        со студёными водами. Сжалься
Над незрячим творцом
                        одиноко стучащее сердце!
Я ловлю ритм колёс
                        и слезами залитого вальса.
 
 
За заводом река —
                        да и новость ли это, ей-богу?
Проходя взад-вперёд
                        по сырому асфальту я видел,
Как гремящий трамвай,
                        будто скальпелем, режет дорогу,
А внутри всем плевать,
                        и, особенно, едущим сидя.
 
 
За заводом река.
                        Прислонись к парапету, бродяга.
Видишь утка плывёт
                        против ветра. Забавно, не так ли?
Сигарета, как жизнь —
                        горьковата, но вовсе не в тягость.
Против ветра плывёт…
                        Даже утку по-своему жалко.
 
 
II
 
 
Я не против тоски
                        как явления – против привычки,
Занимающей мозг
                        хуже всякого спирта и дыма.
Не согреться в ночи
                        слабым пламенем гаснущей спички
И теплом батарей.
                        Не остаться в ночи невредимым.
 
 
Только чайник шумит,
                        только окна свистят босяками.
Над пропитой тоской
                        стаей чаек проносятся тучи.
Где-то солнце встаёт
                        над замёрзшими за ночь мостами,
Значит, всё хорошо.
                        Значит будет когда-нибудь лучше.
 
 
Оперенье сменить,
                        приготовиться к зимним полётам.
Всё белей полоса
                        и сцепление меньше. Досада!
В своём доме пустом,
                        как в холодных стенах Камелота,
На немую кровать
                        опускать свою дрожь по глиссаде.
 
 
III
 
 
Слышишь пение птиц?
                        В том и дело – я тоже не слышу.
Неповинным церквям
                        в одиночку слагать свои песни.
За заводом река,
                        и кирпичные трубы всё выше.
Только дым в тишине
                        остаётся поистине честным.
 
 
Только дым дарит сон,
                        что поэт называет виденьем.
Только дым знает всё
                        о безрадостной жизни скитальца.
Из бутылки лить спирт
                        на истёртые оземь колени
Не поморщив лица —
                        я до Бога хотел достучаться.
 
 
Я не верил словам,
                        порицающим веру. Не верил.
Оказалось, был глуп.
                        Так простите меня-недоумка.
За заводом река,
                        но я прячусь от общества в сквере.
И бесцельно шумит
                        здесь остатками листьев разлука.
 
 
IV
 
 
Хорошо одному
                       на промёрзшей скамье, на вокзале.
Хорошо одному
                       на проспекте средь толп беспокойных.
Хорошо одному
                       на покинутом всеми причале —
Это мантра глупцов
                       бесконечно скупых и свободных.
 
 
Хорошо одному
                        в опустевшем под вечер вагоне
Возвращаться домой
                        по подземным изведанным тропам.
Только эхо гудит,
                        только двери закрытые стонут.
Опустевший вагон —
                        всеми признанный рай мизантропа.
 
 
Хорошо одному,
                        только ложь эта давит на сердце.
Заходите в мой дом,
                        разделите со мною чашку чая!
Пусть не сможем мы им
                        утолить свою боль и согреться,
Это правильный путь —
                        умирать, непрерывно общаясь.
 
 
V
 
 
За заводом река
                        полупьяная, полусвятая.
Проходя вдоль неё
                        я всегда погружаюсь в раздумья.
Только смерть есть конец,
                        только смерть навсегда разлучает.
Значит, смерть есть разлук
                        окончательно точная сумма.
 
 
Сумма тел и земли,
                        что обильно полита слезами,
Душу рвущих «прощай»
                        и разбитых сердец, несогласных,
Что лишь смерть может всё, что лишь
                        смерть может встать между нами,
Не спросив ничего
                        и оставив без света и ласки.
 
 
Так не бойтесь её,
                        не имея возможности выйти
Из сраженья живым
                        с окровавленным чувством победы.
Всё молчит Петербург,
                        чьи холодные зимние виды
Вечно греют людей
                        лучше всякого тёплого пледа.
 
 
VI
 
 
За заводом река.
                        Как стремительно кончилась осень!
И ногам всё трудней
                        бороздить побелевшую землю.
Окна старых домов,
                        словно чёрные очи колодца,
И, бросая в них взгляд,
                        видишь только обмякшее тело
 
 
В луже собственных грёз
                        с приоткрытыми ртом и глазами.
Не вставай, старина,
                        если больше не в силах бороться.
В этих серых краях
                        почти все не в ладах с небесами,
Потому что они
                        очень редко увенчаны солнцем.
 
 
Только дальше идти,
                        сохраняя обет стихотворца,
И бросать кости псам,
                        этим вечно голодным бродягам.
Кто сюда прилетел,
                        тот уже никогда не вернётся —
Эта клятва сродни
                        только Родине данной присяге.
 
 
VII
 
 
Я не вышел лицом
                        и поэтому часто задумчив.
Удлиняю анфас
                        и глаза свои делаю строже.
Слишком много всего
                        здесь решает бессовестный случай,
Оставляя нам жизнь,
                        что, конечно, на жизнь не похожа.
 
 
Можно верить перу,
                        можно верить словам, можно слухам.
Да, бумага мудрей,
                        только вкус сладких фраз так и манит.
Видеть правду и ложь —
                        это та ещё злая наука.
Это та ещё боль —
                        очищать пострадавшую память.
 
 
Так проносится жизнь
                        чередой непроявленных кадров,
Чёрно-белой тоской,
                        кратковременной радостью, смехом.
Так проносится жизнь.
                        Так смолкает оркестр эстрадный,
Оставаясь в ушах
                        навсегда нарастающим эхом.
 

Вам

 
Вам, бесконечно сухим от хождения
Взад и вперёд голубиных взводов,
Солнце зашедшее кажется тенью, и
Небо горит над мотком проводов.
 
 
Я не силён в баллистических прениях,
Но утверждаю с медальным лицом —
Пуля всегда рикошетит от пения
Рано вернувшихся с юга скворцов.
 
 
Значит, вы пали зимой, опьянённые
Ночью микстурой баянных мехов.
Вспомните, как под усами Будённого
Гвозди ковались для ваших гробов…
 
 
Да, вам, оставленным верой и правдою,
Выбитым в камне дрожащей рукой,
Век не узнать, как в объятия падают
Мощи вернувшихся с фронта домой.
 

Rerum

 
Я, глянув львам в разинутые пасти,
Упёрся в силу каменных клыков.
Гудит река, позвякивают снасти
Пустых паромов. Капает с веков
 
 
Святая влага памяти народной
На набережных серые глаза.
Привычнее граниту быть холодным —
Свинцовыми привычней небесам.
 
 
В дворцовых окнах плачущая осень —
Она опять без пары на балу.
Лоснятся дымом пахнущие косы,
И туфли погружаются в золу,
 
 
И небо сводит судорогой. Хлынет
Теперь вода и смоет с улиц пыль.
Мой Петербург, всё более седые
Твои мосты, закутанные в ил.
 
 
И ночь, как прежде, ляжет незаметно
На строгий лес имперских колоннад.
Блокадный метроном зловещим эхом
В парадных отзовётся. Сотней ватт
 
 
Мы не разбудим зуммер, не пытайся.
Молчит Исаакий, думая о том,
Как просто утонуть в бездонной пасти
Скульптуры, охраняющей наш дом.
 
 
А шпиль Адмиралтейства смотрит в небо
Большой иглой и тянется к луне,
Что пахнет свежевыпеченным хлебом
И кровью, растворившейся в Неве.
 

Камчатский ветер

 
Я – камчатский ветер. Я вас слыхал
Сквозь помехи – сломан приёмник старый.
Здесь лежат тюлени людьми средь скал
И давно не дышат – не видно пара. ⠀
 
 
Корабли уходят в далёкий порт,
Увозя остатки слепой надежды.
Я, глотая слёзы, оставил флот,
Полетел скитаться меж сопок, между
 ⠀
 
 
Позабытых кладбищ, дорог, домов.
Там, где жили люди, теперь разруха.
Я влетал в квартиры, но в них давно
Не услышишь шага и, даже, звука. ⠀
 
 
Всё замёрзло насмерть. Так как же быть?
Только мёртвой рыбе лежать на пляже.
Из дворца совсем не видать избы,
Оттого плевать на её пропажу.
 

Петербургские стансы

 
Гудели корабли и заходили в доки,
Вокруг густел туман холодный, как печаль.
Идёшь по жизни прямо, но выходит боком.
Мне жалости не надо и никого не жаль.
 
 
Кричали громче всех запуганные птицы
В преддверии грозы кружили над Невой,
А я смотрел вокруг и думал, что мне снится
И город, и река, и сладостный покой.
 
 
В тот день хотелось пить и не считать стаканы
До боли в голове, вращения Земли,
И сигарету сжать холодными губами,
Снять шапку на ветру и просто закурить.
 
 
В тот день я был далёк от радости и счастья,
Хотелось утопить всего себя в вине —
Не вышло. Но сам чёрт заставил попытаться
И оглушил меня в звенящей тишине.
 
 
Я вдоволь поиграл с судьбой и смертью в прятки
И больше не хочу скрываться во дворах.
Я пью взахлёб туман и радуюсь, что сладкий.
Вся горечь жизни здесь – в отчаянных глотках.
 
 
Выныривает мост из пелены молочной,
И несколько ворон кружат прям надо мной.
Я так хотел с тобой гулять осенней ночью
По старым мостовым и обнимать рукой.
 
 
И нежно целовать… под шум реки и ветра.
Ты б обняла меня, прижалась посильней.
Но я иду один по питерским проспектам
Сквозь непроглядный мрак однообразных дней.
 
 
И некуда бежать поэту от раздумий.
И некуда пойти, когда в груди болит.
Не потому ли всё заканчивает пуля,
Что вес у жизни больше, чем у могильных плит?..
 

Возвращение

 
Обольёт ли меня
                    ледяная вода октябрины?
Дрожь окурков видна
                    за несчётные тысячи вёрст.
Пахнет домом, рекой
                    и уставшей от холода тиной.
И простывшая ночь
                    наступает на Троицкий мост.
 
 
Фонарям проиграть
                    их немое сражение с мраком.
Побелеет гранит
                    перед тем, как уснуть у реки.
Отыскать здесь того,
                    кто от боли ни разу ни плакал,
Тяжелее, чем жить
                    в невозможности видеть стихи.
 
 
Не узнать свой трамвай.
                    Повернуть не на том перекрёстке.
Заблудиться в домах
                    с одинаковым прошлым. Курить,
Согревая туман
                    и мгновенно замёрзшие кости.
Просто всё вспоминать.
                    Просто заново пробовать жить.
 

Александровский сад

 
Всё шаркали по льду
                             и мерили шагами
Замёрзшую Неву,
                             к ступеням торопясь,
Восставшим из воды
                             и вставшим между нами,
Читающим псалтырь
                             под мучающий лязг
 
 
Всех якорных цепей,
                             вмороженных в громаду
Нахмуренной реки,
                             застывшей в берегах.
Проходят строевым,
                             как будто на параде,
Седые облака,
                             равняясь на юга.
 
 
Живём, поди, не зря.
                             Конец не опечалить.
Отравленная ночь
                             сползает по стене.
И чайкой вьётся смерть
                             у нашего причала,
Шепча, что смысл есть,
                             но он утоп в вине.
 
 
Стакан за нашу боль,
                             рождающую строки,
Стакан за всех, кто пал
                             от боли и штыка.
Мы – рыцари тоски
                             без страха и упрёка,
И наша жизнь, как смерть,
                             сложна и коротка.
 
 
В железе переправ
                             мы заперты, как в клетке —
Всю жизнь искать свой мост,
                             но так и не найти.
И где-то под землёй
                             грохочет вагонетка,
Холодной пятернёй
                             цепляясь за пути.
 
 
Вот так теперь, мой друг —
                             лишь с горечью, без ласки.
Умой своё лицо
                             под снегом и дождём.
И шляпы на главах
                             гремят подобно каскам,
Мы встали, и ушли,
                             и больше не придём.
 
 
Теперь всё так, как есть.
                             Винтовки смотрят в тучи,
Орудия молчат,
                             готовые запеть.
Научен жить без сна,
                             жестокости научен —
Лишь только поспевать
                             стрелять и багроветь,
 
 
Чтоб с флагом быть в одной
                             советской цветогамме,
Пока звучит для нас
                             блокадный метроном.
Мы семь десятков лет
                             протопали ногами,
Родившись в сильный дождь
                             на людном призывном.
 
 
Сегодня я – полёт,
                             пике – моё крещендо.
В озоновой дыре
                             теплее и светлей.
И просят моряки
                             у якоря прощенья
За то, что брошен он
                             в студёное желе.
 
 
На фронте банный день —
                             под лёд бросаешь тело,
И стылая река
                             становится темней.
Спешила юность жить,
                             но так и не успела,
И звонницы поют
                             печальную по ней.
 

Баррикадный ветер

 
Баррикадный ветер сдувает нас
С петроградских улиц, аллей и парков.
Как же туго жизнь на руках свилась
И сковала кровь кандалами страха.
 
 
Задушили слово тугим плащом.
Кумачом обвяжут – считай пропал ты.
Но, поверьте, сила живёт ещё
В беспросветном мраке большой блокады.
 
 
И в ангарской вьюге всё бродит по
Вековым сугробам почивший воин.
Ржавый поезд дохнет в сыром депо,
Потому что был по-имперски скроен.
 
 
Стылый ветер свищет, гоняя дым,
Будто снова – утро стрелецкой казни.
В Петрограде осень, и только сны
Нам являют небо, что было ясным.
 

Проводники

 
Меня в Петербург привёл запах дождя —
Прохладный коктейль, поглощаемый носом.
Пленённый им, я улетел не скорбя
В мир каменных львов и трескучих морозов.
 
 
Меня в Петербург привели фонари,
Точнее их свет, оживляющий волны
Тягучей, но всё же свободной реки,
Чей шёпот меня провожает до дома.
 
 
Я с детства мечтал одолеть свою боль,
Ночные кошмары забыть, возродиться.
Теперь, окружённый водой, я – живой,
Как будто в пустыне мне дали напиться.
 
 
Меня в Петербург привела сама жизнь,
Дав жадно вдохнуть сладкий воздух свободы.
Нет, я не вернусь, не зови и не жди…
Считай, что я пленник нелётной погоды.
 

Сырость

 
Туман сдавил мозги холодными тисками,
И улицы давно прошили провода.
Осенний Петербург свинцовыми руками
Швыряет вверх листву во власть к своим ветрам.
 
 
Трамвай опять гремит железными ногами
По рельсам, век назад уложенным в бетон.
И дивные дворцы массивными плечами
Упёрлись в небеса, что служат потолком.
 
 
Потерянным сердцам нет разницы особой,
Что делается там, за матовым окном.
Автобус подошёл к пустующей Дворцовой,
Замёрзшей от ветров, пропитанной дождём.
 
 
А я забыл свой зонт. Ну ладно, что поделать —
Не так уж и плоха погода в ноябре.
Пусть даже она так безжалостно раздела
Деревья, в холода оставив на дворе.
 
 
Постой шуметь, Нева, ведь знаешь, что не страшен
Давно уже твой хрип могильный по утрам.
Паром уходит вдаль, но флагами не машет,
Подобно небольшим пиратским кораблям.
 
 
Дыши, дыши, земля, стучи копытом, лошадь,
Безумствуйте ветра, гоните вдаль листву,
И не сердись на дождь, стареющая площадь —
Я счастлив только тем, что всё ещё живу.
 

Петербургские строфы II

«..запомнить пейзаж, способный обойтись без меня»

– Иосиф Бродский

 
I
 
 
Мимо старых домов,
                       мимо высохших луж, мимо смерти,
вечно сонных людей,
                       безымянных, безликих – неважно, —
мимо собственных снов
                       ты проходишь в раздумьях и свете
опечаленных звёзд,
                       в фонарях заточённых за кражи
одиноких сердец,
                       засмотревшихся в небо. Обычно
их казнят поутру,
                       не публично, конечно, но, право,
умирать одному
                       слабым пламенем гаснущей спички
не выходит легко.
                       Палача умирающим мало.
 
 
II
 
 
Заглянуть бы в кино
                       на последнюю мелочь, остаться
в полумраке на час,
                       может, два, раствориться в покое
и уснуть прямо там,
                       теребя задубевшие пальцы.
Не будите меня —
                       эта жизнь пробужденья не стоит.
Только мелочи нет,
                       значит, дальше скитаться по свету,
сквозь свинцовую гладь
                       моря туч прорубившему окна;
значит, дальше идти,
                       подставляя глаза свои ветру,
и стирать реки слёз,
                       чтобы шарф и пальто не промокли.
 
 
III
 
 
Всё похоже на сон —
                       это небо и шум голубиный,
ледяная вода,
                       заглушившая вопль средь ночи,
позолота дворцов,
                       хрип замучившей горло ангины,
нескончаемый дождь,
                       то ли праведный, то ли не очень.
Всё похоже на сон,
                       и поэтому страшно проснуться,
отыскать себя там,
                       где уже ничего не тревожит —
пусть уж лучше тоска.
                       Одиночество прямо по курсу.
Неисправен компас,
                       неисправны и мы с тобой тоже.
 
 
IV
 
 
Неизменно здесь всё,
                       начиная с замученных улиц
и кончая Невой —
                       консерваторам дайте по чарке.
Посчитать бы всех тех,
                       что уснули здесь и не проснулись
под седой метроном,
                       посчитать превратившихся в чаек.
Принимая метель,
                       словно данность и, даже, подругу,
я дивлюсь простоте
                       и улыбке зимы, потому что
эта белая шаль
                       укрывает останки разлуки,
оставляя лишь снег
                       и металл петропавловских пушек.
 
 
V
 
 
Славься вечная жизнь
                       в безответной любви, в электричках,
что уходят на юг,
                       громыхая по рельсам печалью.
Корабли входят в порт,
                       отзываясь воинственным кличем
на приветственный крик,
                       отзываясь натруженной сталью.
Мимо каменных львов,
                       мимо рук, открывающих двери,
мимо вздохов реки
                       и дворцов, тяготеющих к прошлым
непростым временам,
                       ты скитаешься в поисках веры,
лязга старых цепей
                       и мороза по выцветшей коже.
 
 
VI
 
 
Обрести ничего
                       за бескрайнюю жизнь – стать пророком.
Там, за гулом дорог,
                       где-то спрятан оазис, поверь мне.
Веет смертью из тьмы
                       отворённых прощанием окон,
и кружится близ них
                       стая ветром оторванных перьев.
И несётся судьба
                       в грибоедовском вальсе к финалу,
музыканты дрожат
                       и нечаянно рвут свои струны.
Как пугает меня
                       дикий холод осенних каналов,
их немая вода,
                       никогда не видавшая шхуны.
 
 
VII
 
 
Я люблю вспоминать,
                       как пленительна ночь в переулках,
на конечных, в гостях,
                       в засыпающей тихо подземке.
Кто-то входит в мой дом,
                       не успев утрудить себя стуком,
поправляя пальто
                       из ушедшего в прошлое века.
Он снимает очки
                       и садится за стол, прячет руку
в тёмно-серый пиджак,
                       извлекая одну сигарету.
Я всё силюсь сказать:
                       «Благодарствую, сэр, за науку»,
но язык мне не раб,
                       значит, всё – наша песенка спета.
 
 
VIII
 
 
Из отсутствия тьмы
                       явно следует свет. На причалах
люди жмутся сильней,
                       чем обычно, встречая любимых —
значит, всё есть любовь,
                       приводящая жизнь не к началу,
но в порядок, когда
                       слёзы пахнут лишь Финским заливом.
Так проносится жизнь,
                       причиняя нам боль, исцеляя,
заставляя рыдать
                       и даруя покой заслужившим.
Так проносимся мы
                       по морям, не имеющим края,
и кричим о любви,
                       не надеясь, что кто-то услышит.