Текст книги "Лунный свет"

Конец 1880-х – 1890-е

В гостях у А. А. Фета

Тщетно сторою оконной

Ты ночлег мой занавесил, —

Новый день, румян и весел,

Заглянул в мой угол сонный.

Вижу утреннего блеска

Разгоревшиеся краски.

И не спрячет солнца ласки

Никакая занавеска…

Угол мой для снов не тесен

(если б даже снились боги…)

Чу! меня в свои чертоги

Кличет Муза птичьих песен.

Но как раб иной привычки,

Жаждущий иного счастья,

Вряд ли я приму участье

В этой птичьей перекличке!..

д. Воробьевка. 12 июня 1890

Мгновения

…Неведомый и девственный родник,

Святых и чистых звуков полный.

М. Лермонтов

В дни ль уединения

Скучного, досужного,

Или в час томления, —

В час, когда надменное

И не откровенное

Сердце снова мается,

Редко, но случается,

Что наш ум подавленный

Жизнью подневольною,

Рабскою работою,

Или обесцвеченный

Суетной заботою,

Вдруг, как бы встревоженный

Искрой откровения,

Чутко ждет иль чувствует,

Что вот-вот подкрадется

То, что в нем отсутствует, —

Нечто вдохновенное,

В красоту повитое,

Всем сердцам присущее,

Всеми позабытое,

Нечто несомненное,

Вечно неизменное,

Даст нам успокоиться —

Промелькнет и скроется!

Ночью ль благодатною,

В сладкий час свидания,

В утро ль ароматное,

Свежее, согретое

Лаской расставания,

Как ни очарованы

Мы земной усладою,

Как мы ни спасаемся

В миг самозабвения

От самосознания,

Все ж мы просыпаемся,

Счастьем удрученные,

С чувством сожаления

Или сострадания:

То над нами носится

Тень воспоминания,

Или в душу просится

Смутное предчувствие

Близкого, обидного

Разочарования.

И тогда случается,

К сердцу приласкается

Чувство беспредельное,

Светлое, далекое,

Счастье неизменное,

Нечто беспечальное

Вечно идеальное,

Даст нам успокоиться —

Промелькнет и скроется!

Июль, 1897. Райвола

Свежее преданье. Роман в стихах

Глава 1

Давно Таптыгин, князь известный

В Москве, как солнце в поднебесной, —

Затих, шампанского не пьет

И вечеров уж не дает.

Куда, злодей, он путь направил,

Где он следы свои оставил?

Зачем исчез, как метеор?

Кто князя помнит? – Но с тех пор

Богов российского Парнаса

Перевели на задний двор;

С тех пор в Москве, во имя спаса

Успели выстроить собор;

Прошла железная дорога;

Пал Севастополь; – в добрый час

Иная ломка началась…

И утекло воды так много,

Что, может быть, Таптыгин князь

Давно уж превратился в грязь.

Давно в Москве его забыли:

Забыл и тот, кто обыграл,

И те, которые трубили,

Что он невежда и нахал,

И та, которую любовным

Письмом он некогда сразил,

И тот, кто некогда грозил

Ему процессом уголовным.

Когда я прилетал в Москву,

Как юноша, когда-то праздный,

Любил я старую молву

Ловить за хвост немножко грязный,

И помню, как один приказный

С каким-то чувством говорил,

Как этот князь его побил,

И как он щедро наградил

За свой поступок безобразный.

Когда же я его спросил:

Как звали князя, где он жил,

Где он служил и куролесил,

Седой пьянюшка нос повесил

И повинился, что забыл:

«Забыл, сударь! забыл, признаться!

Забыл, – кажись бы и не пьян»…

Так часто трудно добираться

До исторических имян.

Таптыгина не знал я лично:

Но, как его историк, я

В то время вел себя отлично.

Нельзя писать о нем шутя,

Писать подробно неприлично;

Мы не дозрели, говорят,

И может быть не без причины!

Разврата грязные картины

Нас потешают как ребят.

Жена Таптыгина, Ульяна

Ивановна, довольно рано

Покинула московский свет.

Я знал ее: она в разводе

Жила у брата на заводе.

(Теперь ее в живых уж нет;

Погребены ее страданья,

Что значит: вся погребена.)

Старушка бледная, она

Ходила в темном одеяньи;

Как у игуменьи, у ней

Был гордый вид, но не спесивой.

Глаза ее, когда на вас

Она глядела в первый раз

С какой-то грустью молчаливой,

Казалось, говорили вам:

Еще ты молод – по губам

Я это вижу; – что-то будет,

Как ты с мое-то поживешь;

Ума прибавится на грош.

А сердце на алтын убудет.

В руках она везде с собой

Носила бархатный мешочек.

Там было все: платок, клубочек,

Наперсток, ею начатой

Чулок, рогулька для вязанья,

Молитвенник и поминанье.

Порой черты ее лица

На юность навевали скуку.

Я помню два больших кольца

У ней на пальце; помню руку

Худую, бледную – она

Была действительно бледна,

Как старый воск, – не исчезает

Она из памяти моей:

И право странно – мне об ней

Всего скорей напоминает

Одеколон, когда его

Я слышу запах… отчего,

И почему? – сам черт не знает;

А черт не знает потому.

Что он не верит ничему

И Молешота изучает.

Старушка добрая, она

Была не нынешнего веку;

Я для нее ходил в аптеку,

Когда она была больна,

Пил чай у ней, всегда с вареньем,

Читал ей лучшие места

Из Филарета с умиленьем,

И даже гладил с наслажденьем

Ее любимого кота.

О муже темные преданья

Она могла бы пояснить,

Да мало было в ней желанья

Со мной об этом говорить.

Бывало, все молебны служит,

Чего-то ждет, о чем-то тужит;

Порой сбирается в Москву,

Порой задумается, – бредит:

Отец помрет – она приедет —

Княжна с отцом теперь живет,

Но скоро будет мой черед —

У бога очередь ведется, —

Уж это так! что бог возьмет

У одного, – другим дается.

С старушкой было бы смешно

И даже глупо спорить, – но

Я часто в пост у ней обедал

И все-таки кой-что разведал.

Не раз, хваля обед простой.

Да подливая суп грыбной

В тарелку с гречневою кашей,

Я спрашивал: а где ваш муж?

И что княжна? от дочки вашей

Уж нет ли писем? почему ж

Она не пишет?

– Муж в именьи

И, говорят, стал нелюдим,

Моя княжна, конечно, с ним,

Она в большом уединеньи

Живет, почти что никого

Не видит, некого и видеть —

Степь, лес и больше ничего;

Бог милостив, и не обидит

Ее, бедняжку!..

Тут рука

Княгини явно начинала

Дрожать, и дело без платка

Не обходилось. Раз измяла

Она его и подняла

Как будто к носу, провела

Повыше переносья, словно

Так было нужно…

Из сего

Я заключил, что хладнокровно

Она допроса моего

Не может слышать. Так невольно

Я заставлял ее страдать;

Так ей, заметно, было больно

Мне отвечать.

И то сказать,

Приятно в старость принимать

В свой дом беспечного повесу,

Его кормить, ему внимать,

Но перед ним сорвать завесу

С той сцены, где судьба, смеясь,

Когда-то без пощады в грязь

Нас повалила и топтала,

Или, как с мышью кот, играла —

Увы! не всякому легко.

Не все, что скрыто глубоко

У нас в душе, легко всплывает;

Любовь погибшая, и та

На откровенные уста

Печать молчанья налагает.

То были дни моей весны,

И было у меня пророком

Мечтательное сердце; в сны

Его я верил; из княжны

Я создал по одним намекам

Тот чистый, грустный идеал,

Который спать мне не давал.

Тогда благоразумья оком

Еще глядеть я не умел…

Хоть я и не был яр и смел,

Как Дон-Кихот; хотя идея

Спасти княжну была смешна,

Но для меня моя княжна

Была такая ж Дульцинея…

Герой грядущего, я мнил

Сойтись с несчастной героиней;

Вот почему я говорил

Так часто с бедною княгиней,

В ней струны сердца шевелил,

И на лице ее следил

За каждой вздрогнувшей морщиной;

Я даже случай находил

С ее служанкой Катериной,

Кривою девкой в сорок лет,

Болтать о том, чего уж нет,

И, разумеется, читатель,

Был любопытен, как поэт,

Иль как уездный заседатель.

И я ей-богу не шутил.

Однажды, мучимый тоскою

(От лихорадки праздных сил),

Я вдруг старухе объявил,

Что сам поеду за княжною

И привезу ее.

Она

(Хоть и была изумлена)

Спокойно на меня взглянула

И равнодушно протянула

Мне руку с тем, чтоб я ее

Поцеловал, – прошу покорно,

Какая милость! Я проворно

Впился в нее губами. О!

Теперь и сам я начинаю

Смекать, зачем и отчего

Я эту руку вспоминаю

Живее вдвое, чем черты

Ее поблекшей красоты.

_______

Тогда я жил, как подобает

Жить юношам холостякам,

Жил, где придется. – Куликам

Там и уютно, где к водам

Камыш болотный прилегает;

Где можно в тину запустить

Свой длинный нос и угостить

Себя на славу. – Не мешает

Сказать, что истинный кулик,

К какой бы кочке ни приник,

Нигде крыла не замарает.

Я помню – разгорался день,

Но облака ходили низко,

А на Москве лежала тень.

От нас Москва была не близко,

Хоть и мелькали с двух сторон

Ее макушки. Ранний звон

Колоколов ее в тумане

Носился смутно над землей.

На первом плане над рекой,

У ближней рощи, на поляне

Сидели кучками цыгане;

Дымился табор кочевой.

В кустах посвистывали птицы;

Вдоль серых грядок свекловицы

Тянулся низенький забор;

За ним ряды фабричных зданий,

Сушильня, кузница, две бани

Глядели окнами на двор;

Косую тень бросали трубы

На дерн покатого двора;

Из темной пасти их с утра

Выбрасывались дыма клубы,

Столбом тянулись в облака,

Потом на запад уходили

И там терялись в тучах пыли.

За банями текла река;

Там раздавался стук валька;

Фабричные белье там мыли;

Налево – шел сосновый лес,

А я под небольшой навес

Присел на пыльные ступеньки

Избы, что с краю деревеньки,

Где я в то время нанимал

Чулан с окном и сеновал.

Что вам сказать о сеновале?

Он был мой маленький эдем,

И что там было – и зачем

Туда сквозь кровлю мне мигали

Ночные звезды, говоря:

Ты, брат, блаженнее царя, —

Зачем ты полуночной тенью

Следил мой глаз – и отчего

У изголовья моего

Так пахло свежею сиренью? —

О, пусть перо мое молчит!

К чему дразнить мне аппетит,

Когда желудок мой набит

Непереваренным обедом?

Мне только следует сказать,

Что я княгине был соседом —

И мог старушку навещать.

Старушка к своему соседу

Хоть недоверчива была,

Однако иногда звала

Меня по праздникам к обеду;

Но рано утром никогда

Ни для варенья, ни для чтенья

Не получал я приглашенья.

А в это утро, господа,

Ее посланница кривая

Явилась вдруг передо мной,

Как будто лист перед травой.

– А! вы уж встали! Вишь какая

Погода! Птички как поют!..

Она болтать со мной пустилась

И наконец договорилась:

– Вас просят на десять минут

Пожаловать.

– Что это значит!

Уж не больна ли?

– Нет, все плачет…

_______

Княгиню я застал одну

В каком-то шлафоре, с букетом

Фиалок и в чепце, надетом

Немножко на сторону.

– Ну,

Любезный мой! – не осудите

Старуху – послужите ей,

– Все, что прикажете!

– Сходите

В Москву, мой милый. От моей

Княжны, вот видите ли, нету

Совсем известий. Я боюсь:

Он там сживет ее со свету…

Ей-богу толку не добьюсь…

Сходите, милый.

– Что ж, могу я…

Скажите…

Плача и тоскуя,

С лицом измятым, раза два

По комнате прошлась старуха:

У ней качалась голова,

У ней недоставало духа

Со мной беседовать…

– А вот.

Я дам вам адрес: он живет

Близ Курьих ножек… Вот… возьмите

Хоть это перышко… Пишите:

Дом Савиной – второй квартал…

Я взял перо; перо скрипело

И брызгало… Я записал…

– Вот видите – какое дело…

Чего я не могу постичь…

Но, впрочем, если Петр Ильич

Камков вас примет, то, быть может,

Расскажет вам. – Меня тревожит

Одно: не умер ли Камков?

Он был всю зиму нездоров;

Все кашлял – эдакое горе.

Спросите: – не было ли вскоре

После святой, как был Матвей,

Письма от дочери моей.

Пусть сходит справиться в конторе…

Мой друг, – утешьте вы меня —

Всю жизнь вам благодарна буду…

И вечером того же дня

Я шел Москвой. Не позабуду,

Как, после дождика с грозой,

Над Воробьевыми горами,

И над пустынными дворцами,

И над садами за рекой

Гас тихо вечер золотой; —

Как с теплотой боролся холод;

Как подрумянен был и молод

Маститый Кремль с его стеной…

Как горячо горели главы

Его соборов;.

Как были зелены бульвары;

Как там заманчиво в тени

Влюбленные гуляли пары

(Так мне казалось в оны дни);

Как пахло хлебом из пекарен, —

И помню я, как в тишине,

Из-за гардин, в одном окне,

Я услыхал: «Зайдите, барин…»

Я останавливался… и

Усталый, мокрый, весь в пыли,

Опять шагал, как некий странник,

Как тот, кому сам черт не брат,

И пробирался на Арбат.

_______

Фантазии наивный данник,

Я представлял себе, каков

Собою должен быть Камков.

Об нем уже молва блуждала

В той бедной, маленькой среде,

Которая благословляла

Зародыши талантов, – где

Авторитеты колебали,

И критику исподтишка

Не громко, но рукоплескали;

Смотреть ходили из райка

Мочалова, – передавали

Кольцова стих из уст в уста,

И в «Наблюдателе» искали

Стихов под литерой в.

Итак, об нем слыхал я прежде.

Я думал: гений и поэт —

Синонимы? и был в надежде,

Что славой он покроет свет,

Что на святой Руси он будет

Виднее солнца самого,

И мир, конечно, не забудет

Меня, как спутника его.

Я был настолько легковерен,

Настолько зелен был душой;

А потому и не намерен

Смеяться над моей весной

Почтенной публике в угоду.

(Пора оставить эту моду!)

Я и теперь, читатель мой,

Уверен в том, что будь вы гений, —

Не внемля крику пошлых мнений,

Я был бы раньше сам собой,

И был бы выше головой.

Но что об этом…

Близ Полянки

Камков жил у одной мещанки

Во флигеле. – К его сеням

Прошел я по сырым доскам

И стал стучаться. – Оказалось,

Что дверь была не заперта

И очень просто отворялась.

Вхожу – передняя пуста.

Тут, признаюсь вам, я смутился:

Вообразите вы, – что вдруг

Я у поэта очутился

С пустою вешалкой сам-друг.

Я думал: за перегородку

Идут следы Камен – и что ж

Увидел? – половую щетку

Да пару стоптанных калош!

Я кашлянул, как будто в глотку

Мне пыль засела; – я не знал,

Войти ли мне – и – не решался.

«Я дома – дома!» – отозвался

Мне тихий голос: он звучал

Каким-то детским нетерпеньем,

Как будто звал меня больной,

Капризный друг. – С благоговеньем

Вошел я в комнату.

Худой,

В халатишке, одной ногой

Поймавши тюфлю, он с дивана

Приподнялся, – то был Камков.

Я начал: «К вам меня Ульяна

Ивановна»… – «Я нездоров, —

Он перебил, – и поджидаю

К себе давно кого-нибудь.

Вообразите, – сам не знаю,

Что делать? – Собираюсь в путь,

И обречен на злую скуку.

Лежу весь день – совсем разбит.

Бока болят и грудь болит.

Садитесь».

Протянувши руку,

Он для меня подвинул стул,

И словно в душу заглянул

Большими серыми глазами.

Я не бывал знаком с орлами,

Но думаю, что на орла

Похож он не был… Над бровями

Его, заметной складкой, шла

Морщинка – знак упорной воли

Иль напряженья мысли. – Он

Был моложав, – но сокрушен,

Подавлен чем-то; поневоле

Я на него глядел – глядел,

И слушал, и понять хотел.

Казалось, был он бесконечно

Внимателен и добр; – конечно

С такими качествами кто ж

Бывает на орла похож?

А между тем и сам постичь я

Не в состояньи, отчего

Сначала мне в лице его

Почудилося что-то птичье,

Тогда как через час потом

Глядел он просто добряком: —

Улыбка мягкая скользила

По очертанью тонких губ

И прямо, ясно говорила:

Поверьте мне, Камков не груб,

Хоть и бывает зол и едок.

Я сел – он сел – и напоследок

Мы познакомились.

Друзья,

Пиши я в прозе, верно б я

Вам описал его каморку,

Стол, кресла, книги под столом

И на столе, да с табаком

Кисет; – но, господа, что толку

Нам в описании таком! —

Жилище моего Камкова

Теперь напомнило бы мне

Мое студенчество; другого

Сказать вам нечего.

Вполне

Довольный тем, что я с дороги

Напился чаю с калачом,

Тогда я думал, что мы боги —

Сошлись и судим обо всем.

Камков просил меня любезно

Ответ княгине передать,

Ничуть не думая скрывать,

Что было вовсе бесполезно.

И тут кой-что узнал я, – но

Одной страницы из романа

Мне не довольно… и смешно

Вам раскрывать ее – и рано.

Пусть подождет меня Ульяна

Ивановна, – пусть подождет

Меня княжна. – Пущу вперед,

Сиятельных не беспокоя,

Камкова, моего героя.

Друзья! Как друга моего,

Рекомендую вам его.

Простым и грустным разговором

Знакомство наше началось,

И тронул он меня до слез

Одним рассказом (о котором

Теперь умалчиваю). Спором

Мы заключили разговор.

О чем был сей великий спор?

Не помню. – Я уже порядком

От метафизики отстал;

Уже давно не поверял

Своих идей по тем тетрадкам,

В которых иногда писал

Дневник мой: тайно признавался,

Как я любил, как я терзался,

Как правды-истины искал,

И на себя наивно лгал.

Я только помню впечатленье, —

Я только помню – как, живой

Своею речью, молодой

Моей души святой покой

Он нарушал без сожаленья, —

Он не смеялся надо мной,

Не нападал, – но понемногу

Одолевал, и в мир иной,

Не огражденный никакой

Стеною, стал казать дорогу…

Оставшись до другого дня

В его каморке, – помню, – я

Заснул под утро. Для меня

Камков действительно был гений,

Хоть он заметного следа

Среди общественных явлений

И не оставил, господа.

Увы! как Рудину, – тогда

Ему была одна дорога:

В дом богадельни иль острога.

Но между Рудиным и ним,

Как поглядим да посравним,

Была значительная разность.

Характеров разнообразность

Разнообразит вечный тип.

Идея, будь одна и та же,

В одном засядет как полип,

Другого выровняет глаже,

Или заставит с бородой

Ходить без галстука. – Иной,

Приняв ее в свои владенья,

Идет на гибель, как герой,

Иной напротив на покой

Отправится в уединенье

И сложит руки. – Мой Камков

Был с нею чем-то вроде Пери,

Блуждающей у райской двери,

Внимающей из облаков

Далекого блаженства звукам

И в то же время адским мукам,

Огню и скрежету зубов.

Он был далеко не ребенок;

Все понимал: и жизнь и век,

Зло и добро – был добр и тонок;

Но – был невзрослый человек.

Как часто, сам сознавшись в этом,

Искал он дела – и грустил;

Хотел ученым быть, поэтом,

Рвался и выбился из сил.

Он беден был, но не нуждался,

Хотел любить – и не влюблялся,

Как будто жар его любви

Был в голове, а не в крови.

Он по летам своим был сверстник

Белинскому. – Станкевич был

Его любимец и наперсник.

К нему он часто заходил

То сумрачный, то окрыленный

Надеждами, и говорил —

И говорил, как озаренный.

А то как над собой трунил —

Или приятелю твердил:

«Как знал ты жизнь – как мало жил»[14]14
  Стих Веневитинова. (Прим. авт.)


[Закрыть].

Какую роль играл он в свете,

И как он в высший свет попал,

Когда не ездил он в карете

И модных галстуков не знал?

Туда, сказать вам откровенно,

Попал он необыкновенно,

И вовсе роли не играл, —

Самарин там его встречал. —

Он появлялся бледный, скромный,

Всегда с улыбкою заемной,

Всегда один, – всегда вдали

От пышных дам, хоть эти дамы

И были как нельзя милей,

Вообразив, что на мужей

Он сочиняет эпиграммы.

_______

Но не пора ли кончить мне

Беседовать наедине

С моей музой простодушной,

Чтоб за моим героем вслед

На время окунуться в свет,

Холодный свет, но не бездушный, —

Свет не бездушный, но с душой

Опутанной, немой, слепой,

Коварным идолам послушной, —

Свет, не ходящий без ходуль,

Но обладающий крылами

Могучими. – Друзья! найду ль

Я крылья там, – иль вместе с вами

Пройдусь в толпе, гордясь цепями?

Читатель! Если ты желал

В начале моего творенья

Найти ошибку, упущенье

Иль вялый стих, – и не зевал

Над этой первою главою, —

Ты ничего не потерял:

Я угощу тебя второю.

Но если ты не дотянул

До половины и – заснул,

Спи, милый мой! – Господь с тобою!

Глава 2

В Москве жил-был один барон.

Как все бароны, верно он

Был человеком не без веса:

Он был богат, играл в бостон,

Поутру делал моцион,

И – был дурак. Но баронесса…

Была особая статья!

О! будь я дама, – верно б я

Ей подражал, иль, уж поверьте,

Возненавидел бы до смерти.

(Пишу по слухам мой рассказ.)

Я к сожаленью только раз

И видел, как она в концерте

С тетрадкой нот сидела, и —

Ресницы длинные свои

Склоня к коленям, как маэстро,

Карандашом, под гром оркестра,

Чертила что-то.

Гордый Лист,

Известный вам фортепьянист,

Когда из Венгрии опальной

(Артистов модный идеал)

Он прилетел и взволновал

Наш север славой музыкальной, —

Ее недаром посетил:

Был пьян и гениально мил.

Недаром Щепкин знаменитый,

Поборник Гоголя маститый,

Ее гостям «Разъезд» читал,

Смешил, смеялся и рыдал.

Недаром зеленью, цветами

В мороз крещенский убрала

Она свой угол, и была

Всегда особенно мила

С московскими профессорами.

Стихи читала, как поэт,

Хоть и без лишних декламаций,

И на защиту диссертаций

Езжала в университет.

Недаром в обществе старались

Ей потихоньку подражать:

Хвалили, громко заступались,

Или за нравственность боялись,

И торопились клеветать.

Но ложь была такого рода, —

Такая радужная ложь,

Что ей завидовала мода

И восхищалась молодежь.

Барон был муж довольно вялый,

Не делал ни добра, ни зла;

Жена, конечно, не могла

При нем быть женщиной отсталой;

У ней был сын – неглупый малый,

Но недогадливый – в отца.

Когда он в зеркало гляделся,

Чертами своего лица

Он любовался и вертелся,

И этого-то молодца

Учил Камков. Воображаю,

Как он внушал, как прививал

Он философию к лентяю.

Однажды, право я не знаю —

Кто баронессе подсказал,

Что это – золото-учитель,

Что он магистр и сочинитель,

Что он, как древний Ювенал,

Не только знает по-латыне,

Но, что довольно редко ныне,

Прочел Гомера до конца,

И так же изучил глубоко

Язык богов и дух слепца,

Как баронесса Поль де Кока.

Такая новость не могла

Не изумить ее сначала;

Но баронесса отвечала

Спокойно, то есть солгала,

Не покраснев: – я это знала,

Для сына я его брала.

Потом как будто испугалась,

Пошла и села в уголок,

Когда Камков давал урок.

Через неделю оказалось,

Что он, хотя и латинист,

Но вовсе не семинарист,

И так же знает по-французски

И по-немецки, как по-русски.

Как говорит он! Боже мой.

Как мил!

Упала с глаз завеса: —

Он человек передовой, —

Вообразила баронесса.

Ему восторженно внимать,

Ему безмолвно поклоняться,

За ним карету посылать,

Задерживать и в свет толкать,

И за Камкова распинаться

Она повсюду, где была,

За первый долг себе сочла.

Не будь Гамлетом мой ученый,

Он натолкнулся бы на грех.

Решись он смело быть вороной

В павлиньих перьях, – и успех

Его завидный ждал бы в свете;

Но, – бедный, на чужом паркете

Он спотыкаться не желал,

Себя ценил и наблюдал.

Любил он юность, свежесть, стройность,

Наряды, штофы, зеркала,

Картины, мрамор, даже зла

Наружную благопристойность.

Не приглядевшись ни к чему,

Он все любил, – но не по страсти

К кумирам, и не потому,

Чтоб верил, – нет, Камков отчасти

По складу сердца был артист,

А по уму идеалист.

И не людей он ненавидел,

Нет! в них таинственной судьбы

Он временную жертву видел,

Непризванную для борьбы.

Конечно, к диким отношеньям,

От поколенья к поколеньям

Переходящим как завет,

Он чувствовал антипатию;

Но… как дитя, любил Россию,

И верил в то, чего в ней нет.

Всегда с протянутой рукою

Барон Камкова принимал;

Перед ученою женою

Он как-то смутно сознавал

Свое ничтожество; являлся

На полчаса, финтил, играл

С собачкою, – и пропадал.

Жене во всем он доверялся,

И о Камкове отзывался,

Что это перл. Что ж? может быть,

Он знал (недаром же учился),

Как неприлично походить

На петуха, который рылся

В навозе – и нашед зерно

Жемчужное: «К чему оно?» —

Воскликнул и распетушился.

А между тем мой старый друг,

В навозе рывшийся петух,

Как человек обыкновенный,

Был и понятней и сносней

(Хоть может быть и не умней)

Иной, глубоко современной

Нам критики: он не желал

Чудесного соединенья

Душеспасительных начал

С жемчужинами вдохновенья.

Нашед жемчужное зерно,

Он не желал, чтобы оно,

Не переставши быть жемчужным,

Могло быть для закуски нужным.

Он просто-напросто не знал

Ему цены, и браковал.

Конечно, столь же откровенных,

Фортуною благословенных,

Я знаю много петухов.

Они кричат нам: «Для голодных

Не нужно украшений модных,

Не нужно ваших жемчугов —

Изящной прозы и стихов.

Мы для гражданства не видали

От музы никаких заслуг:

Стихи бесплодны, как жемчуг.

Прочь, – это роскошь!» Но, – едва ли

У этих бедных петухов,

Опровергающих искусство,

Изящное простыло чувство

Для настоящих жемчугов?

Итак, мой бедный друг Камков

Бароном не был забракован:

Он скоро был рекомендован

Всем знаменитостям, – иным

Он нравился умом своим

Оригинальным и живым,

Другими сам был очарован.

В те дни Тургенев молодой

Еще на пажитях чужой

Науки думал сеять розы;

Глядел на женщин, как герой:

Писал стихи, не зная прозы,

И был преследуем молвой

С каким-то юношеским жаром,

Что суждено ему недаром

Ходить с большою головой.

Аксаков был еще моложе,

Но – юноша – глядел он строже

На жизнь, чем патриарх иной.

Весь до костей проникнут верой

В туманный русский идеал,

Он счастье гордо отрицал

И называл любовь химерой.

Красноречивый Хомяков,

Славянства чуткий предвозвестник,

Камкову был почти ровесник.

Камков нередко с первых слов

Сходился с ними. Разговоры

Их часто до пяти часов

Утра тянулись. – Эти споры

Звал мой насмешливый Камков

Взаимным щупаньем голов.

Иные на него косились,

Потом как будто ничего

В нем не нашли, – и подружились.

Иные, раскусив его,

Тянули на свою дорогу,

Ему замазывали рот,

И льстили; – словом, понемногу

Заманивали в свой приход…

Иные… но мы только знаем,

Что он в сороковых годах

Был на виду, был приглашаем, —

И стал являться на балах.

Вот он на улицу выходит

В еноте, в шляпе и кашне,

Уж ночь. Все глухо. В стороне

Собака лает… кто-то бродит…

Метель, шумя по чердакам,

С дощатых кровель снег сдувает;

Фонарь таинственно мигает

Двум отдаленным фонарям;

Закрыты ставни у соседей;

Высоко где-то на стекле

Свет огонька дрожит во мгле.

– Вот подлинно страна медведей! —

Сам про себя Камков ворчит,

В карман свои перчатки сует,

Глядит, – ну так, платок забыт!

И мой герой с досады плюет.

Вот едет ванька. Ванька – стой!

Не повали меня, он просит

И в сани ногу он заносит

И едет. – Нос его поник

В заиндевелый воротник;

Извозчик клячу погоняет;

Камков сидит и размышляет:

– Кой черт несет меня туда?

А впрочем, что же за беда!

Бал охраняет нашу личность,

Так как никто – и генерал —

И тот не скажет неприличность

Тому, кто приглашен на бал,

Хотя бы этот приглашенный

Был самый жалкий подчиненный.

Бал наших женщин обновил

И нас с Европой породнил.

Так едучи да размышляя

О том о сем, он у Тверских

Ворот очнулся. – Десять бьет

На монастырской башне. Вот

И Дмитровка. Освобождая

Свой нос, глядит он: у ворот

Четыре плошки, – в бельэтаже

Сияют окна. Экипажи

Пустые едут со двора;

Над их двойными фонарями

Торчат, как тени, кучера.

Один из них: «Куда ты, леший!» —

Кричит на Ваньку в воротах:

«Опешил, что ли?» Сам опешил,

Бормочет Ванька впопыхах

И барина благополучно

Подвозит по двору к сеням

На зло горластым кучерам.

Камков идет; – ему не скучно;

Он рад внезапному теплу;

Он всем доволен – завываньем

Оркестра, вазой на углу

Воздушной лестницы, сниманьем

Салопов, обнаженных плеч

Благоуханной белизною,

Блондинкою, что перед ним

Идет легко, шурша своим

Атласом, – стройная, – одною

Рукою платье приподняв,

Другую опустив с букетом.

Камков был прав, смеясь над светом,

Но, и любуясь, был он прав,

Когда на все глядел поэтом.

Вот посреди толпы живой

Он озаренный зал проходит,

Тут, слава Богу, мой герой

Два или три лица находит

Ему знакомых; – ухватил

За пуговицу, чуть не обнял

Его один славянофил,

И, милый спорщик, тут же поднял

Вопрос: чем вече началось

Новогородное? – Вопрос

Не бальный, но зато мудреный.

– Мирскою сходкой, – отвечал

Ему Камков. – Захохотал

Славянофил; – но спор ученый

Был как-то скоро прекращен.

Их разлучили. – С двух сторон

Танцующих гремя подъемлет

Летучий вальс своим жезлом;

Толпа ему послушно внемлет;

Вот под его певучий гром

Несутся пары. – Вот кругом

Теснятся зрители. – Меж ними,

Засунув палец под жилет,

Стоит весь в черное одет,

С лицом задумчивым, с живыми

Глазами, с складкою на лбу,

Камков, как некий вождь, впервые

Вдали заслышавший пальбу.

О чем он думает, – в какие

Мечты душою погружен?

Кого в толпе заметил он, —

За кем следит он так прилежно?

В числе танцующих была

Одна особенно мила.

Нежна, как ландыш самый нежный,

Свежа, как роза. – На плечах

У ней (не только на щеках)

Играл застенчивый румянец;

Играл он даже на локтях,

Когда ее, как деспот, танец

На середину увлекал.

В ее глазах огонь пугливый

То вспыхивал, то померкал;

Она переходила зал

То медленной, то торопливой

Походкой; – так была робка,

Так грациозно неловка,

Так непохожа на плутовку,

Что странно, кто решиться мог

Надеть вакхический венок

На эту детскую головку.

Она дитя, – но кто она?

Камков невольно знать желает.

– Кажись, – Таптыгина княжна,

Ему знакомый отвечает, —

А, впрочем, право, черт их знает, —

Я, может статься, и соврал, —

У ней, – он вяло продолжал,

Подняв лорнет, – недурен профиль!

Но я, товарищ старый мой,

На все гляжу, как Мефистофель.

Что делать? пожил, братец мой,

И вкуса в сливах недозрелых

Не вижу: – вяжут, черт возьми!

Люблю я барынь угорелых

Лет этак двадцати осьми…

…………

Камков немножко удивился

Таким речам, – посторонился,

И на знакомца своего

Взглянул с усмешкой. – Для него

Такого рода мненье было

Довольно ново – и смешило.

Вот, век живи, подумал он,

Да век учись, – прошу покорно, —

Как выражается задорно.

Камков был сам порой смешон

И странен, – но иначе он

Блохою жизни был укушен,

Иным фантазиям послушен,

Иною солью просолен.

Вот началась кадриль – одна,

Другая, третья, – кто их знает

Какая! – Бал не отдыхает.

В фигуры переплетена,

Толпа скользит; перебегает

Рука к руке; – по жемчугам,

По бриллиянтам, по цветам,

По золоту огонь играет,

Тень бегает по рукавам,

И музыка гремя сливает

Людские речи в птичий гам.

Кто их послушает, – едва ли

С невольной грустью не вздохнет.

Да, – в нашем обществе на бале

Тот и умен, кто больше врет.

Но не люблю я тем любимых;

Из тысячи произносимых

Слов, вероятно, девятьсот

И девяносто девять были

На этом бале лишены

Значенья, десять зим смешили,

Забыты и повторены.

Греми же, музыка, сильнее,

Рычи, охриплый контрабас, —

Пускай никто не слышит нас;

Себя же слушать не краснея

Давно привыкли мы, – и нам

Недостает лишь только дам,

Чтоб быть подчас еще пустее.

Камков кадрилей не считал,

Но так глядел, и так вникал,

Как будто, право, каждый бантик

В нарядах дамских изучал.

Философический романтик,

Быть может, в танцах открывал

Он всенародное значенье;

Следя, быть может, за княжной,

Он девственною красотой

Проникнут был до умиленья.

Сбираяся на этот бал,

Он, верно, Шиллера читал.

Но тот, кто вечно наблюдает,

Тот часто ходит как слепой.

Так скромный наблюдатель мой

Решительно не замечает,

Как от него близка гроза,

И чьи ревнивые глаза

За ним давно следят на бале.

Вот три часа. – В соседнем зале

По двум раздвинутым столам

Приборы ставят. – По углам

Сидят разрозненные пары.

Кому до танцев дела нет,

Идет в хозяйский кабинет

Курить хозяйские сигары.

Вот и мазурка. – Пышный бал

Подходит к ужину. – Устал

Камков; – уж он спешит убраться,

Уж он спиной к дверям стоит,

Но баронесса оставаться

Ему до ужина велит.

Играя веером, вздыхая

Всей грудью, – словно отдыхая,

Она задумчиво сидит.

Он должен низко наклоняться,

Чтоб слушать; – дама говорит:

– Вы не хотели увлекаться,

И не хотели танцевать,

Я – надо правду вам сказать, —

Вас изучаю…

– Много чести.

– Нет… уверяю вас без лести,

Что вы предобрый человек,

Но, знаете! – больной наш век

Вам повредил, – ваш ум озлоблен

И сердце спит, – не грех ли вам?

– Нет, баронесса, я к балам

Был с юных лет не приспособлен:

Когда я гимназистом был,

Я все змейки пускать любил;

Когда в студенты поступил,

Я самого себя пустил

Под облака, и в них терялся,

Летал – пока не оборвался.

Так прозевал я жизнь и свет.

Танцмейстеру же в тридцать лет

Платить за резвые уроки

И прыгать в образе сороки

Смешно тому, кто учит сам —

Судить людей не по ногам.

– А знаете, что я желаю

Быть вашей ученицей, – и

Боюсь…

– Я вас не понимаю.

– Недавно с вами о любви

Я спорила… вы слишком строги;

Вы забываете, что мы

Простые люди, а не боги.

Конечно, жить в стенах тюрьмы

Я не хочу, – но и на воле

Нельзя всегда на свет без боли

Глядеть. – Вы хоть немножко тьмы