Текст книги "Безнадежные войны"

Ночью мы столкнулись с проблемой сотен пленных, в основном солдат штабов и тыловых частей, реже – офицеров. Почти все боевые части египтян были на восточном берегу канала. Мы не знали, что делать с пленными, и сказали им идти в сторону Каира, но они отказывались. Разоружив их, мы собрали их в стороне, дали им поужинать и велели идти спать. Ночь была холодная. Мы раздали им одеяла и еду. Утром я не поверил своим глазам. Вокруг танков и бронетранспортеров основным цветом был светло-желтый, цвет военной формы египетской армии. Их было не меньше, чем солдат нашего батальона, и со стороны казалось, что на стоянке царит полная идиллия. Пленные египтяне и израильские экипажи танков и бронетранспортеров вместе готовили завтрак: вскрывали консервы, разводили огонь, и завтрак превратился в совместную трапезу. Египтяне даже вызвались помочь в раздаче еды и мытье посуды.

Эхуд вернулся с заседания штаба полка и сказал: «Входим в Суэц». «Какой идиот отдал этот приказ?» – выпалил я. Эхуд ответил кратко: «Это приказ. Входим». Наш батальон был ведущим при входе в город. Пленных мы оставили на месте ночной стоянки, выдали им паек и одеяла, сказав, что кто хочет, может идти в сторону Каира. Когда мы вернулись вечером, после дневного боя, египетские солдаты сидели и ждали нас. Они даже предложили нам помощь в обслуживании танков и бронетранспортеров, а также в приготовлении ужина. Понадобилось некоторое время, чтобы все-таки от них избавиться и передать в ведение тех, кто занимался пленными. Однако первые сутки возле Суэца были сюрреалистичными.

Перед входом в Суэц мной овладел страх, подобного которому я не испытывал за всю войну. В бою я не чувствовал страха. Во время выполнения боевой задачи ты сосредоточен на цели и действуешь почти механически. И даже в те минуты, когда я видел смерть перед глазами, страха не было. Страх приходит ночью, после того как танки уже остановились и двигатели заглушены. Когда все дела в батальоне переделаны, все приготовления закончены, отданы все приказы и машины отлажены и осталось немного времени отдохнуть и поспать. Вот тогда вдруг охватывает страх. Только тогда вспоминаешь прошедший день и моменты, когда смерть прошла совсем близко и ты почувствовал ее леденящее дыхание. Когда вспоминаешь лица погибших товарищей в последние встречи с ними – за несколько минут или часов до их смерти. И как это часто бывает в танке, ты слышишь по радиосвязи донесения и за кодовыми названиями видишь этих людей живыми, вспоминаешь, как несколько минут, часов или месяцев назад ты говорил с ними, и вот тогда становится по-настоящему страшно.

Утром, когда просыпаешься, опять тобой овладевает жуткое чувство страха. Первая мысль: неужели это последний день моей жизни; где я буду вечером – среди живых или среди мертвых; доведется ли мне увидеть хотя бы еще одно утро. Инстинктивно ты бросаешь взгляд на свои руки и ноги, а в голове мелькает мысль: будут ли они при тебе вечером? У танкистов страх и напряжение проходят вместе с командой «Запускай двигатели!» И в ту же секунду страх исчезает. Звучит команда: «Двигаться вперед!» И ты чувствуешь, как эта огромная машина, стальной зверь, двинулась, подрагивая, и ты – часть этого железного механизма. Ты думаешь и действуешь в соответствии с опытом и знаниями, полученными во время армейской службы. Нет ни страха, ни жалости. Нет никаких чувств. Только иногда ярость и злость. Когда ты видишь, как пал твой товарищ, тебя охватывает животная ярость и жажда мести. Такое чувство было у меня, когда Ишай умер у меня на руках. Я схватился за пулемет и расстрелял три или четыре ленты, ничего не чувствуя. МАГ стреляет гораздо лучше, чем пулемет 0.3, и, когда я видел, как вражеские солдаты падают от моих пуль, я не чувствовал ничего, кроме гнева и примитивной, животной жажды мести.

Во время боев на восточном берегу канала под противотанковым огнем противника и ПТУРСами над нашими головами мы практически не испытывали страха, а скорее напряжение, ожидание, готовность правильно отреагировать в нужный момент. На Западном берегу канала сопротивление было слабым: ни ПТУРСов, ни серьезного противотанкового огня. Основная угроза исходила от РПГ, да и то в основном вблизи Суэцкого канала, где была густая растительность. Мы старались держаться от таких мест подальше или вызывали пехоту, чтобы прочесать местность рядом с нами. Радиус действия РПГ до 200–300 метров, и мы не чувствовали такой опасности, как на Восточном берегу канала. Однако, когда мы вошли в Суэц, я почувствовал напряжение, азарт и физическое ощущение опасности, как во время боя на направлении «Тиртур».

Длинная цепочка танков, похожая на змею, медленно ползла по узкой улице Суэца. Слева были жилые здания, справа – длинный забор нефтеперегонного завода. Мы были напряжены и насторожены. Когда я пытался выяснить в разведотделе полка, какие войска есть у египтян в городе, там точного ответа не дали, но предполагали, что нам противостоит небольшое количество солдат из распавшихся армейских частей, возможно, несколько коммандос, но серьезного сопротивления не предвидится. Медленно мы продвинулись до центральной площади. На протяжении всего пути пейзаж оставался неизменным: с одной стороны одноэтажные и двухэтажные дома, с другой стороны – полупустые заводские территории. По ходу нашего движения танковые пушки и пулеметы были все время направлены в сторону домов – от окна к окну, от двери к двери. Однако после площади начинались узкие улицы с более высокими домами, в пять, шесть или семь этажей. Въезжать туда на танках было бы самоубийством, потому что у танков нет никакой возможности обороняться на таких улицах. Невозможно стрелять вверх ни из орудий, ни из пулеметов, а сверху с тобой могут сделать все, что хотят. Мы получили приказ остановиться и стали на площади. Египтян почти не было видно, только иногда в конце улицы промелькнет тень и исчезнет. В воздухе чувствовалось огромное напряжение.

Выполняя приказ, мы стояли на площади, а мимо нас проехал танковый батальон Нахума Закена из соседнего полка и свернул на узкую улицу, вдоль которой с двух сторон стояли пятиэтажные дома. Вскоре послышались пулеметные очереди, взрывы гранат, а по связи мы слышали крики и призывы о помощи. Настроившись на частоту батальона, мы слышали приказы и донесения о погибших. После того как ситуация немного успокоилась, мы продвинулись на нашем танке по улице до танка Закена. Он выглядел бледным, измученным и подавленным и смотрел на Эхуда и на меня взглядом, полным боли и замешательства. Нахум Закен был заместителем командира 79-го батальона, когда Эхуд был там командиром роты, а я проходил подготовку танковых экипажей. Задыхаясь от слез, Закен выговорил: «Что они сделали! Они перебили всех командиров танков. Они стреляли сверху и забрасывали нас гранатами. Все, кто возвышался над башней, погибли».

Позже батальон Закена был выведен с этой улицы. Мы увидели наших десантников, входящих в Суэц. В конце дня мы получили приказ покинуть город и расположиться на ночную стоянку за его пределами. Той же дорогой мы вернулись к месту нашей стоянки. Мы были напряжены, устали, но были довольны, что остались в живых. Я так и не понял смысла проделанного за этот день – вошли в город, постреляли тут и там и вышли. А завтра, если получим приказ, придется делать то же самое опять? Зачем? Для чего?

И действительно, на следующий день все повторилось. Мы снова дошли до городской площади. На этот раз дальше в город продвинулись десантники. Полугусеничные бронетранспортеры с десантниками проехали мимо нас, десантники помахали нам руками и скрылись на узких улицах Суэца. Через полчаса послышались звуки страшной перестрелки и грохот многочисленных взрывов, но все происходило на отдаленных от нас улицах, и мы ничего не видели. И вдруг воцарилась мертвая тишина. Вскоре появились бронетранспортеры, несущиеся назад на огромной скорости. Когда они проезжали мимо нас, мы были поражены. В каждом из них одна и та же жуткая картина: водитель жмет на газ, а за ним все залито кровью, фрагменты тел, живые солдаты, мертвые, раненые… Это была настоящая бойня. Полугусеничные бронетранспортеры открыты сверху, и египтяне просто бросали гранаты внутрь или вели прицельный огонь из автоматов и пулеметов с верхних этажей зданий. В бою за Суэц погибло более семидесяти бойцов. Я не знаю, зачем нужно было вводить войска в город, который и так был окружен. Мы так и не захватили Суэц. И не продвинулись, по крайней мере на нашем участке, дальше той площади, к которой мы вышли. Только после того, как вновь вступило в действие новое соглашение о прекращении огня, выяснилось, что город был полон коммандос. И тогда мы увидели их. Десятки офицеров и сотни солдат в нескольких метрах от наших танков. И каждый из них вооружен «Калашниковым» против «Узи» и карабинов израильской армии.

На вторые сутки боев за Суэц мы расположились на ночную стоянку в черте города. Нашли место возле стадиона, хорошо защищенное со всех сторон. Тем не менее, мы опасались спать, потому что по всему городу сновали египетские коммандос. Для них не было проблемой подобраться в темноте к танкам, потому что, в отличие от нас, у египтян не было недостатка в приборах ночного видения. У нас даже биноклей не было в нужном количестве, а о приборах ночного видения мы и не мечтали. Наутро мы опять вернулись на позиции возле площади. Помню противотанковые расчеты с РПГ в подъездах домов, в 20 метрах от нас. Пушка нашего танка была постоянно направлена на подъезд. Когда египетский солдат занял боевую позицию, направляя РПГ на наш танк, Эхуд отдал приказ открыть огонь. Тогда я в первый раз увидел, что происходит с человеком, в которого попадает танковый снаряд. Расстояние было совсем небольшим, и можно было видеть этот ужас во всех деталях.

Сразу после наступления перемирия Эхуд попросил меня пойти на нефтеперегонный завод и заняться мирными жителями, которые скрывались там во время боев. Я увидел около сотни напуганных людей: мужчин, женщин и немного детей. Я выбрал нескольких из них, имевших наиболее авторитетный вид, и попросил их помочь мне подготовить людей к эвакуации. В сопровождении двух наших солдат я повел их к блокпосту на той площади, вокруг которой мы крутились все эти дни. С египетской стороны стояли офицеры египетских коммандос. Я подозвал одного из них и сказал ему по-английски: «Это ваши люди. Мы передаем их на вашу сторону, забирайте их». Египтянин попытался спорить, но я сказал, что тема не обсуждается. Я приказал нашим солдатам отойти в сторону и сказал мирным жителям: «Проходите, теперь ваши солдаты будут о вас заботиться». Я не видел радости ни у египетских военных, ни у гражданских лиц. И те и другие выглядели усталыми и изможденными. У большинства мирных жителей на лицах были апатия, покорность судьбе, смешанная со страхом перед военными как израильскими, так и египетскими. Глядя на них, я испытал чувство стыда и внутренней злости. Насмерть перепуганные мирные жители, не смеющие поднять глаза, дрожащие женщины и девочки. Мысли о маме, жене, сестре в этот момент сводили меня с ума. Все внутри меня возмутилось от сознания того, что я, с оружием в руках, веду этих людей по их городу и они уверены, что их жизни в моих руках. Мне совсем не хотелось быть в этой роли. Никогда и ни с кем я не говорил об этом, но это тяжелое чувство я не забуду никогда.

Так для меня закончилась война – 25 октября, через три дня после того, как было объявлено о прекращении огня, которого никто ни из командования и ни из политического руководства не собирался соблюдать. Только я никак не мог объяснить семьям погибших в Суэце солдат нашего батальона, когда я навестил их после войны, во имя чего пали их близкие уже после объявления о прекращении военных действий.

На следующее утро я решил побриться. За время войны я ни разу не брился. И вот теперь я устроил себе некое подобие бани, с холодной водой из канистры, смывая с себя всю грязь и пот, скопившиеся за дни боев. Комбинезон с лейтенантскими погонами, в котором я воевал все это время, я сложил и надел чистый комбинезон с новыми погонами. Грязный комбинезон был весь коричневого цвета от запекшейся крови погибшего Ишая Изхара. В первые два дня люди шарахались от меня, думая, что это моя кровь. Мои погоны с пятнами крови Ишая я забрал с собой на память. Раны войны не смываются, только рубцуются. Чувства, которые вызвала война, не исчезают со временем. Они продолжают жить во мне и даже усиливаются с годами.

19

Когда мы закончили мыться и сменили одежду, неожиданно появился полугусеничный бронетранспортер с антеннами телефонной связи. Бронетранспортер остановился возле нас, и сидевшие в нем солдаты сказали нам, что им приказано обеспечить нашей части возможность позвонить родным. В 70-х годах не было мобильной связи, да и стационарные телефоны были не в каждом доме. Было полвосьмого утра, и я решил подождать до девяти, чтобы застать жену на работе, поскольку у нас телефона не было. В девять ноль пять я подошел к телефону и позвонил ей в министерство. Жена подняла трубку, и я сказал: «Доброе утро». На другом конце линии воцарилась тишина, и через несколько секунд она спросила дрожащим голосом, откуда я говорю. Я сказал ей по-русски, что издалека, с Красного моря. Она спросила, и в ее голосе слышались страх, надежда и забота: «Ты ранен?» «Нет», – ответил я, и Эдит недоверчиво продолжила: «Почему тебя так хорошо слышно? Ты точно не в одном из госпиталей неподалеку?» Я пытался убедить ее, что все в порядке, я не ранен и нахожусь далеко от нее, в расположении своей части. Она не очень поверила мне, но, по крайней мере, убедилась в том, что я жив.

Это была также и ее война, и всех тех, кто ждал нас дома. Война, о которой мы, фронтовики, не имели представления. Моя жена, молодая женщина, единственная дочь из семьи евреев, приехавших из Черновцов летом 1969 года, даже не представляла себе, столкнувшись со мной в Технионе, за какого типа она впоследствии выйдет замуж и какие проблемы и переживания принесет ее совместная жизнь со мной. Когда мы говорили о женитьбе, я сказал ей, что, если она выйдет за меня замуж, я могу ей гарантировать две вещи: что ее жизнь со мной будет намного тяжелее, чем она может себе представить, но вместе с тем она будет интереснее, чем любая фантазия. И она пошла за мной с закрытыми глазами. Она не ожидала таких трудностей, да, в сущности, никто не мог и предполагать, что они будут такими. Но эта молодая девушка всегда была мне преданным другом и подспорьем, особенно во время войны.

В начале войны, за несколько минут до начала движения в сторону Синая, я позвонил ей и сказал, что все в порядке и она может в любое время связаться со Штабом танковых войск. Я объяснил ей, что если нас не смогут соединить, то можно оставить мне сообщение в штабе. Я дал ей номер телефона оперативного отдела Штаба бронетанковых войск, предварительно попросив сказать Эдит, что я где-то рядом, но сейчас очень занят, но сообщить ей, что со мной все в порядке и я передаю ей привет. И ни в коем случае не проговориться, что я уехал на Синай. Три дня все шло как по маслу. На третий день одна из солдаток забыла прикрыть трубку рукой, и моя жена услышала, как она говорит с подружками: «Это опять жена Яши. Что ей сказать? Он вообще жив? Где он находится?» Моя жена поняла, что все разговоры за последние дни – это просто попытка ее успокоить. Она положила трубку и больше не звонила.

Как обычно бывает, по Израилю ползли многочисленные слухи, которые доходили и до нее. Говорили, что я попал в плен – то ли к египтянам, то ли к сирийцам. Но она старалась держать себя в руках и продолжала обычную жизнь, насколько это возможно для женщины, живущей в постоянном страхе за мужа. Она использовала связи и позвонила Лили, жене Арика Шарона. Мы были знакомы: они были на нашей свадьбе, а мы не раз бывали у них дома. Эдит попросила у Лили, если возможно, выяснить у Арика, что со мной и где я нахожусь. На следующий день Лили перезвонила ей и сообщила, что я на Южном фронте, но не в дивизии Арика, а в дивизии Брена, и что вчера я был жив и здоров. С одной стороны, это успокоило ее, с другой стороны, напугало. Одна из коллег моей жены рассказала ей про своего парня, который был ранен и утверждал, что видел меня. Жена спросила, в какой больнице лежит этот парень, и оказалось, что он в армейском отделении больницы «Ихилев», в Тель-Авиве. Она поехала туда, но ее не пустили внутрь. Тогда она вернулась на работу (она работала в Министерстве обороны) и поменялась одеждой с одной из девушек-солдаток и в таком виде проникла в госпиталь. Она нашла этого раненого солдата, и он рассказал ей, что в последний раз видел меня около недели назад, после чего наш батальон ушел в бой.

С тех пор жена ничего не знала о моей судьбе, пока я не позвонил из Суэца. В тот же день около полудня нам сообщили, что можно выехать в отпуск на 24 часа, в первую очередь женатым и имеющим детей. Так что и мне полагался отпуск. Я поехал в Фаид, аэропорт уже работал. Там было настоящее столпотворение, и я с трудом смог вскочить на борт последнего отправляющегося военно-транспортного самолета «Геркулес». Из-за опасения ракет «земля – воздух» мы пролетели на высоте нескольких метров над Большим Горьким озером. Над Синаем самолет набрал уже нормальную высоту и через полчаса приземлился в аэропорту Лод. Я довольно быстро, на попутных, добрался до правительственного квартала Тель-Авива, где находилось Министерство обороны. Охрана знала меня, поскольку я не раз приходил к жене на работу, но они попросили меня оставить оружие. У меня был «Узи» и трофейный пистолет, который я взял у одного из пленных. «Хилуан» – неплохой пистолет египетского производства. Я отказался оставить оружие и стал ждать Эдит у входа. Я заметил ее издалека: она вышла из здания министерства в сопровождении офицера безопасности. Он не знал, кто пришел к ней, ведь ему доложили лишь, что к моей жене пришел офицер с оружием. Опасаясь недобрых вестей, он решил быть с ней рядом в этот момент. Когда он увидел меня, то успокоился, помахал мне рукой и ушел.

Так мы встретились, а потом поехали к моим родителям, которые жили в Центре абсорбции новоприбывших в Хайфе. Я успел повидаться с братом и сестрой, им тоже пришлось нелегко во время войны. Мои родные тяжело переживали это испытание. Мама вспоминала все ужасы той войны, которые ей довелось пережить, своего брата-танкиста, который был смертельно ранен и которого она успела навестить в госпитале перед смертью. Папа тоже вспомнил войну: своего отца – моего дедушку, как они случайно встретились во время войны, два солдата в двух встречных эшелонах. Это был последний раз, когда он видел своего отца, погибшего несколько месяцев спустя.

Назавтра я вернулся в свой батальон, который был уже передислоцирован из Суэца. В ту ночь, когда я получил отпуск, был получен приказ перейти на восточный берег канала и занять позиции напротив Третьей армии на случай, если поступит приказ об ее уничтожении.

Через несколько дней после окончания боев Эхуд спросил меня, хорошо ли я помню бой на направлении «Тиртур». Я ответил утвердительно. Из танка командира батальона отлично видно поле боя, благодаря чему намного лучше понимаешь все происходящее. «Приехали люди из службы опознания погибших. Они хотят разыскать трупы погибших танкистов и попытаться их опознать. Поезжай с ними – покажешь им, где были подбиты танки, и поможешь им», – сказал Эхуд. В том бою у нас подбили почти треть танков, а значительная часть офицеров, участвовавших в этом бою, погибли или были ранены в последующих боях. Я даже не представлял себе, что меня ожидает. На месте выяснилось, что из танка поле боя выглядит иначе, чем из армейского джипа. Я покрутился между подбитыми танками и опознал три наши машины, остальные мы смогли эвакуировать во время боя. Тут мы столкнулись с неожиданной проблемой. Я должен был вспомнить, где чей танк. Одни сгорели, другие взорвались, и из-за огня не осталось и следа от написанных номеров. Увидев взорванную машину, я вспомнил, как влез внутрь горящего танка и потушил его. В голову пришло: «Посмотри, что тебя ожидало, и как тебе повезло». Мне и в самом деле повезло, и после войны я живу с ощущением, что судьба подарила мне остаток жизни, как бы в долг. Каждая минута, каждый день, каждый год – это своего рода подарок. Я начал относиться к жизни по-другому, с благодарностью судьбе за каждый день своей жизни, ведь я получил то, чего не досталось моим погибшим товарищам.

Осматривая танки, я испытал одно из самых сильных потрясений в жизни. Я забрался в сожженный танк, рассматривая множество обгоревших вещей. Я помню, как мне на глаза попался желтоватый комок, который напоминал бесформенный кусок пластилина. Я отодвинул его. Солдат из службы опознания посмотрел на меня странным взглядом и сказал: «Осторожнее. То, что у тебя в руках, – это человек». Все, что остается от сгоревшего танкиста, – это желтоватый комок, похожий на застывший пластилин, весом в килограмм-полтора. Он спросил меня, помню ли я, кто был на этом месте. Проблемой нашего батальона было то, что он формировался из солдат и офицеров, большинство из которых вернулись в Израиль из-за границы с началом войны, и они были распределены по танковым экипажам в последнюю минуту. Без точных списков и последующих записей об изменениях в составах экипажей, когда в сгоревшем танке находишь несколько кусков того, что было человеком, трудно опознать кого-либо. Я всеми силами старался вспомнить, чей это был танк, кто был его командиром, кого из членов экипажа я помню. Это жуткое ощущение, когда приходится соскребать шпателем своих товарищей со стен или пола сгоревшего танка, я не забыл и никогда не забуду. Оно и определило навсегда мое отношение к войне.

Мы вылезали из танков с пластиковыми мешочками с останками, в которые были вложены наши записи с подробностями о погибших. Иногда мы находили целые или поврежденные солдатские жетоны и другие предметы, которые могли принадлежать людям, которые погибли в этих машинах. Возвращаясь к джипу, я обратил внимание на колючую проволоку, огораживающую место с красными треугольниками с надписью: «Осторожно! Минное поле». Я улыбнулся про себя: на минах я уже подрывался, а на этом месте смерть от меня однажды уже отказалась.

Как бы ни был тяжел для меня этот эпизод войны, оказалось, что судьба приготовила мне еще более трудное испытание. У меня возникла идея вручить каждой семье погибших карту с указанием места, где погибли их близкие, добавить несколько слов об обстоятельствах гибели и соболезнование от батальона. Получив разрешение на использование военных карт, я приготовил памятный комплект для каждой семьи. Я навестил семьи всех погибших, кроме семьи Ишая Изхара, – к ним, как я уже писал, Эхуд поехал сам, – и это было намного тяжелее, чем все, что я пережил за время боев.

Самым тяжелым и запоминающимся оказался визит к родителям врача нашего батальона, доктора Одеда Бен-Дрора. Мы не были знакомы лично, и я лишь раз видел его мельком во время формирования. Он погиб в первом бою, на направлении «Тиртур», при артобстреле, занимаясь ранеными. Вместе с ним погибли и два санитара. Я приехал к его родителям, которые жили в маленькой квартире. Кажется, это был Рамат-Ган или Гиватаим. Меня встретили два человека, выглядевшие очень постаревшими и притихшими. На комоде стояли фотографии Одеда. Я присел, и мы стали беседовать. Его родители оказались родом из Польши, они выжили в Освенциме и встретились уже после войны. Они вышли из ада замученные, раздавленные, разбитые, вышли для того, чтобы начать новую жизнь, создать семью в новом, своем государстве. У них родился единственный сын. Он окончил медицинский факультет прямо перед войной и начал работать детским врачом в больнице Тель А-Шомер. Сын-врач – это мечта любой еврейской матери, и вот теперь его нет. Злая судьба, поглумившаяся над ними во время Катастрофы, предоставила им передышку почти в тридцать лет, а затем нанесла окончательный удар, лишив их смысла и цели жизни. Я смотрел на этих двоих людей с потухшим взглядом, у которых не осталось сил жить дальше. Не для кого и не для чего. Нет надежды, только огромная, ни на секунду не прекращающаяся боль. И я чувствовал то же самое, что и во время посещения других семей, только на этот раз еще сильнее: я чувствовал стыд оттого, что остался в живых. У Твардовского есть замечательное стихотворение на эту тему:

 
Конечно, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они, кто старше, кто моложе,
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,
Речь не о том, но все же, все же, все же…
 

Родители хотели услышать мельчайшие подробности о том, как погиб их сын и как он вел себя в последние минуты. Я рассказывал им все, что знал, но не всегда правду. Ведь я не мог сказать, что их сын погиб от случайного израильского снаряда, а были и такие случаи. Почти всем я говорил, что смерть была легкой, что сын вел себя героически, как и подобает солдату. Не знаю, верили ли они мне или нет, но, надеюсь, им становилось хоть немного легче. И я различал в их глазах вопрос, которого они, возможно, сами не осознавали и не задали бы никогда в жизни: «Почему он, а не ты? Как же так, в одном и том же бою один погибает, а другой остается жить?» У меня нет ответа. Только чувство вины за то, что я остался в живых.