Текст книги "Декабристы. Мятеж реформаторов"

В ноябре 1741 года никакие интриги иностранных дипломатов в ее пользу не помогли бы Елизавете, если бы гвардия не поддержала ее столь энергично. Решительная инициатива переворота снова, как и год назад, шла снизу, из гвардейских полков.

Гвардия последовательно и настойчиво корректировала действия верхов.

Любопытно и важно, что в отличие от переворота 1740 года, когда лозунгом гвардии была смена личностей, переворот 1741 года проходил под лозунгом принципиально иного свойства: «Пойдемте же и будем только думать о том, чтобы сделать наше отечество счастливым во что бы то ни стало!» Слова эти произнесла Елизавета, но она знала, чего ждут от нее гвардейцы. И дело здесь не только в возвращении к петровской терминологии, но в углубляющемся понимании происходящего. Из узкой сферы внутридинастической борьбы гвардия и ее лидеры выходили на простор общегосударственных программ.

Когда Петр определил преображенцам и семеновцам уникальную роль автономной контролирующей и регулирующей силы, он и не думал о подобных последствиях. Но логика процесса поставила гвардию на то место, которое осталось вакантным после упразднения земских соборов и любого рода представительных учреждений, так или иначе ограничивающих самодержавный произвол, когда он явно вредил интересам страны.

Этот «гвардейский парламент», сам принимающий решения и сам же их реализующий, был, пожалуй, единственным в своем роде явлением в европейской политической истории.

Вряд ли имеет смысл говорить о какой-то ясно оформленной идеологии гвардейской массы. Время гвардейцев-идеологов – деятелей тайных обществ – еще не наступило. Речь может идти о других и трудно определяемых психологических механизмах.

Позволим себе не совсем корректно употребить введенное Карлом Густавом Юнгом понятие «групповое бессознательное». Не «коллективное бессознательное», имеющее дело с индивидуумами, а именно «групповое» – в данном случае описывающее процессы, свойственные социально-политическим группировкам.

Повторю, термин недостаточно корректен (содержание схожего понятия у Юнга неизмеримо сложнее), но он дает возможность охарактеризовать конкретное историческое явление.

Разумеется, как и во всякой общности, в гвардейской массе выделялись отдельные более активно мыслящие самостоятельные личности, бравшие на себя оформление преобладавших настроений, как это сделал подполковник-семеновец Пустошкин. Но эти индивидуумы неизменно действовали в соответствии с характером общего силового поля.

Действия гвардии на политической арене определялись двумя мощными мотивами, находившимися в парадоксальной связи друг с другом и выраставшими из «группового бессознательного».

Гвардия, если пользоваться современной терминологией, была запрограммирована на радикальную трансформацию реальности – от повседневного быта до политического устройства государства. Эта трансформация базировалась на петровском принципе «регулярности» – приведении аморфного московского мира в жесткую рациональную систему, управляемую единой волей. Сам процесс стремления к этой жесткости был динамичен и воспринимался гвардейцами, находившимися внутри процесса, как органичный и единственно возможный.

Катастрофичность процесса для страны, тяжкая бытовая и психологическая ломка, постигшая большинство населения, гвардией очевидно не ощущалась в силу ее органичной включенности в действие.

Именно это «групповое бессознательное», не требующее критической оценки своих действий, ориентированное на волю создателя гвардии, и сделало ее идеальным орудием в реализации «революции Петра» (Пушкин).

Но при этом шел и процесс иного рода – медленно, но неизбежно формировалось в гвардейской среде смутное пока еще представление об особости положения гвардейца как строителя нового мира, влекущее за собой потребность в самоуважении, в охранении личного достоинства.

Со смертью первого императора эпоха «бури и натиска» закончилась.

Разоренная и оглушенная сверхчеловеческим усилием страна в течение пяти лет переводила дыхание. И через пять лет после смерти создателя небывалой, полностью бесконтрольной системы абсолютной власти стал возможен призыв к членам Верховного тайного совета представителя петровской элиты: «Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли! Довольно, чтоб нам головы секли. Теперь такое время, чтоб самодержавию не быть!»

Для гвардейского офицерства в феврале 1730 года этот призыв оказался еще слишком радикальным. Но горький урок царствования Анны Иоанновны сделал его для гвардейцев, хлебнувших общего унижения, куда более внятным.

Верность петровскому устройству мира, которая подвигла гвардию отринуть конституционные идеи 1730 года, теряла прежний смысл. Этого мира с его лихорадочной динамикой и грандиозностью замыслов, оправдывавших в глазах гвардейца любые жертвы, больше не существовало.

Царствование Анны продемонстрировало наступление ложной стабильности, омертвления системы при сохранении ее античеловечности.

На этом страшном фоне приобретало иной характер представление о ценности человеческой личности и человеческого достоинства.

По сути дела, убрав Бирона и Брауншвейгов, гвардия пошла по пути, принципиально отличному от петровского. По пути совершенствования системы в направлении ее большей гибкости, рациональности управления уже не связанного намертво с единой волей и ориентированного на охранение личного достоинства русского дворянина.

Серией выступлений гвардия стремительно расширила пространство свободы для дворянина. Русский дворянин елизаветинского царствования отнюдь не идентичен русскому дворянину анненского царствования в отношении самовосприятия. Манифест о вольности дворянства, после которого можно стало говорить о дворянине как о человеке чести, не был капризом или маневром Петра III. Он был порожден самим духом елизаветинского царствования, совмещенным с европейским заквасом Петра III, вне зависимости от его личных качеств.

Отсюда был уже неизбежный путь к гвардейцам – идеологам тайных обществ времен Александра I и, соответственно, к высокой трагедии 14 декабря 1825 года.

Брауншвейгское семейство было сметено столь же легко, как и Бирон. Началась Елизаветинская эпоха, эпоха движения, но движения крайне противоречивого.

Произошло несомненное по сравнению с предыдущим десятилетием рассредоточение власти. Упразднен был кабинет министров, учреждено при императрице «министерское и генералитетское собрание» для занятий внешними и внутренними делами. Но собрание это, или конференция, занималось главным образом делами внешними. Внутренние дела в основной своей части легли на Сенат, который приобрел в этот период небывалое значение. «Елизаветинский Сенат действительно в истории русского государства занимает особое место – он не знает себе предшественника, так как в области внутреннего управления даже Сенат Петра I не достигал подобной самостоятельности»[19]19
  Зутис Я. Остзейский вопрос в XVIII веке. С. 199.


[Закрыть]. Сенат не только занимался законодательной деятельностью, не только был высшей судебной инстанцией, но и назначал губернаторов и всю высшую провинциальную администрацию, то есть реально контролировал страну. И дело было не в лени императрицы, которая могла при желании пойти путем Анны Иоанновны и передать управление в руки нескольких кабинет-министров, а в насущной необходимости расширить непосредственную опору власти, отказаться от принципа максимального ее сосредоточения, к чему вела логика неограниченного деспотизма…

Цитированный выше историк считает возможным употребить термин «сенатский конституционализм елизаветинского царствования». И дело не в том, насколько – практически – было ограничено самодержавие Сенатом при Елизавете, а в тенденции, в направлении движения.

«Сильная личность» елизаветинского царствования, Петр Иванович Шувалов, был, несмотря на особое свое положение, на право контролировать Сенат, отнюдь не всесилен.

Идеализировать государственную практику правительства Елизаветы не стоит. Но тенденция этой практики была разумная.

Однако параллельно с этой тенденцией шла другая.

С начала царствования Анны росли дворянские привилегии. Но не за счет самодержавия, а за счет крестьянства. Вместо того чтобы стремиться к равновесию прав сословий и, стало быть, равновесию политических сил в стране, самодержавие откупалось от дворянства крестьянскими головами. Это и была та ложная стабильность, о которой мы уже говорили. Задабриванием дворянства самодержавие покупало себе сиюминутное спокойствие, не думая о перспективе. Елизавета продолжила в этом вопросе политику Анны. Дворяне получили свои земли в полную собственность, без разделения уже на поместья и вотчины, дворяне теперь владели имениями. Петровский принцип майората – наследования земли старшим сыном, предотвращавший дробление имений, – был отменен в 1731 году. На первых порах это ублаготворило множество младших сыновей, но в будущем стало одной из причин разорения дворянства и падения его политического значения.

Вместе с тем при Елизавете дворяне получили право продавать и покупать крестьян с землей и без земли. Расширялась судебно-полицейская власть помещиков над крестьянами.

Государство выдавало крестьян помещику, лишая их своей защиты, обрывая последние связи основной массы подданных с властью. Петр начал этот процесс, Елизавета продолжила. О его завершении мы еще будем говорить.

Власть одновременно разоряла крестьян подушной податью и вместе с тем сокращала их экономические возможности, превращая в рабов нерасчетливого, как правило, помещика. И хотя одним из первых мероприятий нового царствования было прощение недоимок за все предшествующие годы, а затем и неоднократное снижение подати в связи с введением косвенных налогов, спасти положение это уже не могло.

В конце XVI – начале XVII века процесс закрепощения крестьян сопровождался постоянными восстаниями, завершившимися грандиозной крестьянской войной Болотникова и хаосом Смутного времени. Ответом на следующий этап закрепощения при Петре I было массовое бегство крестьян и восстание Булавина.

При Елизавете, когда окончательно определилась пагубная политика выдачи крестьянства дворянству, следовало ожидать реакции народа. Начинался трагический кризис взаимоотношений крестьянства и правительства, кульминацией которого явилась гражданская война – восстание Пугачева.

А пока что мужики сопротивлялись по-другому.

Главной формой сопротивления были побеги. Как мы помним, массовые побеги стали бедствием к концу петровского царствования. С 1719 по 1727 год из центральных районов России бежало 200 000 человек – по официальным данным, скорее всего приуменьшенным. Но при Елизавете бегство приняло небывалые размеры. Крестьяне бежали не только на традиционный Дон. Бежали в Финляндию, в прибалтийские провинции, в Польшу, в Пруссию, в Швецию. Бежали в Сибирь, в астраханские степи, в Оренбургский край, в Среднюю Азию, в Турцию.

В именном указе от 14 марта 1745 года сказано: «Уведомились мы, что при ревизии в Астрахани явились многие из подлых, объявляющие о себе, что не признают своих помещиков, ни того, где родились, которых по указам о ревизии выслать оттоль велено в Петербург на поселение, а иные подлые люди по привычке жить кругом Астрахани от той высылки бегут в Пермь и бусурманятся, также в степи на кубанску сторону на р. Куму и на бухарскую сторону за Яик, и там, промыслом звериным питаясь, зверски в отчаянии живут».

Русский историк С. В. Ешевский темпераментно комментировал этот указ: «Ничто не может лучше характеризовать этой жажды воли. Беглецы русские и в Остзейских провинциях, в Польше, в Пруссии, даже в Турции оставались верны религии отцов; надобно было, чтоб было положение их столь отчаянное, когда они решились лучше бусурманиться, чем воротиться к помещикам»[20]20
  Ешевский С. В. Сочинения по русской истории. М., 1900. С. 143.


[Закрыть]. И он совершенно прав.

На западной границе раскольники организовали цепь перевалочных пунктов для переброски беглых. В сенатском докладе от 16 сентября 1749 года содержится такое невеселое признание: «Смоленской губернии многое число за рубеж в Польшу вышло и вывезено не только числом людей, но и целыми деревнями».

Начались спонтанные, неудержимые, как эпидемии, массовые переселения. Разносились слухи, что в таких-то местах разрешают вольно селиться и даже денег дают по 5 рублей и от податей на 5 лет освобождают. И крестьяне шли семьями, деревнями, со всем имуществом.

Против переселенцев бросали войска, жестоко наказывали.

Но была еще и иная, не столь мирная форма протеста. Страну наводнили вооруженные разбойничьи ватаги. Костяк их составляли беглые солдаты.

Разбойники действовали на суше и на воде, превратив огромные районы страны в поле боевых действий. Чиновник, плывший с караваном из Москвы в Сибирь в 1744 году, сообщил, что между Москвой и Казанью он несколько раз вынужден был отбиваться пушечным огнем от волжских пиратов. А на Оке он насчитал более 50 разбитых и ограбленных судов. Когда отряды вооруженной вольницы стали показываться недалеко от Москвы, Елизавета именным указом от 7 сентября 1744 года повелела Сенату принять особые меры для борьбы с разбоями. Были сформированы специальные конные части и оборудованы суда. Во главе команд поставлены были сыщики.

Один из таких сыщиков доносил в 1752 году: «…В Серпейском уезде появилось много воров и разбойников. Оные злодеи ходят великими партиями с огненным ружьем, с рогатины и прочим злодейским ружьем и разбивают помещичьи дома». Подобные донесения поступали из десятков уездов. Началась «малая гражданская война».

Но правительственные команды, снабженные особыми инструкциями, имели мало успеха.

В 1756 году командир одной из таких команд майор Бражников доносил, что вступил в бой с разбойничьей ватагой, вооруженной, кроме ружей, еще и пушками. Команда майора Бражникова потерпела поражение, потеряв 27 человек убитыми, в то время как разбойников убито оказалось только шестеро.

Разбойники захватывали небольшие города и забирали налоговые деньги из правительственных учреждений.

Именным указом от 22 октября 1759 года Елизавета оповестила Сенат: «Известно нам, что во многих провинциях, и особенно в Московской и около Новгорода, великие разбои завелись и ужасные грабительства как проезжающим, так и живущим по деревням помещикам чинятся».

Страна шла к большой гражданской войне.

Ясно было, что требуются меры скорые и эффективные, чтобы предотвратить потрясения и придать государственному организму стабильность подлинную, а не мнимую. Недаром Петр Шувалов, едва ли не центральная и наиболее характерная фигура царствования, был бешеным прожектером. Прожектером в прямом, а вовсе не уничижительном смысле. Недаром Иван Шувалов, фаворит императрицы, человек умный и гуманный, взывал к ней в 1760 году: «Всемилостивейшая государыня, воззрите на плачевное многих людей состояние, стонущих под игом неправосудия, нападков, грабежей и разорениев».

Но в ситуации преддверия гражданской войны правительство Елизаветы все круче ориентировалось на дворянство, с одной стороны создавая себе опору в этом сильном слое, с другой – увеличивая социальную и политическую дисгармонию и провоцируя крестьянство на еще более яростное сопротивление.

В середине пятидесятых годов начал реализоваться один из проектов Петра Шувалова – составление Уложения. В одной из глав Уложения сказано было: «Дворянство имеет над людьми и крестьяны своими мужескаго и женского полу, и над имением их полную власть без изъятия, кроме отнятия живота и наказания кнутом, и произведения над оными пыток. И для того волен всякий дворянин тех своих людей и крестьян продавать и закладывать, в приданье, и в рекруты отдавать, и во всякие крепости укреплять, и на волю вечно и для промыслу и прокормления на время, а вдов и девок для замужества за посторонних отпускать… мужескому полу жениться, а женскому полу замуж идтить позволять, и, по изволению своему, во услужение, работы и посылки употреблять и всякия, кроме вышеописанных, наказания чинить или для наказания в судебные представительства представлять, и, по рассуждению своему, прощение чинить и от того наказания освобождать». Государство по этому проекту закона о крестьянах оставляло себе только право казнить, пытать и наказывать кнутом (наказание для государственных преступников). Все остальное, включая сечение розгами, батогами, плетьми, ссылку в Сибирь на поселение и т. д., предоставлялось помещику.

Близкие к Елизавете люди и Сенат, ощущая крайнюю неустойчивость положения, старались найти выход в максимальном удалении от того «равенства несвободы», которым Петр пытался – и не без успеха – сцементировать страну. «Все были равны перед его дубинкою», – писал Пушкин.

Во времена Анны Иоанновны и Бирона дворянство получило несомненные привилегии за счет крестьянства. Но оно платило за это тем же «равенством перед дубинкой», но дубинкой, вызывавшей только страх без всякой примеси уважения, как было при первом императоре. Русский дворянин с 1730 по 1740 год не был гражданином своего государства. Двумя выступлениями, двумя стремительными государственными переворотами гвардия принципиально изменила положение. Гвардия – выходцы из дворян, крестьян, купечества, посадских, организованные в активную автономную силу, – дала правительству возможность выбирать рациональные варианты дальнейшего развития.

Правительство выбрало вариант внутренне порочный, чреватый катастрофическими потрясениями. И к концу пятидесятых годов это вызвало резкое обострение перманентного социального кризиса системы.

В этой ситуации елизаветинские верхи, понимая, что многое в создавшемся положении восходит к петровским временам, сделали попытку ревизовать два фундаментальных петровских принципа. Во-первых, поставлен был вопрос если не об упразднении Табели о рангах, дающей возможность выслуживать полновесное по своим правам дворянство, то, во всяком случае, о существенном пересмотре прав выслуженного дворянства. Разночинцы, получившие дворянство по выслуге, должны были быть лишены прав «природных дворян». Эта идея – четко отделить природных дворян от дворян, выслужившихся из низших сословий, мелькала в шляхетских проектах 1730 года. А в 1830-х годах в трансформированном виде она появилась в политических проектах Пушкина, противника Табели о рангах: «Вот уже 140 лет как Табель о рангах сметает дворянство…» Но в каждом случае идея эта имеет свой смысл. Для группировки Татищева «чистота дворянских рядов» была некой гарантией против поглощения дворянства, способного ограничить самодержавие, всем обязанной этому самодержавию разночинной стихией, получавшей по выслуге те же политические права. Пушкин надеялся противопоставить «истинное дворянство», осознающее свой долг перед страной, конкретной николаевской бюрократии.

Для елизаветинских законодателей это был, субъективно, еще один способ задобрить и сплотить природное дворянство вокруг трона.

Во-вторых, составители Уложения уже сформулировали тот самый указ о вольности дворянства, который обнародован был после смерти Елизаветы Петром III. Эти параграфы отменяли не только основополагающий принцип обязательного, безусловного и вечного служения дворянина государству, но и делали дворянина в некоторой степени независимым от государства – дворянин освобождался от телесного наказания, его нельзя было без несомненных доказательств арестовывать и ссылать на каторгу. Была подтверждена постоянно нарушавшаяся при Петре и его ближайших преемниках монополия дворян на земельную собственность. Отменялось право самодержца конфисковать в свою пользу землю осужденного дворянина[21]21
  Вся эта проблематика проанализирована на большом и актуальном материале в цитированной выше книге Е. В. Анисимова.


[Закрыть]. И в-третьих, в поисках выхода из кризиса елизаветинское правительство решило прибегнуть к созыву представителей сословий, что было решительно пресечено в свое время Петром.

Двойственность процесса стремительно нарастала – сгущалась общая рабская атмосфера в стране, и в то же время увеличивалось количество внутренней свободы дворянского авангарда, его общественной просвещенности, переходящее в качество принципиального неприятия системы: неограниченное самодержавие – неограниченное рабство.

Вулканические подземные толчки на рубеже 1760-х годов потрясали почву империи. Правительство не справлялось с ситуацией.

Наступала очередь гвардии.

29 сентября 1761 года в именном указе Сенату Елизавета напомнила о плане Петра составить Уложение, о том, что Екатерине I, Петру II и Анне Иоанновне это не удалось, и «как оное сочинение уложения для исправления всего государства гражданских дел весьма нужно, следственно всего общества и труд в советах быть к нему потребен, предписывается к слушанию того уложения из всякой провинции (кроме новозавоеванных, также Сибирской, Астраханской и Киевской губерний) прислать из дворянства депутатов по 2 человека за выбором всего тех городов шляхетства, такоже из купечества по одному человеку». В декабре было велено выслать также депутатов от дворянства Сибири и Киева и от тобольского, иркутского, нежинского, киевского и оренбургского купечества.

Губернаторам запрещалось вмешиваться в выборы.

Можно с достаточной уверенностью сказать, что ни Петр, ни три его поименованные преемника не стали бы обсуждать Уложение с депутатами дворянства и купечества. Это был симптом новой ситуации в стране, созданной елизаветинским царствованием.

Депутаты съехались в Петербург. Но Елизавета умерла, Петр III не интересовался Уложением. «Собор» бездействовал, и Екатерина II, придя к власти, депутатов распустила по домам.

Царствование Елизаветы, чрезвычайно важное для русской истории, оказалось по итогам своим столь же чрезвычайно противоречиво. С одной стороны, произошел мощный сдвиг в направлении расширения «пространства власти» – облеченный огромными полномочиями Сенат, «сенатский конституционализм», «министерское и генералитетское собрание», собрание депутатов для редактирования Уложения, ясное понимание необходимости реформ. Все это определило политический климат царствования и привело к внутреннему раскрепощению дворянского авангарда. Главные деятели-конституционалисты екатерининского царствования сформировались во времена Елизаветы. Тот резкий сдвиг самосознания лучшей части дворянства, который породил конституционные проекты, Радищева, декабризм, произошел во времена Елизаветы. Недаром в это двадцатилетие родилась новая русская литература. Ломоносов и Сумароков – яркие елизаветинцы. Тираноборчество сумароковских трагедий немыслимо было при Анне Иоанновне не только из-за террора, но и потому, что для него не было еще психологической и политико-философической базы.

С другой стороны – близорукая в своей жестокости и аморальности политика по отношению к основной массе населения страны, к крестьянству. Политика, отторгающая от государства, от власти миллионы подданных, продолжающая – в этом отношении – политику Анны и Бирона, приведшая к состоянию «малой гражданской войны», к необходимости удерживать бо́льшую часть подданных в повиновении вооруженной рукой, не могла не вызвать напряженного беспокойства лучшей части дворянства, поднявшегося в эти годы на следующую ступень политического сознания.