Текст книги "Меч ангелов"

С дочкой Лойбе я встретился в боковом крыле здания Святого Официума, в маленькой комнатушке, которая была ей предоставлена. Когда я вошел, Илона сидела на кровати, печальная и бледная, всматриваясь невидящим взглядом в бледный свет дня, проникавший сквозь узкое окошко.

– Здравствуй, Илона, – сказал я.

Обернулась ко мне, а я отметил, что ужасные события покрыли ее кожу – прямо под глазами – глубокими морщинками. О, мои милые, не поймите меня превратно. Илона все еще оставалась прекрасной, но – красотой женщины, а не невинной девицы, лишенной тревог и беспокойства.

– Здравствуйте, – сказала она бесцветным тоном. – Мне придется отсюда уйти, верно?

– Да, моя дорогая, – ответил я. – И я ничего не смогу с этим поделать. У тебя никого не осталось?

– Нет, я ведь уже вам говорила, – пожала она плечами. – Мать умерла во время родов, братьев отца прибрал мор… У меня был только он. А теперь у меня есть лишь то, чем я обладаю здесь. – Она взглянула на сундук с резными грифонами, что стоял в углу комнаты.

– Драгоценности? Сокровища?

– Немного платьев, – покачала она головой. – Немного украшений. Может, хватит на несколько месяцев скромной жизни. Риттер говорит, чтобы я ехала в столицу. – Она чуть оживилась. – Что сведет меня со своими приятелями. Может, я смогу играть на сцене?

– Это тяжелый хлеб, Илона, – сказал я. – Особенно коли начинать без друзей и денег.

– Знаете, мастер, он признался мне в любви, – легонько усмехнулась она – но улыбка была лишена веселья.

– О! – только и сказал я, почувствовав уважение к мастеру Риттеру. – И что ты ответила, если мне позволено будет спросить?

– Я не люблю его, – сказала она попросту. – Он… друг.

– Мне неприятно это тебе говорить, Илона, но когда мы поймаем твоего отца и он предстанет, обвиненный, пред Святым Официумом, что, даст Бог, произойдет очень скоро, все его имущество перейдет Инквизиториуму. Таков закон.

– Знаю, – ответила она.

Подняла глаза, полные слез.

– Почему он это со мной сделал? – спросила. – Я так сильно его любила. Думала, что он заботится обо мне, присматривает за мной… А была лишь свиньей, которую надо откармливать под нож, – добавила резким тоном, и я увидел, что она стискивает рукою край платья.

– Это верно, – ответил я, поскольку не собирался утешать ее. – Но теперь тебе необходимо научиться жить с этой мыслью. Ежели не можешь чего-то изменить, ты должна с этим смириться. А прошлого мы ни за что не сможем изменить.

– Найдете его? – спросила она, глядя теперь куда-то над моей головой.

– Конечно, – ответил я. – Не нынче, так завтра, не через месяц – так через два или через год. Официум терпелив…

– Когда его найдете… спросите – зачем…

Я покивал, но, говоря откровенно, не было нужды говорить с Лойбе, чтобы найти ответ на такой вопрос. Люди всегда жаждали бессмертия или хотя бы долгой жизни. Молодости, жизненных сил, богатства. И за столь тленную тщету отдавали бессмертную душу. Были достойны не только осуждения, но и прежде всего сострадания. Осуждение было в руках Всемогущего Господа, а мы могли даровать им лишь сострадание и послать их к Престолу Господню дорогой непредставимой, но исполненной любовью боли.

– Я думал о том, что могу для тебя сделать, – сказал я медленно. – И мне в голову пришла одна мысль.

– Да? – Она взглянула на меня без какого-либо интереса.

– Я хорошо знаю женщину, которая содержит дом, в котором встречаются богатые купцы и дворяне. Полагаю, что сумел бы уговорить ее принять тебя…

– И что мне придется там делать?

– Красиво выглядеть, вести умные беседы, пить вино, флиртовать…

– Вы говорите о доме свиданий! – Она взглянула на меня в упор и с недоверием, а потом внезапно расплакалась. – Вы и вправду желаете мне такой судьбы? Я столь малого достойна в ваших глазах? Может, это и справедливо, – продолжала она, всхлипывая, – поскольку я ничего не значу и в собственных глазах.

Я обнял ее и придержал, когда попыталась вырваться.

– Дитя, – сказал я ей. – Выслушай меня, прежде чем осуждать. Ты права, я говорю о доме свиданий, но никто не принудит тебя ни к чему против твоей воли. Пойми, ты будешь притягательна для гостей уже сама по себе. Красивая, талантливая, привлекательная, некогда богатая девушка, которую собственный отец лишил наследства и хотел убить. Ты не должна говорить о том, что узнала во время допросов, но мы можем замолвить словечко здесь, словечко там – чтобы усилить интерес людей. Они заплатят чистым золотом, лишь бы только с тобой просто поговорить – и уж тем более если будут верить, что беседа сможет принести более щедрый урожай.

Она сделалась неподвижна в моих объятиях и только всхлипывала, уткнувшись мне в шею. Я чувствовал ее теплое дыхание и слезы.

– А через месяц мы кое к кому наведаемся, и это, надеюсь, принесет тебе много пользы. Поверь мне.

– Инквизитору? – прошептала она у моей шеи.

– Что ж, раз уж Господь наш сумел поверить мытарям и преступникам… – ответил я.

Кроме того, я ведь поклялся, что отплачу за ее доброту, а Мордимер Маддердин – человек, который ценит свое слово сильнее собственной жизни. По крайней мере, хотелось бы мне в это верить…

* * *

Тамила была женщиной не первой молодости; наверняка минуло уже сколько-то лет с того времени, как она перешла рубеж своего тридцатилетия. Лицо ее, однако, еще обладало очарованием девичьей нежности, пусть даже возвращать ее Тамиле приходилось каждое утро, тратя при этом все больше времени. Кроме интересного лица, обладала она также прекрасным телом. И соблазны его, как и пристало уважаемой хозяйке дома свиданий, не разменивала на звонкую монету.

Мы сидели в удобных креслах в комнате, где она принимала гостей, желавших обратиться к ней с особенными просьбами. Я вкратце описал свою проблему, не углубляясь, конечно, в мрачные тайны следствия, о которых не следовало знать посторонним.

Тамила спокойно выслушала меня, а потом молчала еще некоторое время.

– Ты сошел с ума? – спросила наконец, и взгляд ее трудно было назвать приязненным. – Что, мой дом кажется тебе философской академией?

– И откуда ты знаешь столь непростые слова? – пошутил я.

– Ты бы удивился, – ответила она резко. – Могу принять эту твою девушку, но она станет делать все, что требуется. И знай, что для непослушных у меня найдется хлыст – например, визиты клиентов с особенными, – она весьма зловеще усмехнулась при этих словах, – потребностями, а то – попросту вышвырну ее на улицу.

Я огляделся и ткнул пальцем на прекрасный гобелен со святым Георгием, убивающим дракона. Дракон извивался под копытами коня с глупым выражением на морде, словно удивлялся, откуда в его груди кусок дерева, увенчанный остро заточенной сталью. Святой Георгий же, напротив, усмехался триумфально, а его золотые волосы окружал горящий нимб.

– Не тот ли это гобелен, который купила еще святой памяти Лонна? – спросил я ласково. – Красивый, верно?

Взгляд Тамилы сперва метнулся к гобелену, а потом вернулся ко мне. Упоминание Лонны должно было дать ей повод к размышлению. В конце концов, предыдущая владелица этого веселого дома была обвинена в целом ряде грехов. И обвинение это удивительным образом совпало во времени с разрывом дружеских отношений, некогда соединявших ее с вашим нижайшим слугой. Конечно, это было всего лишь совпадение…

– Это против правил моего дома, – сказала Тамила куда более ласковым тоном, но я знал уже, что уступит.

– Только ведь это ты устанавливаешь правила, – заметил я ей. – Это тебя должны слушаться остальные – а никак не наоборот.

Она вздохнула, и круглая грудь ее шевельнулась под платьем.

– Ты прав, – кивнула. – Но знай, что сделаю это лишь во имя нашей приязни. Возьму эту девушку под опеку и не дам ее в обиду.

– Я искренне тебе благодарен и никогда не позабуду об оказанной мне услуге. Однако ж я уверен, что множество людей будет удивлено твоим небывалым великодушием. И если, по воле непредвиденного случая, возникнут какие-либо сложности – я буду воистину безутешен…

– И о каких сложностях ты говоришь? – быстро глянула она на меня.

– Ну, если бы, например, девушку – противу твоей воли и противу твоего согласия, конечно же, – изнасиловал кто-то из клиентов, такой себе хрен с толстым кошелем и серьезными связями, тогда одной прекрасной ночью мне пришлось бы наведаться к тебе, моя радость…

– И? – спросила она, а я с удовлетворением приметил, как дрогнули ее губы.

– И поскольку я, при всех прочих своих талантах, еще и заправский иллюзионист, то показал бы тебе несколько чудесных фокусов, которые ты запомнила бы до конца жизни, – закончил я ласково. – И поверь мне, что ты до конца жизни вспоминала бы Мордимера Маддердина. Особенно в моменты, когда поглядывала б в зеркало на то, что осталось от твоего лица. И думала бы о том, сколь безрассудным было продать доверие за золотые денарии.

– Ах так… – шепнула она и взглянула на меня, я же увидел, как глаза ее подернулись поволокой. – Интересно, отчего я вся начинаю дрожать, когда слышу в твоем голосе такую убедительную угрозу?

Я взял ее за унизанную перстнями руку. Чудненько блестящее кольцо с рубином должно было стоить как минимум несколько сотен крон. Как и его изумрудный братик.

– И тебе по нраву подобная дрожь? – спросил я.

Она чуть втянула воздух и придвинулась ко мне ближе.

– Она меня беспокоит, – ответила, покусывая свои полные губы.

Легонько я провел рукой от подушечки ее указательного пальчика до самого запястья.

– И могу ли я тебе в этом помочь?

– М-м-м… да… – вздохнула она и пересела поближе. Ее волосы защекотали мой нос. – Ты такой сладкий, Мордимер, – шепнула. – Такой опасный…

Я услышал в ее голосе жар, который знаменовал, что мне не доведется покинуть сей приют слишком быстро. Впрочем, я не имел ничего против, поскольку знал, что слова «сладкий» и «опасный» чрезвычайно хорошо подходят к моему мягкому характеру и утонченным манерам.

* * *

– Все неплохо, – сказал канцелярист Его Преосвященства, увидев меня.

Изогнул в ухмылке сухие губы, я же вернул усмешку и вздохнул с облегчением. Слова «все неплохо» означали, что епископ пребывает в ненаихудшем состоянии духа – разве что слегка пьян, но по крайней мере не страдает ни от подагры, ни от язвы, ни от кожной сыпи. И это было замечательно, поскольку разговор со страдающим Герсардом обычно завершался весьма худо для собеседника. Настроение Его Преосвященства я уже научился сносить со стоическим спокойствием и воспринимал как своего рода естественный катаклизм, но нынче я всем сердцем жаждал благоприятного завершения аудиенции, поскольку она могла повлиять на будущее Илоны.

Я постучал в дверь: не слишком громко, чтобы Герсард не счел это дерзостью, но и не слишком тихо, чтобы не воспринял меня как слишком боязливого. Епископ любил гражданское мужество. Ну, конечно, до определенных, четко очерченных пределов…

– Войдите, – услышал я старческий голос и нажал на ручку двери.

Его Преосвященство сидел за огромным столом в первой комнате своего кабинета – за столом, который окружали шестнадцать черных резных кресел. Перед Герсардом высилась стопка документов, а рядом стояли ополовиненная бутылка вина из светло-зеленого стекла и хрустальный, инкрустированный золотом бокал.

– Мордимер, сыне, – радостно произнес епископ – и только тогда увидел Илону. – Ах, а это наверняка молодая дама, о которой ты упоминал, – добавил он, вставая. – Позволь же, дитя мое…

Илона подошла к Его Преосвященству и преклонила колени, низко склонив голову. Волосы ее были высоко зачесаны, на голове – чепчик, а темное платье застегнуто под самую шею. В этот миг выглядела она почти как монахиня, склонившаяся перед своим пастырем.

– Не нужно, не нужно, – сказал благодушно епископ, но перстень для поцелуя протянул. – Посидите минутку со старым, одиноким человеком. – В голосе его звучала печаль, а я догадался, что бутылка на столе – не первая из тех, с чьим содержимым Герсард нынче ознакомился.

– Видишь, Мордимер, чего от меня хотят, – обвел он широким жестом стол. – Петиции, приговоры, отчеты, рапорты, балансы, жалобы, доносы… А ты читай все, человече, пусть хоть глаза ослепнут в полутьме… От месяца к месяцу я вижу все хуже, – пожаловался он Илоне страдающим тоном.

– Кто-то должен запретить Вашему Преосвященству это делать, – сказал я решительно.

– Да неужто? – спросил епископ внезапно трезвым тоном и повернулся ко мне.

– Ваше Преосвященство, вы истинное сокровище для нашего города да и для всего христианского мира, неужто можем мы спокойно смотреть, как вы изнуряете себя, не следя за собственным здоровьем…

Герсард молча глядел на меня. Глаза его минуту напоминали темные камешки, но потом снова пьяно заблестели. Он пожал плечами и печально усмехнулся.

– Видишь, дитя, – обратился к Илоне. – Мало тут таких, как этот честный паренек. Им там, – снова махнул рукою, но на сей раз в сторону двери, – все равно, здоров ли я или болен, лишь бы только читал, подписывал, слушал, правил, давал рекомендации. – Он громко отхлебнул из бокала. – Господь тяжко испытывает верных слуг своих…

Учитывая доходы от епископских ленов и тот факт, что должниками Герсарда были многие из кардиналов и даже сам Святейший Отец, испытания эти не были слишком уж тяжелы. Но, конечно, я не намеревался делиться с Его Преосвященством своими мыслями: ведь после такого разговора я бы наверняка лишился оказии делиться с кем бы то ни было чем бы то ни было – навсегда.

– Налейте себе вина, детки, – предложил епископ. – И расскажите-ка, с чем вы пришли к старику?

Из собственного опыта я знал, что епископу, когда он в подобном настроении, очень просто надоесть, а тогда шансы получить то, что мы хотели, были бы слишком малы. Поэтому я коротко, но красочно обрисовал историю Илоны. Когда рассказывал, как ей приходится теперь жить у своей далекой родственницы Тамилы, содержащей дом свиданий, и как приходится наблюдать такое, чего не следует видеть девице, воспитанной в невинности, в глазах у епископа Герсарда стояли слезы.

– Мое дитя, мое бедное дитя, – бормотал он. – Что за жуткая история. Как твой отец мог использовать столь невинное создание?.. – Он вытер глаза ладонью. – Что мы предприняли по этому делу, Мордимер? – спросил он внезапно жестким тоном.

– Разослали описание Лойбе во все отделения Инквизиториума, – ответил я быстро, поскольку ожидал этого вопроса. – Сообщили юстициариям, цехам, городским советам, что ищем фальшивомонетчика и убийцу. Мы также передали весточку… – я чуть понизил голос, – …кому нужно.

– Кому нуж… – начал епископ. – А, верно, – добавил через миг. – Это хорошо, что и им тоже… – Он потер подбородок. – Это хорошо. Да, сказал бы я даже, что это более чем правильно… Ты сходил туда лично, сынок?

– Да, Ваше Преосвященство.

– Ты осталась без имущества? – спросил он, переведя взгляд на Илону.

– Да, Ваше Преосвященство, – ответила она, склонив голову.

– Мордимер говорил, что ты играла с комедиантами? Развлечешь старика?

Я закусил губу. Разговор поворачивал в опасное русло, особенно принимая во внимание, что Герсард считал выступления женщин на сцене неприемлемым злом. Или он захотел каприза ради либо просто по злобе унизить девушку, чтобы тем самым унизить меня?

Я не знал, ведь настроение хмельного епископа менялось, будто погода весной. Может, он и старый больной пьяница, но не стал бы тем, кем стал, когда б не умел обижать людей. И поэтому не следовало забывать: компания Его Преосвященства столь же безопасна, как и компания ядовитой змеи.

– Конечно, Ваше Преосвященство, – тихо ответила Илона и поднялась.

Начала монолог, который мне уже приходилось слышать. Сперва ее голос чуть дрожал, а епископ, казалось, даже не слушал ее, листая документы с выражением скуки на лице. А потом Илона прикрыла глаза, будто желая оказаться в мире, который видела бы лишь она сама – и никто, кроме нее. Голос ее сделался сильнее. Говорила о тоске и любви, о ненависти и страхе, о предзнаменованиях и отваге. Герсард замер, положив руки на листок, а взгляд его устремился к прекрасной актрисе. Илона в тот миг, казалось, пылала, будто факел, зажженный в темной комнате, а голос ее гремел не только в воздухе вокруг нас, но и в самих наших сердцах. Когда она говорила о мести убийце любимого, я заметил, как потянулась к несуществующей рукояти кинжала у пояса. Наконец закончила и склонила голову, а Герсард долгое время глядел на нее мертвым взглядом.

– Теперь оставь нас одних, дитя, – приказал хрипло.

Илона молча вышла. Герсард, когда двери уже затворились, быстро взглянул на меня.

– Чего ты от меня хочешь, Мордимер? – спросил он тоном, который из спокойной заинтересованности легко мог измениться на неприязнь. – Кто она для тебя? Прелюбодействуешь с ней?

– Клянусь, что нет, Ваше Преосвященство, – ответил я поспешно.

– Тогда что? С каких это пор мой инквизитор безвозмездно проникается интересами обиженных девиц? – Я услыхал в его вопросе иронию.

Я и сам задавал себе тот же вопрос, но ответить на него было непросто.

– Ее жизнь разбита вдребезги, – сказал я. – И я не вижу в том ни тени ее вины. Заслужила ли она столь горькую судьбу?

То, о чем я говорил, было, несомненно, правдой, но – не всей. В Илоне Лойбе было нечто, принуждавшее меня делать все, дабы казаться в ее глазах лучшим, нежели я есть. Я видел ее униженной, грязной, изнасилованной, несчастной, с лицом, искаженным ненавистью, страхом и отчаянием.

Кое-что из увиденного пробуждало мою жалость или гнев, но ничто не пробуждало отвращения. Я видел ее и счастливой, улыбающейся, полной огня, с глазами, горящими любовью или гневом. И полагал, что мир заслужил ту толику красоты, которую она могла ему дать.

Однако я не хотел говорить обо всем этом Герсарду, поскольку тот, несомненно, решил бы, что я сошел с ума. А впрочем… может, так оно и было?

– А я? Разве моя судьба не горька? Заслужил ли я презрение, враждебность, ежедневное общение с глупцами вроде тебя или сотен других? – спросил разозленный епископ.

– Конечно же, Ваше Преосвященство, вы все это заслужили, – ответил я и увидел, как на его лице появляется гневное удивление, а глаза снова темнеют. – Поскольку Ваше Преосвященство, – быстро продолжил я, – невзирая на собственные страдания, посвятил все свои силы распространению Божьей Славы и росту тленного счастья неблагодарных обывателей сего города. Ваше Преосвященство, вы несете крест Христовой муки, невзирая на цену, что ежедневно приходится платить, и не ожидая доброго слова от ближних.

Я замолчал и с дрожью в сердце ждал, как отреагирует епископ. Гневная гримаса медленно покидала его лицо. Он потер глаза рукою.

– Это правда, – сказал в задумчивости и возвел очи к потолку. – Истинная правда, сыне: служу Господу как только могу, пусть даже рыдаю всякий день, говоря: «Эли, Эли, лама сабахтани»[9]9
  Согласно евангелической традиции, слова Христа на кресте; обычно переводятся как «Отче, Отче, отчего ты меня оставил?»


[Закрыть]. Но не всякий в силах нести сей крест. Ты ведь это хотел сказать?

– Ваше Преосвященство читает мои мысли, – ответил я тихо.

– Она его нести не должна, – сказал он будто самому себе. – И я сниму его с ее плеч, – решил он, глубоко вздыхая. – Подай мне перо, сыне.

Некоторое время он искал чистый листок бумаги, а потом принялся писать, но я опасался присматриваться более пристально. Наконец, он посыпал лист песком и внимательно перечитал. Толкнул документ в мою сторону.

– Пусть канцелярия поставит печать, – сказал. – Прикажи им также приготовить бумаги на признание за госпожой Лойбе прижизненной годовой пенсии в размере… – он прервался и глянул на меня. – В каком размере, Мордимер?

– Само знание, что Ваше Преосвященство милостиво помнит ее, окажется для девушки достаточной радостью, – ответил я униженным тоном, поскольку Герсард наверняка проверял меня.

– Знаю, – снова вздохнул он. – Но жить-то нужно… Скажем – триста крон.

Не было это большими деньгами, особенно если пришлось бы жить на них целый год, однако тому, кто хотел бы жить скромно, но достойно, могло хватить.

– Это более чем щедро – если позволено мне будет высказать собственное суждение, – сказал я.

– А то, может, и пятьсот, – махнул он рукою в перстнях. – Эти несколько грошиков не обеднят епископство. Можешь идти.

Я глубоко поклонился, но епископ внезапно встал с кресла и приблизился ко мне нетвердой походкой. Меня окутал запах вина.

– Когда я смотрел на нее, – сказал Герсард, тяжело опираясь о мое плечо, – я желал бы, чтоб… – он опасно покачнулся, и я поддержал его за локоть, – чтобы ее глаза… – он надолго замолчал.

– Отразили истину? – спросил я тихо, хотя тут же захотел откусить себе язык.

Он глянул на меня из-под припухших век. Лишь теперь, когда он стоял так близко, я заметил, что на лице его появились уже старческие пятна. Он был всего лишь старым, больным и несчастным человеком, в глазах которого отражалась смертельная тоска.

– Да, – ответил он. – Ты ведь понимаешь, Мордимер, верно?

– Понимаю, Ваше Преосвященство, – ответил я, подумав о том, не придется ли мне в будущем заплатить слишком высокую цену за минуты искренности епископа.

– Именно. – Он легонько подтолкнул меня. – Ступай же, не стоит ей ждать.

Я поклонился и поцеловал епископский перстень. В него был вставлен кусочек камня, на который ступил наш Господь, сходя с Распятия Своей муки. Но Герсард не смотрел на меня – лишь куда-то вдаль. Может, вглядывался в руины собственной молодости, а может, со страхом смотрел в будущее? А может, просто застыл в пьяном отупении? Кто же мог знать? И кому вообще было до этого дело?

Я осторожно затворил за собой дверь и лишь тогда взглянул на документ. Кредитный лист на предъявителя.

– Мой Бог, – сказал я и отдал лист Илоне.

Она глядела на неразборчивые каракули Герсарда, будто не могла понять их содержания.

– Он ошибся на один ноль, верно? – спросила тихо.

– Нет, – ответил я. – Сумма ведь написана и словами. К тому же он установил тебе ежегодную пенсию. – Я глубоко вздохнул. – Подожди здесь, дорогая, а я решу необходимые формальности. Это займет минутку.

* * *

Мы стояли у белых врат епископского дворца, в десятке шагов от разомлевших стражников: те дремали, уткнувшись головами в древки алебард. Заходящее солнце взблескивало на серебряных крышах домов.

– Я не знаю… Не обижайтесь… Но разве я не должна вас как-то… отблагодарить? – Илона слегка дотронулась рукою до спрятанного кредитного письма Его Преосвященства.

– Нет, милая, – ответил я решительно, поскольку Мордимер Маддердин не обкрадывает бедняков, даже если те неожиданно разбогатели. – Ты должна начать новую жизнь, а эта сумма тебе наверняка пригодится. Позволь также дать тебе совет, идущий от чистого сердца: никогда более не говори, что ты ничего не достойна. Поскольку мы стоим ровно столько, сколько готовы стоить в собственных глазах.

Она подняла на меня глаза, и я увидел, что она плачет.

– Тогда, быть может, хотя бы отобедаете со мной? – спросила сквозь слезы.

– Увы, моя красавица. Прости, но я уговорился об одной не терпящей отлагательств встрече.

Я поцеловал ее в обе щеки, а она крепко обняла меня и долго не отпускала.

– Спасибо, – сказала. – Правда спасибо. Всегда, когда вам понадобится помощь, можете на меня рассчитывать…

– Это я благодарю тебя, – ответил я и кивнул, когда она непонимающе взглянула на меня сквозь слезы.

– Напиши мне, как устроишься, – сказал я напоследок. – И если возникнут проблемы – не колеблясь, сообщай. Прибуду так быстро, как только смогу.

– Мой рыцарь на белом коне… – усмехнулась она сквозь слезы и погладила мою щеку.

Я рассмеялся, а потом глядел, как уходила, стройная и красивая, готовая противостоять новым вызовам, что ждали ее впереди. Вздохнул. Меня также ждали некоторые вызовы, пусть и несколько иного рода. И я не соврал, сказав, что меня ждет не терпящее отлагательств дело, поскольку я получил очередную чувственную записку от Тамилы, торопящую меня, – записку от той Тамилы, с которой вот уже некоторое время меня единила глубокая связь духовной природы.

Я махнул Илоне на прощание, хотя и был уверен, что она не увидит моего жеста. Но что ж, может, я просто люблю смотреть, как солнце играет в гранях рубина, который с недавних пор поселился на моем пальце. И мне казалось, что, быть может, уже этой ночью присоединится к нему столь же прекрасный – изумрудный – братец.

Что ж, Тамила имела черту, которую я весьма люблю у женщин: была благодарна за отношения – искренние и непринужденные, – которые меж нами установились.