Текст книги "Грааль и цензор"

В какой-то момент мрачная, тяжёлая для восприятия музыка, написанная явно пожилым, глубоко познавшим жизнь человеком, сменилась ласкающими слух звуками свежести, чистоты и непорочности. Протяжный бас Гурнеманца пропел хорошо знакомые Михаилу Алексеевичу строки, объясняющие Пар-сифалю, что в день Страстной пятницы природа не скорбит, а благодарит Спасителя за явление в наш мир:

 
Сегодня слёзы покаянья,
Священная слеза
Кропит луга, леса.
Природа стала храмом!
Ликует всяческая тварь,
И поле блещет, как алтарь,
И воскуряет фимиамом!
 

Эти глубокие по смыслу слова, равно как и превращение невзрачной сцены театра в освещённый софитами луг нежно-зелёного цвета, всколыхнули в памяти Толстого воспоминания о берёзовой роще в имении его родителей в Царском Селе. Весной, стоило только появиться первоцветам, маленький Михаил выжидал по утрам, пока его оставят одного, без присмотра, и изо всех сил мчался в рощу – попробовать на вкус росу на распускающихся подснежниках. Граф зажмурил глаза, и увидел себя ребёнком: он беспечно нежился на освещённой ярким солнцем молодой траве, слизывая языком прохладные капли росы с источающих нежный аромат белоснежных цветов, а в это время в воздухе разливалась мелодия Страстной пятницы. Словно из ниоткуда появился отец, совсем ещё молодой, схватил Михаила на руки и крепко прижал к своей груди…

А потом видение изменилось: уже взрослый Толстой стоял перед алтарём Спасо-Пребраженского собора, ожидая, когда он сможет взять на руки своего только что крещённого первенца Александра. Малыш размахивал руками и ногами, и под звуки той же самой музыки Страстной пятницы лицо Михаила покрывалось каплями воды из купели. На вкус эти капли один в один напоминали ему свежую росу на подснежниках из детства.

Очнувшись, Толстой осознал, что весь театр слушает продолжение мелодии из его короткого сна. Образ Парсифаля на сцене кардинально изменился: на певце более не было ни шлема, ни кольчуги, ни меча с изображением лебедя. Распущенными длинными волосами, усами и бородой, белыми одеждами он напоминал образ Христа на картине Рафаэля «Преображение». Единственным отличием было настоящее копьё в руках.

Михаил Алексеевич перевёл взгляд на Шереметева и поразился тому, как поменялась его дирижёрская манера: от военной выправки и статики ни осталось и следа; его лицо, руки и всё тело пластично двигались в унисон музыке, голова была запрокинута, глаза закрыты – граф дирижировал без партитуры, по памяти. Михаил захотел поделиться своими наблюдениями с сидевшим рядом Ребровым, но, обернувшись к другу, застыл в изумлении и не решился его потревожить. По щеке сурового, надменного и ироничного цензора Сергея текли слёзы…

Последние полчаса оперы показались Толстому пересыщенными. Неспешное омовение и помазание Парсифаля на царство, а затем крещение Кундри напомнили ему статичные картинки из учебника «Закон Божий». Волнительный обряд похорон Титуреля, первого короля Грааля, с демоническим отречением его сына Амфортаса от служения Граалю (певец Григоров наконец-то распелся), походили на мрачные литографии Данте…

«Не может быть, – начал волноваться Михаил, – чтобы на этом всё завершилось, ведь текста либретто осталось всего на пару четверостиший!» Он тогда ещё не предполагал, что за призывом Парсифаля «Откройте Ковчег! Явите Грааль!» последует долгая музыка очищения и спасения, заставляющая сердце трепетать.

Парсифаль достал из бархатного ковчега Грааль, поднял его над головой, и все рыцари пали ниц, вскинув руки к спадающему на Грааль яркому свету, струящемуся из-под купола театра. Свет озарил и рыцарей на сцене, и сидевшего в первом ряду Толстого, и граф на миг ощутил божественное благоговение. Это чувство он испытывал очень редко: когда клялся перед алтарём в супружеской верности Мари, крестил своих мальчишек, исповедовался в церкви и отпевал почивших родителей. «Даже представить себе не могу, – подумал Михаил, – что у Святейшего Синода могут быть претензии к этой музыке. Хочу, чтобы она звучала на моих похоронах».

«Тайны высшей чудо, Спаситель днесь спасённый», – донеслось из-под купола театра, и занавес начал медленно опускаться. Нарушив театральный этикет, Михаил Алексеевич встал со своего кресла и, загородив вид всем сидящим позади, начал аплодировать стоя. Ладони уже устали, а граф и не собирался прекращать – то было его личное признание в любви к таланту Рихарда Вагнера.

Часть V
Здесь время превращается в пространство[13]13
  Zum Raum wird hier die Zeit (нем.) – слова Гурнеманца, обращённые к Парсифалю по пути в Храм Грааля. Несколько шагов к Храму по лесной тропе показались Парсифалю вечностью. В действительности Парсифаль остался практически на том же самом месте, но его душа стала свидетелем трансформации обычного леса в Святой Храм, время перенесло его в другое пространство, само время превратилось в пространство.


[Закрыть]

На сцене за опущенным занавесом, куда Толстой и Ребров отправились по окончании премьеры выразить благодарность Шереметеву, собрались все артисты спектакля. Фелия Литвин и Николай Куклин в обнимку позировали перед объективом знаменитому фотографу-репортёру Карлу Булле[14]14
  Знаменитый фотохудожник, владелец самого известного в то время фотоателье на Невском проспекте, 54.


[Закрыть]. Внезапно прима обернулась и закричала на одну из стоявших рядом исполнительниц партии дев-цветов:

– Ах ты, негодница, что ты вытворяешь?! Вы только посмотрите, она отрезала ножницами лоскуток от моей фаты! Я, конечно, понимаю, что это настоящий символ артистического счастья, но, увольте, если каждая из вас захочет отрезать по кусочку, то в следующем спектакле мне придётся петь нагой!

– Дорогая Фелия Васильевна, успокойтесь, – подоспевший граф Шереметев начал целовать руки певицы, – пусть отрезают, сколько им угодно! Я и сам не прочь заполучить лоскуток! Мы завтра же пошьём по новой фате для каждого следующего спектакля.

– А вы проказник, граф, – Литвин подняла свои большие глаза на дирижёра и полным мольбы шёпотом вопросила: – Вы довольны?

– Фелия Васильевна, вы были неповторимы. Я ещё должен осознать, что именно я пережил сегодня вечером, но знаю одно: благодаря вашему блестящему таланту и прекрасному голосу мы очистили душу публики!..

– И не спорьте со мной, я знаю, как лучше, – раздался издалека громкий бас Сергея Сергеевича Татищева, приближавшегося к Толстому и Реброву, наблюдавшим за трогательным диалогом маэстро и примы.

Начальник Главного управления по делам печати, речь и походка которого свидетельствовали о том, что большую часть третьего акта тот провёл в буфете, тянул за собой худощавого мужчину средних лет в дорогом костюме, с ермолкой на голове, в пенсне, с короткой бородкой и густыми усами.

– Вот, господа, знакомьтесь! В тот момент, когда все чествуют исполнителей, одаривших нас музыкой «Парсифаля», мне кажется абсолютно справедливым обратить внимание и на тех, кто донёс до нас поэтику вагнеровской мистерии!

Толстой заметил, как присутствовавшие на сцене стали подступать к появившейся паре, а Татищев тем временем продолжил, указывая на человека, которого чуть ли не силой привёл с собой:

– Господа, позвольте представить: Виктор Павлович Коломийцов! Кто бы мог подумать, что юрист по образованию превратится в самого уважаемого переводчика либретто опер Рихарда Вагнера и в завсегдатая Байройтского фестиваля, а потом станет автором русского текста «Парсифаля», который вы сегодня исполняли!

Когда аплодисменты стихли, Сергей Татищев указал рукой на Толстого:

– Не стесняйтесь, граф, подходите ближе. Господа, это Михаил Алексеевич Толстой, цензор. Он сделал всё возможное, чтобы Виктор Павлович при переложении либретто не упустил ни одной важной детали, задуманной самим Рихардом Вагнером!

Певцы по-доброму рассмеялись. Михаил, смутившись и от их весёлого смеха, и от того, что до сих пор не удосужился лично познакомиться с переводчиком, протянул руку Коломийцеву, и они вдвоём начали принимать поздравления от кокетничающей Литвин (Кундри), искренне улыбающегося Куклина (Парсифаля), благодарного Ильина (Клингзора) и стеснительного Григорова (Амфортаса). Исполнитель партии Гурнеманца Селиванов поклонился и с усмешкой произнёс: «Мою роль, господин цензор, вы могли бы и подсократить, а то добрая часть зала благородно похрапывала в такт продолжительной истории о Граале…»

– Так вот вы какие, мастера слова! Всегда мечтала побеседовать с вами, – промолвила подошедшая к Коломийцову незнакомая Толстому серьёзного вида молодая женщина.

– Кто это, Сергей? – шёпотом спросил Михаил, обернувшись к Реброву.

– Ты её знаешь под псевдонимом Святослав Свириденко. София Александровна Свиридова, автор многочисленных трудов о Рихарде Вагнере, собственной персоной, – тихо проговорил Ребров.

– Уважаемая София Александровна, – обратился к даме Толстой, – не имел чести ранее быть знакомым лично, но мы с моим коллегой и другом Сергеем всю прошлую неделю до хрипоты в горле обсуждали вашу брошюру «Парсифаль» в конторе Управления по делам печати. Сегодняшний спектакль, и особенно юные девы-цветы, – Михаил широко улыбнулся стоящим неподалёку актрисам, – убедили меня в вашей мысли о том, что вагнеровская мистерия имеет общечеловеческое значение…

– Господа, я тронута тем, что ваше учреждение не только запрещает, но и обсуждает, и, в конце концов, одобряет шедевры, крайне необходимые людям для духовного обогащения. А сейчас, позвольте, я скажу всем собравшимся: сегодняшний день – большой праздник и для вас, и для меня. Я полжизни посвятила творчеству Вагнера, и признаю, что каждый из вас проделал громадный труд. Александр Дмитриевич, вы так серьёзно и чутко погрузились в эту бесконечно богатую и сложную партитуру! Безграничная благодарность вам и всей вашей труппе от человека, любящего вагнеровское искусство!

– София Александровна, – поклонился Шереметев, – все здесь присутствующие сделали это в первую очередь для таких поклонников музыки Вагнера, как вы, но не только. Я надеюсь, что после представления русской публике «Парсифаля» наш петербургский круг вагнерианцев пополнится новыми членами. Кстати, я приветствую первого «новобранца». Добро пожаловать, граф Михаил Алексеевич! Приглашаю всех ко мне в особняк на ужин в честь Вагнера, как только мы завершим запланированные представления в Народном доме.

И он повысил голос, чтобы услышали все:

– Я искренне благодарю каждого за ваш вклад в первое в истории Российской империи сценическое исполнение «Парсифаля» и напоминаю, что очередная репетиция состоится завтра в полдень!

После чего граф подошёл к Толстому и прошептал: «Михаил Алексеевич, я слышал за пультом ваше «Toi, Toi, Toi!», спасибо. Кажется, всё получилось. Извините, что не приглашаю вас сегодня, я совсем обессилел и эмоционально выдохся. Приходите к нам на неделе, пожалуйста. Мой дом всегда гостеприимно открыт для вас».

– Вот так оно обычно и бывает, – заворчал Ребров, когда они с Толстым покидали Народный дом, – все обращают внимание на мастера, но никто не замечает подмастерья, фактически сделавшего работу…

– Сергей, если ты о том, что Татищев уделил мне больше внимания, нежели тебе, то не стоит волноваться: по-моему, наш руководитель хорошо отпраздновал российскую премьеру «Парсифаля» в театральном буфете задолго до её завершения. А вот министр вообще не пришёл за кулисы и не сказал нам ни слова!

– Ладно, не бери в голову, я своё место знаю. А по поводу нашего министра: ты хоть раз слышал, чтобы он говорил о ком-нибудь, кроме как о самом себе? Сегодня он и так превзошёл себя, уделив в антракте пару минут твоему увлечению Вагнером… Кстати, у меня родилась идея: давай отпустим экипаж и прогуляемся пешком по заснеженному Троицкому мосту, как Вагнер полвека назад? Там недалеко мой дом на Моховой. Зайдём ко мне, угощу тебя шампанским. Бьюсь об заклад, ты не гулял по ночному городу с тех пор, как последний раз бегал на свидание с Мари!

* * *

По пути Сергей рассказывал другу о том, как в 1863 году Рихард Вагнер приезжал с гастролями в Санкт-Петербург, заработал огромный гонорар за свои концерты и увёз из России сумку, туго набитую денежными купюрами. К тому времени уже всемирно известный композитор завершал работу над тетралогией «Кольцо Нибелунга» и надеялся, что Великая княгиня Елена Павловна станет спонсором задуманной грандиозной постановки. Увы, княгиня не удостоила его согласием.

– Расстроился наш маэстро, сильно расстроился, – завершил своё повествование Ребров. – Но для него, в конце концов, всё вышло к лучшему. Совсем скоро встретил он на своём пути ангела-хранителя с тугим кошельком – баварского короля Людвига, построил на его деньги театр в Байройте, и там представил публике сначала «Кольцо», а потом и «Парсифаля». А повернись история иначе, глядишь, весь мир приезжал бы слушать «Парсифаля» к нам, куда-нибудь под Гатчину!

Михаил вспомнил прочитанную в конторской библиотеке «Мою жизнь» Вагнера и представил себе композитора, гуляющего, как и они сейчас с Сергеем, по мосту через обледенелую Неву, закрывая руками лицо от пронизывающего, мокрого ветра. Укутанный во взятую напрокат шубу, он бродил по морозному, заснеженному городу, наслаждаясь восторженным приёмом, устроенным ему русской публикой, и не понимал, как эти замечательные люди могут жить в таком ужасном климате. Великая княгиня Елена пленила его, и Вагнер искренне жалел о том, что она не решилась превратить Петербург в его новую Родину, в его творческое пристанище; он грустил, что больше никогда не увидит самую милую и приятную княгиню, которую когда-либо знал.

Тем временем Сергей продолжал:

– Помнишь, Михаил, как-то ранним утром полгода назад ты просто поставил меня в тупик вопросом, можно ли верить композитору, заявляющему, что он хочет превратить театр в Храм искусства. Твой вопрос не оставлял меня всё это время. Хоть я обожаю Вагнера, но его слова про Храм походили на… как же это модное явление называется за границей?.. Вспомнил, «маркетинг»! Я думал, что это такая реклама фестивальному дому в Байройте. Сегодня же я в своих давних мыслях засомневался. В «Парсифале» Вагнер рассказал о том, что путь к Святому Граалю найдёт не просто ищущий дорогу, а открывший душу для божественной любви. И нам, зрителям, предложил испытать нечто подобное: открыть своё сердце не только для звуков, но и для идей его мистерии. А это уже искусство самой высшей пробы! Так что мой запоздалый ответ тебе, Михаил: не только можно, но и нужно! Но вот мы и подошли к моему дому, смотри, слуги открывают двери парадной. Поднимайся в гостиную на втором этаже!

В просторной комнате на инкрустированном столике стоял гипсовый бюст Рихарда Вагнера, судя по технике исполнения – итальянский. Рядом с ним красовались несколько бутылок Saint-Peŕ ay, любимого шампанского композитора.

– Ну что, оценил? – засмеялся Ребров, вошедший в гостиную с венецианскими бокалами в руках. – Я отправил слуг спать, а извозчика попросил ждать тебя, пока мы не обсудим премьеру. Открывай бутылку! Скоро подоспеет закуска в вагнеровском стиле – лосось и икра, их наш маэстро жаловал, когда впервые приехал в Российскую империю, в Ригу в далёком 1837 году нищим юношей. Ничего не скажешь – бедствовал!

– За нашего любимого композитора! – друзья подняли бокалы, признав, что мистерия произвела на обоих неизгладимое, потрясающее впечатление.

Ребров сравнил сегодняшнее исполнение с концертным, которое он слушал несколько лет назад, и заключил, что Шереметев правильно поступил, расширив состав оркестра, музыка звучала очень достойно. Постановка режиссёров Арбенина и Гецевича показалась и Сергею, и Михаилу местами провинциальной, но всё же она всколыхнула в душах зрителей самые прекрасные чувства, иначе премьера не вызвала бы столь бурных оваций.

– А что ты скажешь о спектакле, – серьёзно промолвил Толстой после очередного бокала, – не как вагнерианец Сергей Ребров, а как цензор?

– Лучше, Михаил, не спрашивай. Служебный долг – единственное, что не даёт мне полностью удовлетвориться сегодняшним событием. Скажи, находишь ли ты приемлемым способ, которым режиссёры показали преображение Парсифаля в третьем действии?

– Несомненно. На мой взгляд, это режиссёрское решение помогло понять основную идею мистерии как нельзя лучше. Разве можно придумать более уместный ход, нежели представить на сцене Парсифаля внешне подобным Христу? Сразу становится понятным, что герой оперы постиг сострадание – именно поэтому он вернул святое копьё в Храм Грааля, исцелил Амфортаса и избавил Кундри от вечных мук. В таком образе Парсифаль гораздо больше подходит на роль короля Грааля, нежели Амфортас в своей короне и в царских одеждах.

– По-вагнеровски ты прав, Михаил, но боюсь я, очень боюсь, как бы такой постановкой на грани дозволенного Шереметев не накликал на себя беду, а на «Парсифаля» – запрет. Задумайся над моими словами, я об этом давно говорил, когда ты только начинал цензурировать либретто: Парсифаль, словно с иконы списанный, настоящее таинство причастия на сцене – не каждый русский человек воспримет это как метафору. Обязательно найдутся те, кто поймёт всё буквально и оскорбится. Наперёд ты этого не узнаешь, никак не сможешь заранее влезть в душу к каждому зрителю, только постфактум. Поэтому и установлены цензурные правила, чтобы предупредить возможные волнения. Вот увидишь, будут ещё и самые обиженные, кричащие о грубом нарушении цензурного устава. Как обычно, окажется, что эти оперу в глаза не видели, даже не знали о её существовании, и судят лишь по слухам и сплетням. Я не сомневаюсь, что уже завтра первый русский «Парсифаль» будет обсуждаться всей столицей. Поэтому давай сегодня ещё раз выпьем за Вагнера, порадуемся нашему празднику, а завтра обсудим с Шереметевым, что можно сделать, чтобы петербургская публика и дальше могла наслаждаться последним творением Маэстро.

– Сергей, «Парсифаль» подарил мне столько необычных встреч с музыкой и с интересными людьми, я чувствую себя по-настоящему счастливым. А самое нежданное знакомство – с тобой. Слушаю тебя и понимаю, что, хоть и вижу тебя почти ежедневно, до сегодняшнего вечера я совсем тебя не знал.

– Так и я рад заново узнать тебя, романтик! Поэтому давай на посошок за знакомство и за ощущение счастья!

Михаил вернулся домой уже под утро. Мари и дети сладко спали. Толстой обрадовался тому, что детская спальня вновь вернулась к жизни – Николая и Александра отпустили из Пажеского корпуса на рождественские каникулы. Михаил поцеловал сыновей и подумал: скоро мальчишки подрастут, и он познакомит их с «Парсифалем».

Часть VI
Копьё Святое я возвращаю вам![15]15
  Слова Парсифаля, обращённые к рыцарям Святого Грааля. В оригинале у Вагнера: Den heil’gen Speer – ich bring’ihn euch zurück!


[Закрыть]

Весь следующий день после премьеры граф Михаил Алексеевич Толстой чувствовал себя опьянённым: чем бы он ни занялся, в голове звучала мелодия из «Парсифаля». Он пытался её напеть или наиграть на рояле – ничего не получалось, перечитывал либретто – не хватало музыки. Граф даже подумывал купить билет на завтрашнее представление в Народном доме, да не позволили служебные обязанности.

Утро 23 декабря в конторе Главного управления по делам печати началось с прочтения рецензий на премьеру.

«Молодое музыкально-историческое общество графа Шереметева может быть довольно тем, что его инициатива успешно осуществилась», – декламировал Михаил своему коллеге Сергею Реброву слова критика из журнала «Искра».

«Литургийно звучит грандиозная сказка-мистерия Вагнера «Парсифаль», – сказка, которая только что освободилась от тяжёлого Байройтского пленения. Почёт и уважение графу Александру Дмитриевичу Шереметеву!» – вторил ему Сергей, перелистывая страницы газеты «Обозрение театров».

Друзья не заметили, как в кабинет вошёл Сергей Сергеевич Татищев, их руководитель.

– Ну что, господа вагнерианцы, газетными рецензиями балуетесь в служебное время? Нехорошо! Вот послушайте, какой отзыв на спектакль написали лично для министра внутренних дел Маклакова и доставили сегодня со срочной почтой, – Татищев начал читать с листа, и его ироничный тон моментально исчез:

«Милостивый Государь, Николай Алексеевич!

До моего сведения из совершенно достоверных источников дошло, что постановка на сцене Народного дома оперы Вагнера «Парсифаль» крайне смущает религиозное чувство православных зрителей. Особо тяжёлое впечатление производит в третьем действии коленопреклоненная молитва, воздеяние рук Парсифаля и благословление им чашею».

– Ваше превосходительство, позвольте вас перебить, – обратился к начальнику Ребров, – кто есть сей неравнодушный цензор, взявшийся за перо, как только отзвучали последние аккорды оперы? Чует моё сердце: что не кто иной, как обер-прокурор Святейшего Синода Владимир Карлович Саблер…

– Не ехидничайте, Ребров. Он самый, причём, по-видимому, очень разозлённый тем, что его замечания к тексту либретто были полностью проигнорированы.

– А вот это неправда, ваше превосходительство, – парировал Толстой, – Шереметев изменил текст либретто именно так, как просил Синод. Вы же сами благодарили переводчика Коломийцова после премьеры!

– Дослушайте меня, Толстой. Вопрос на самом деле касается не столько текста, сколько самого спектакля. Дайте я дочитаю:

«Я указывал на то, чтобы при самой постановке оперы было устранено всё, способное смутить религиозное чувство православных зрителей. Ввиду вышеизложенного, прошу Ваше высокопревосходительство принять зависящие меры к устранению при исполнении оперы «Парсифаль» всего, могущего причинить соблазн для верующих, смущённых появлением певца в одежде и облике, напоминающих Христа Спасителя».

– Так и написал – «причинить соблазн»? – вопросил Ребров. И, получив утвердительный ответ, тихо промолвил: – Очень странная фраза для человека, выражающего претензию. Словно он сам ощутил притяжение к Парсифалю… В любом случае, Сергей Сергеевич, Вагнер никого не заставлял добиваться внешнего сходства Парсифаля со Спасителем. Это задумка режиссёра. Было бы в высшей степени несправедливо обвинять в последствиях её реализации министра и Главное управление по делам печати, ответственных за цензуру исключительно вагнеровского текста. А к нему, как я вижу, у обер-прокурора замечаний и нет…

– Так-то оно так, Сергей Константинович. Вот только кому из нас нужны напряжённые отношения со Святейшим Синодом? Поэтому поручаю вам обоим срочное задание. Толстой, немедленно навестите графа Шереметева и обсудите с ним, возможно ли внести в постановку косметические правки, которые внешне выглядели бы как уступка обер-прокурору. А вы, Ребров, сегодня же подготовьте ответ в Синод от имени министра, подчёркивающий наше почтительное отношение к мнению обер-прокурора и готовность добиться выполнения всех его замечаний. Министр подпишет собственноручно, и я отвезу его Саблеру лично. Все остальные ваши дела требую отложить, иначе не слышать нам больше «Парсифаля» в Российской империи…

– Разве я был не прав? – в сердцах промолвил Ребров, как только начальник вышел из конторы. – Чуяло моё сердце…

Михаил Алексеевич молчал, уставившись в потолок и предаваясь собственным мыслям. Он совсем не слушал нравоучений Сергея, жаловавшегося, что никто (имея в виду Толстого) не прислушался к его пророчеству и не заставил Шереметева обсудить с цензорским ведомством подробности готовящейся постановки. «Крах нашего «Парсифаля», – единственное, что смог уловить Михаил.

Обернувшись к другу, Толстой пристально взглянул ему в глаза:

– Кто написал донос обер-прокурору, Сергей?

Он взял со стола оставленные Татищевым листки бумаги:

– Письмо один в один повторяет слова, произнесённые тобой позавчера в доме на Моховой. Неужели это был ты? Зачем?

От удивления брови у Реброва приподнялись, глаза расширились, лицо стало медленно наливаться краской. Однако цензор взял себя в руки и, посмеиваясь, произнёс:

– Конечно же, это моих рук дело. Посадил я тебя в третьем часу утра в экипаж, вернулся в гостиную, допил любимое шампанское Рихарда Вагнера, развалившись в кресле рядом с его бюстом, и загрустил. Не дал мне Бог в тот вечер достойного собеседника, чтобы обговорить все нюансы премьеры, разве что друга Михаила, неисправимого романтика… Совсем другое дело, подумал я, если бы наш обер-прокурор Владимир Карлович Саблер не обессилил после спектакля, а зашёл ко мне обменяться впечатлениями. Он бы меня обязательно понял! И так мне не хватало его общества, что взялся я за перо и, пока не потерял сознание от количества выпитого, изложил для Саблера на бумаге все свои мысли по поводу этой ужасной постановки, а с утра отправил прямо в Синод… Ты, Михаил, совсем рассудка лишился? Как тебе такая ересь в голову могла прийти? А ещё заявлял, что по-настоящему узнал меня… Музыка Вагнера по-разному на людей действует, но чтобы именно так… Первый раз вижу. Уж не ты ли сам написал эту прекрасную рецензию для Саблера и по каким-то причинам желаешь поделиться своими лаврами со мной?

Настала очередь Михаила Алексеевича покраснеть. Он испытывал стыд от того, что усомнился в своём друге, и саркастичная реплика Сергея о неглубоком понимании им, Михаилом, «Парсифаля» уязвила графа. Толстой на самом деле не сомневался в порядочности Реброва, просто ему было сложно представить, чтобы хоть кто-то смог разобраться во всех тонкостях постановки лучше его друга. Михаил искренне извинился. К тому же он только что услышал из долгого монолога нечто, доказывающее необоснованность своих подозрений, и, побоявшись, что ослышался, спросил:

– Если ты меня простил, Сергей, скажи, правильно ли я тебя понял, что обер-прокурор присутствовал на премьере?

– Бог простит! А ты разве не заметил его в Народном доме? Ты тогда рассуждал о русских «цензурных отцах» мистерии, а я кивком головы указал тебе на Саблера, сидящего в зрительном зале. Да ты, похоже, в эйфории внимания не обратил.

– Что же получается – Владимир Карлович был в тот вечер в театре собственной персоной, и ему не понравилась постановка? Где он сидел, не помнишь?

– Рядом с Маклаковым.

– Наш обер-прокурор – не тот человек, что будет молчать, особенно в компании министра внутренних дел, когда ему что-то не по душе. Саблер бы тотчас же поделился своим возмущением с Маклаковым. Зачем на следующий день ему понадобилось прикрываться «совершенно достоверными источниками»? Глупость какая-то выходит… Если только Саблер не проникся парсифалевским состраданием и решил прикусить язык в театре, чтобы не портить министру-вагнерианцу праздник…

– Они оба после премьеры находились в прекрасном расположении духа, я сам видел. Но давай предположим, что обер-прокурор всё-таки высказал Маклакову своё недовольство. Наш министр мгновенно чует угрозу, когда дело касается службы: под вопрос поставлено качество нашей цензуры. И они вдвоём договорились, что Саблер напишет жалобу со ссылкой на анонимный донос, её передадут министру, а тот зафиксирует ответ на бумаге: мол, мы здесь ни при чём, весь спрос с Шереметева! Найденное решение устроило обоих – в этом и причина их радостного настроения по окончании спектакля.

– Слишком сложно получается, Сергей, да и слишком мелочно для министра, – возразил Толстой. – Маклаков, конечно, очень опытен в политических интригах, но он никогда не подставил бы под удар своё собственное ведомство или советника Государя, коим является Шереметев. Давай ещё раз перечитаем письмо от Саблера. Вдруг мы что-то упустили?

Друзья погрузились в чтение, декламируя послание обер-прокурора и расставляя в нём акценты. Как только часть с обращёнными к министру требованиями была завершена, Ребров с удивлением воскликнул:

– А это ещё что такое? Ах вы, мои отцы-кормильцы от цензуры! Спиной чуете только нюансы и полутона казённого языка, что могут стоить вам карьеры! Они затмевают вам сознание, закрывая от вашего взгляда самые обыденные, низменные и подлые черты мира искусства. Вот, Михаил, прочти последний абзац, который упустил Татищев…

Толстой пробежал глазами окончание письма, напоминающее министру о том, что изначально прошение было подано для постановки исключительно на сцене Общества музыкальной драмы. Оно завершалось словами:

«Как мне известно со слов Принцессы Елены Георгиевны Альтенбургской, дирекция названного Общества имела твёрдое намерение устранить при постановке оперы всё, могущее вызвать какой-либо соблазн для столь чуткого религиозного чувства верующих людей».

– Что ж получается, Сергей, «совершенно достоверный источник» – не кто иной, как принцесса Альтенбургская, желающая насолить Шереметеву, конкурирующему при постановке «Парсифаля» с Театром музыкальной драмы и режиссёром Лапицким, которых она спонсирует? Её титул вынудил обер-прокурора изменить собственное мнение о премьере, которая ему самому понравилась? – вопросил Толстой.

– Другого объяснения быть не может. Тем более, что принцесса – внучка Великой княгини Елены Павловны, той самой, что отказала Вагнеру в создании «петербургского Байройта». Она наверняка решила взять реванш за бездумное поведение своей венценосной бабки, – засмеялся Ребров. – Ты с ней знаком лично? Видел её на премьере?

– Знаком. На лицо она совсем не красавица, взглядов окружающих не привлекает, но не приметить известные всему Петербургу строгие, изящные наряды принцессы Елены невозможно. Клянусь, что в театре её не было. Кстати, режиссёра Лапицкого я тоже не приметил.

– Вот и сбылось моё очередное пророчество: доносы пришли от людей, в глаза не видевших оперу, но насытившихся слухами, – по-философски промолвил Ребров. – И раз уж обер-прокурор позволил использовать себя даже не в конкурентной борьбе, а в театральных склоках, Шереметев должен непременно узнать об этом. Ступай к нему, передай наш разговор в подробностях. Граф на особом счету в императорской семье. Я уверен, он найдёт правильное решение в сложившейся ситуации. А до того, как ты помчишься к своему вагнеровскому другу, помоги, пожалуйста, запиши снова под мою диктовку – так мне будет проще сосредоточиться на выборе правильных слов. Надо облагоразумить обер-прокурора и отвести от нас возможную опасность.

– А я думал, что мой вагнеровский друг – это ты, – с обидой произнёс Михаил Алексеевич.

Он послушно, аккуратным почерком положил на бумагу обращение к Саблеру, сформулированное Сергеем:

«Милостивый Государь, Владимир Карлович!

Имею честь сообщить Вашему высокопревосходительству, что до принципиального разрешения вопроса о постановке на сцене оперы Вагнера «Парсифаль» Вам послан был на просмотр текст этого музыкального произведения, и Вашим высокопревосходительством были точно указаны те изменения (на страницах 24, 25 и 26 либретто оперы), которые, по мнению Вашему, необходимо произвести в указанном тексте для того, чтобы сделать эту оперу-мистерию возможною для публичного воспроизведения на сцене.

Требования эти были сообщены графу Шереметеву. Но кроме того, после первого же спектакля были немедленно сделаны распоряжения об устранении всех подробностей сценической постановки «Парсифаля», которые могли бы послужить соблазном для религиозного чувства православных зрителей и на которые Вы мне указали.

Прошу Ваше высокопревосходительство принять уверение в совершенном уважении и преданности.

Николай Маклаков».

* * *

– Даже не представляю, дорогой Михаил Алексеевич, удастся ли нам с вами когда-нибудь один на один обсудить другие аспекты вагнеровской мистерии, кроме интересующих духовную цензуру, хотя они тоже очень важны, – с улыбкой промолвил граф Шереметев, предлагая Толстому расположиться в креслах зрительного зала Народного дома после окончания репетиции перед вечерним представлением «Парсифаля», вторым за всю историю России. – Сегодня утром звонил министр Маклаков, рассказал о письме обер-прокурора. Я уже стал побаиваться, состоится ли сегодняшний спектакль. Но раз вы пришли, значит, мои страхи напрасны, не так ли?