Текст книги "Мировой ядерный клуб. Как спасти мир"

Другой путь к осуществлению ядерной цепной реакции состоит в разделении изотопов, т. е. в получении либо чистого урана-236, либо урана, обогащенного изотопом урана-235, с содержанием в несколько процентов вместо 0,7 процента в природном уране.

Надо сказать, что за несколько лет до возникновения урановой проблемы Харитон рассмотрел вопрос о разделении воздуха на кислород и азот с помощью ультра центрифуги за счет использования разности их молекулярного веса. Тогда же он подсчитал энергетические затраты и необходимый размер оборудования. По довоенным масштабам размеры завода казались чрезвычайно большими.

Эта идея и расчеты были немедленно применены к разделению изотопов урана, точнее, их газообразных соединений. Однако впервые промышленное разделение урана было произведено иначе, на основе разной скорости перетекания тяжелого и легкого изотопа через пористые перегородки (так называемый диффузный метод). В последнее время промышленность снова обращается к ультра центр и фу гам, в соответствии с тем (на что в свое время указал Харитон), что в этом методе минимальны необходимые затраты энергии. Из печати известно, что ряд фирм в США и один из крупных западноевропейских концернов работают над разделением изотопов с помощью центрифуг. Все технические данные этих работ строго засекречены.

В третьей работе Харитона и Зельдовича рассматривался вопрос об устойчивости ядерных реакторов, были выявления факторы (запаздывающие нейтроны), резко облегчающие регулирование реактора. По существу, в этой работе одновременно начато выяснение тех условий, которые нужно создать для того, чтобы получить полноценный ядерный взрыв.

Когда Харитон узнал о том, что американцы взорвали экспериментальное устройство, первое чувство, которое он испытал, была досада. Советская физика в теоретическом плане к этому была, по сути, готова еще в канун войны.

Как известно, война вызвала перерыв в ядерных исследованиях. В первый, наиболее тяжелый период 1941 г. естественно было стремление ученых работать над вопросами, имеющими прямой и быстрый выход, в частности по совершенствованию существующей боевой техники, и мы знаем, что Харитон работал именно в этой области.

Однако в дальнейшем появилась возможность начать в нарастающем темпе работы по освоению ядерной энергии и созданию ядерного оружия. Во многом благодаря базе, заложенной в предвоенные годы, советская физика без всякой помощи извне сумела быстро решить сложную атомную проблему. И Юлий Борисович Харитон по праву может гордиться своей работой в этой области.

Крупного ученого-организатора разглядел в Харитоне Курчатов. До этого считалось как-то само собой разумеющимся, что «стезя» Харитона – это лишь научные исследования. Его облик, характер как-то не вязались со сложившимся представлением об ученом-организаторе. Сам Курчатов по складу характера был полной противоположностью Харитону. Но он сумел разглядеть, что за мягкостью Харитона – железная воля, за неумением просить за себя – полная самоотдача общему делу, за добротой, интеллигентностью – принципиальность, неспособность идти на компромисс с совестью. Глубокие знания, аналитический ум, редкостная работоспособность Харитона были видны всем. Курчатов предложил ему возглавить один из самых важных, ответственных участков работы, и, как теперь всем ясно, не ошибся в своем выборе.

Курчатова и Харитона связывали очень теплые, дружеские отношения до самого последнего дня жизни Игоря Васильевича. Да и умер он на руках у Харитона в буквальном смысле этого слова. Юлий Борисович тогда лечился в подмосковном санатории «Барвиха», и Курчатов приехал его навестить. Был оживлен, говорил о предстоящей поездке во Францию. Вдруг умолк на полуслове во время беседы на садовой скамейке и тяжело привалился к плечу Харитона…

Юлий Борисович и другие соратники Игоря Васильевича продолжили дело Курчатова. Наша страна имеет надежный ракетно-ядерный щит.

Труд коллектива, которым руководит Харитон, в целом направлен на решение определенных технических задач. Однако Харитон добивается высочайшего научного уровня всей работы. В коллектив равноправно входят конструкторы, и объединение теоретической, экспериментальной и конструкторской работы приносит замечательные результаты.

Разработка обычных боеприпасов и взрывных устройств ведется в основном эмпирически, промышленному изготовлению предшествует испытание значительного числа образцов. Иначе обстоит дело в случае ядерных взрывов: по понятным причинам еще до взрыва необходимо полностью рассчитать теоретически все многообразные процессы, происходящие при этом. Сюда относятся и физические процессы, переводящие делящиеся вещества в надкритическое состояние. Следующим этапом является сам ядерный взрыв. Здесь необходимо определить ожидаемое выделение энергии, наконец, внешние проявления взрыва – ударная волна, тепловое излучение, радиоактивные излучения.

В ходе решения практической задачи Харитон и его сотрудники развили количественную теорию взрыва, теорию поведения вещества при сверхвысоких давлениях и температурах. Теория эта основана на лабораторных и полигонных экспериментах с использованием наиболее совершенной техники исследования быстрых процессов. С участием математиков развиты методы расчета, использующие электронно-вычислительные машины.

Сам Юлий Борисович до сих пор, несмотря на почтенный возраст, трудится с завидной работоспособностью. В восемь утра он уже на работе. Днем получасовой перерыв на обед. И вновь работа – обычно до десяти часов вечера. Положенный ему двухмесячный отпуск он никогда не использует полностью – больше месяца не отдыхает. И вообще, никаких поблажек себе не дает. Харитон живет по очень жестким, твердым принципам для самого себя. И в то же время он очень доброжелателен, терпим к другим людям, чужому мнению. Он никогда ничего не попросит для себя или своей семьи. Это для него, как говорят в народе, нож острый, но для дела поднимется на любой уровень и добьется, чтобы вопрос был решен правильно.

Еще в довоенные годы Харитон работал заместителем главного редактора «Журнала экспериментальной и теоретической физики», старейшего и до сих пор наиболее авторитетного физического журнала в нашей стране. На этом посту, как и в лаборатории, ярко проявились и стремление Харитона доводить до полной, кристальной ясности всякий рассматриваемый вопрос, и настойчивость без придирчивости, и глубокий интерес к физической сути, широкие познания. Очень многие физики – авторы статей до сих пор благодарны Харитону за его замечания, всегда доброжелательные и полезные.

В коллективе, которым руководит Юлий Борисович, бытует термин «Юбизм» (от инициалов Харитона). Это понятие включает в себя, прежде всего, четкость, аккуратность, если хотите, педантизм в оформлении всех документов. Въедливость в решении неясных вопросов, жесткое пресечение всех попыток положиться на пресловутое «авось». Жизненный опыт научил его: в работе надо фиксировать и ошибки. Список ошибок не менее важен, чем список достижений. Право на ошибку есть у каждого человека. Но так как это вещь неприятная, их очень часто забывают. А важно, чтобы ошибки не повторялись.

Начиная новую работу, надо припомнить старые ошибки, чтобы не поскользнуться на них.

– Харитон – удивительный человек, – так охарактеризовал Юлия Борисовича друг его юности и всей жизни академик А.И. Шальников. – Его единственный недостаток в том, что у него нет недостатков. Он подвижник. Работает столько, сколько нормальные люди не могут работать. Никогда не отдыхает. Если ему надо что-то сделать, то пока не поставит точку, он спать не ляжет. Если он дал «добро»– это штамп высокого качества, настоящей добротности.

Когда Харитон брался за какое-то дело, то обязательно стремился делать его как можно лучше. Помню, мы вместе учились играть на рояле. Музыкальными талантами, как выяснилось, оба не обладали. Но я начал заниматься чуть раньше и был более продвинут в этой области. Это не оставляло его равнодушным. Ион занимался с колоссальным упорством, чтобы не быть «отстающим». Харитон фантастически аккуратный чела век. Всегда ровный, спокойный, он все неприятности прячет внутрь себя. Это хорошо для окружающих, но плохо для него самого.

Возможно, со слов Шальникова и из нашего рассказа читатель может сделать вывод, что «Харитон подобен флюсу» – его интересует лишь наука. Нет. Он – человек широкого кругозора. Его очень интересует литература, искусство. Это еще от семьи, с юности. Отец его в первые годы после революции был директором ленинградского Дома литераторов. Старшая сестра – Лидия Харитон – занималась художественными переводами с немецкого, была участницей известного литературного кружка тех времен – «Серапионовы братья». О ней тепло пишет в своих мемуарах Каверин.

Когда бывает свободное время, Юлий Борисович стремится попасть в театр. Не пропускает хороших художественных выставок.

Каких-то особых увлечений, того, что сейчас называют хобби, у него нет. Разве что фотография, которой он также увлекается с детства. И, пожалуй, пешеходные прогулки. Он любит много ходить.

Очень интересуется Харитон биологией, генетикой, политикой, экономикой и социальными проблемами.

С 1950 г. он неизменно избирается депутатом Верховного Совета СССР. Как ко всему, что он делает, к своим обязанностям депутата Юлий Борисович относится очень добросовестно и со свойственной ему педантичной настойчивостью добивается выполнения наказов своих избирателей.

Юлий Борисович очень отзывчив на чужую беду. И бывает счастлив, когда ему удается помочь людям. И он делает это ежедневно, тихо, незаметно, без помпы. Так же, как делает он свое основное дело.

Для Харитона жить – это, прежде всего, значит служить людям, Родине.

Глава 4
ЛИЗ МЕЙТНЕР – СРЕДИ ПЕРВЫХ В ОБЛАСТИ ИССЛЕДОВАНИЙ

Мне непонятен ажиотаж вокруг моей особы. Я вовсе не являюсь создателем атомной бомбы. Я даже не имею представления о том, как она выглядит.

Лиз Мейтнер (из интервью газете Saturday Evening Post)

Лиз Мейтнер никогда официально не предъявляла претензий на приоритет в открытии расщепления атомного ядра. Если взглянуть на ее фотографию, создается впечатление, что она вообще не способна заявить претензию, даже на что-то ей несомненно принадлежащее. Встречаются такие человеческие лица. Зато многие ее биографы, как и специалисты по ядерной физике, считают, что работы Лиз Мейтнер были по заслугам отмечены Нобелевской премией, только присужденной не ей, а Отто Гану.

Патриция Райф

Как-то мне попалась на глаза книга, изданная немецким издательством Piper. Автор книги Эрнст Петер Фишер снабдил ее несколько игривым для ее содержания названием: Aristoteles, Einstein and Со. Книга содержала сведения о нескольких десятках ученых, труды которых обусловили прогресс человечества за последние два с половиной тысячелетия. На суперобложке были, помещены портреты шестерых из них. Между Дарвином и Эйнштейном находилась фотография молодой красивой женщины, как оказалось – Элизы Мейтнер. На жилом доме в престижном районе Леопольдштадт в Вене, где 17 ноября 1878 г. родилась Элиза (Лиз) Мейтнер, укреплена мемориальная доска в ее честь.

Она была третьим ребенком из восьми в семье адвоката Филиппа Мейтнера. На дворе конец XIX века: в австрийской гимназии уже разрешалось обучаться евреям, но девушек все еще не принимали. Несмотря на трудности, все дети Мейтнеров получили высшее образование, Лиз пришлось оканчивать гимназию заочно в возрасте двадцати трех лет. Времена постепенно, со скрипом, менялись, и отличные отметки в аттестате позволили ей в 1901 г. поступить в Венский университет, правда, все еще «в виде исключения».

Уже в раннем детстве она была любознательной и пыталась проверять все опытным путем. Когда бабушка стала уверять ее, что если шить в субботу – обрушится небо на голову она, шестилетняя, тут же проверила это экспериментально, сшив кукле платье. Небо осталось на месте.

Выбор девушкой физико-математического факультета в то время многим показался странным. Скептики замолчали, когда Лиз на втором курсе нашла ошибку в работе известного итальянского профессора математики, и из скромности отказалась это опубликовать. Сразу после окончания университета Мейтнер защитила диссертацию. Это был второй случай в более чем пятисотлетней истории Венского университета, когда диссертация была защищена женщиной, и первый – женщиной в разделе точных наук. После того как ей случилось побывать на докладе гостившего в Вене Макса Планка, она отправилась в Берлин, надеясь продолжить образование под его руководством.

В консервативной Пруссии научная карьера женщины было делом не легким. Шел 1907 год. Запрет на обучение женщин в вузах сохранялся в то время в Европе только в Германии и Турции. Своей научной карьерой Мейтнер во многом обязана Планку.

Макс Планк, автор квантовой теории, один из выдающихся ученых XX века, был человеком, на первый взгляд, замкнутым. Он ратовал за допуск женщин к высшему образованию, но считал, что им все же больше подходит профессия акушера-гинеколога, чем физика. Мейтнер его очаровала. Он не только взял ее под свою опеку, добился для нее разрешения посещать его лекции, но и пригласил домой и познакомил со своими дочерьми. Они стали ее подругами. Планк рекомендовал ее директору Института химии Берлинского университета Эмилю Фишеру. Этот весьма консервативный ученый не допускал тогда присутствия женщин в своем институте. Для Лиз было сделано исключение. Несмотря на то, что у нее уже была степень доктора наук и десяток опубликованных научных работ, ей все же следовало входить в институт только через подъезд, предназначенный для хозяйственных надобностей.

Фишер предложил ей совместную работу с молодым химиком Отто Ганом. Объект их исследований – радиоактивные элементы. Ган к этому времени несколько лет стажировался в лаборатории Эрнеста Резерфорда и имел опыт в этой области. Он был талантливым химиком. Мейтнер хорошо разбиралась в используемых ими физических приборах и занималась их проектированием и монтажом, что казалось необычным столь хрупкой девушки. Она была и главным теоретиком в этом дуэте, хотя руководителем их лаборатории до 1912 г. числился Ган. Их научный тандем просуществовал тридцать один год и оказался весьма плодотворным. Им удалось открыть новый элемент протактиний, существование которого предсказала Мейтнер. Для измерения бета-излучений они впервые стали применять феномен радиоактивной отдачи и исследование их в магнитном поле.

В 1909 г. она докладывала о совместных с Ганом работах на конгрессе в Зальцбурге и удостоилась лестной оценки Эйнштейна. Их лаборатория тесно сотрудничала с Кавендишской лабораторией Эрнеста Резерфорда в Англии. Они получали оттуда радиоактивные вещества. Необычайным кажется тот факт, что посылки с ними приходили по почте в обыкновенных картонных коробках. Тогда еще не было понятия о радиационной защите.

Ган и Мейтнер работали в те годы с радиоактивными веществами без малейшей защиты. Поначалу лабораторией им служила бывшая столярная мастерская в Институте химии на Hessische Strasse. По свидетельству современников, помещение это по своей неустроенности очень походило на то, в котором работала Мария Склодовская-Кюри в Париже. В первые годы Мейтнер не получала никакого вознаграждения, материальную поддержку ей оказывали родители.

Все ограничения для женщин в науке были сняты в Германии только в конце 1909 г. Правда, женский туалет в Институте химии еще долго отсутствовал.

В общественном сознании сохранялось мнение, что женщинам научная работа в серьезной физике и химии противопоказана. Как-то действительно был случай, когда у студентки загорелась коса от бунзеновской горелки, а мужские бороды считались почему-то более огнеупорными. Неудивительно, что в одной из берлинских газет сообщалось, что госпожа доктор Мейтнер прочла доклад под названием «Проблемы косметической физики». Настоящее название доклада «Проблемы космической физики»– показалось корреспонденту слишком далеким от того, чем, по его мнению, должна заниматься дама, пусть и ученая…

В 1912 г. в берлинском районе Далем в присутствии кайзера Вильгельма II были торжественно открыты два вновь построенных института: Институт химии и Институт физической химии. Вскоре открылся еще и Институт биохимии. Далем стали называть «немецким Оксфордом».

В Институте химии Ган заведовал отделением радиоактивных исследований, Мейтнер – специально для нее учрежденным физическим отделением. Их отделения работали в содружестве. Мейтнер наконец стала получать зарплату. В том же году она по совместительству стала ассистентом на кафедре Макса Планка в Берлинском университете.

С началом Первой мировой войны она сочла своим долгом помогать раненым. Какое-то время работала рентгенлаборантом в больнице в берлинском районе Лихтерфельде. Будучи гражданкой Австрии, Элиза в 1915 г. записалась добровольцем в австрийскую армию и служила рентгенлаборантом в армейских фронтовых госпиталях в районе Львова и Люблина. На фронт ушел и Ган.

Она вернулась с фронта раньше Гана и продолжила начатые совместно с ним исследования. Результаты публиковала от имени обоих, считая, что обязана это делать по отношению к товарищу, находившемуся в действующей армий. Имя Отто Гана всегда стояло первым, если даже вся работа была выполнена без его участия. Позже они осуществили ряд совместных работ по изучению бета-спектров радиоактивных элементов. Работы эти относятся скорее к физике, чем к химии, но опять-таки первым автором назывался Ган. Его роль заключалась в основном в получении идеально чистых веществ для опытов. Химиком он был действительно великолепным.

В 1922 г. Мейтнер присвоили звание профессора. Вереде берлинских физиков с легкой руки Эйнштейна ее называли «наша фрау Кюри».

В ученой среде получает распространение следующая игра слов: если чуть изменить немецкое написание авторов Otto Hahn, Lis Meitner, то получается Otto Hahn, lis Meitner, что в переводе означает: «Отто Ган, читай – Мейтнер».

Ее место в науке можно определить по фотографиям. В частности, на физическом конгрессе в Брюсселе в 1933 г. среди приблизительно полусотни участников она в одном ряду с Эрнестом Резерфордом, Нильсом Бором, Абрамом Иоффе, Джеймсом Чедвигом, Энрико Ферми и другими легендарными физиками. На этом снимке запечатлены всего три женщины: Мария Склодовская-Кюри, Ирен Кюри и Лиз Мейтнер.

Берлин стал одним из главных мировых центров ядерной физики, а Мейтнер была признана одним из ведущих ученых в этой области. У нее сложился широкий круг друзей в Берлине. Она участвовала в музыкальных вечерах в семье Макса Планка, иногда вместе с Эйнштейном. С Максом фон Лауэ она дискутировала о литературе, кино и, конечно, о физике; после того как Отто в 1911 г. женился, бывала у Ганов. Она была дружна с его женой Эдит. Часто посещала и семью Нильса Бора в Дании.

С 1934 г. «дуэт» Ган – Мейтнер превратился в «трио». С ними начал работать химик Фриц Штрасман. Тем временем в Германии уже году власти Гитлер. Начинается массовый исход евреев из науки: кого уволили, кто сам подал в отставку, были и случаи самоубийств. Она, как «неарийка», отстраняется от преподавательской работы. Свое положение в Институте химии на какое-то время, сохраняет, как гражданка пока еще независимой Австрии и как участница войны.

Атмосфера в институте становится все менее переносимой. Один из ее ассистентов – активный член нацистской партии. Очень активен в вопросах «чистоты немецкой науки» заведующий лабораторией, расположенной этажом выше, он же ее сосед по вилле в берлинском Грюневальде профессор Курт Гесс. Он на одном из совещаний заявил, что наличие еврейки в штате позорит институт. Это кому понравится иметь у себя в институте ученого, авторитет которого в мире намного выше, чем твой? Внешне заметных трений у них не возникает, это не в ее характере, но отношения весьма прохладны.

В Берлине Ган и Штрасман продолжают начатые с ее участием опыты по получению трансурановых элементов. Результаты опытов регулярно сообщаются в Стокгольм Мейтнер. В сентябре 1938 г. она встретилась с Ганом у Бора в Копенгагене. Элиза внесла существенные коррективы в планы исследований берлинской лаборатории, что впоследствии не помешало ему после войны обратиться к ней за защитой, когда в Германии проводилась денацификация.

Многие ее друзья и знакомые евреи уже подверглись репрессиям. После аннексии Гитлером Австрии в 1938 г. Лиз лишилась защиты как иностранка. Ей советуют эмигрировать, хотя она не хотела бы оставлять друзей, привычную среду, незавершенную научную работу.

Не так-то просто и уехать. Вопрос об ее отставке решался самим Гиммлером. В директиве из его ведомства написано: «Существуют политические соображения против выдачи заграничного паспорта профессору Мейтнер. Представляется нежелательным, чтобы известные ученые-евреи уезжали из Германии, и там, как представители немецкой науки или воспользовавшись своим именем и опытом, соответственно своим убеждениям, вели деятельность, направленную против Германии. Следует найти выход, чтобы профессор Мейтнер после отставки оставалась в Германии и с пользой для нее работала».

В июле 1938 г. она при помощи друзей без заграничного паспорта перебирается в Голландию, оттуда самолетом в Данию. Ей было трудно получить въездную визу в любую страну, чиновники не делают исключений, так как она «незаконно», всего с десятью марками в кармане, оставила Германию. В Копенгагене она пользуется гостеприимством в семье Нильса Бора, он готов предоставить ей работу в своем институте, но ей не дают вида на жительство в Дании.

Бор находит ей место в новом физическом институте в Стокгольме. Ее деятельность там не сложилась: нет условий для работы по ее теме, оборудование несовершенно, ей не выделяют ассистентов. У нее очень скромная зарплата, неустроенный быт. Ее вещи власти долго задерживают в Германии под самыми различными предлогами, и когда, наконец, она после уплаты крупного таможенного сбора их получает: мебель переломана, посуда перебита, значительная часть ее библиотеки изъята, в книгах, которые дошли, вырваны страницы. Пенсию, которую она заработала в Германии, ей не выплачивают.

В Швеции ей создает трудности языковой барьер, очень не хватает берлинских друзей. Не складываются взаимоотношения, с директором института. У профессора Карла Сигбана другие научные интересы, да и он упорно умалчивал об этой встрече, объясняя тем, что это могло негативно повлиять на его карьеру в нацистской Германии. Штрасману Ган тоже не сообщил, что встречался с Мейтнер, но тот прекрасно понимал, от кого исходят коррективы. Тем временем в опытах появились трудно объяснимые явления: «изотоп-радия» вел себя, как барий.

«Только ты можешь найти этому явлению объяснение. В этом случае авторов будет трое», – писал ей Ган.

Она предложила повторить опыт, исследовать возникающий при его проведении осадок. Подтвердилось постоянное наличие бария в осадке при бомбардировке урана пучком нейтронов. Это указывало на то, что ядро урана распалось. Вторым осколком распавшегося урана должен был быть, по ее мнению, криптон, что и подтвердилось. Значит, нейтроны способны расколоть ядро урана. Сумма массы двух вновь возникших элементов оказалась по расчетам, Лиз Мейтнер меньше исходного урана на 1/5. Значит, при этом должна выделяться энергия, которую: можно вычислить по формуле Эйнштейна взаимозависимости энергии и массы Е=тс². Расчеты Лиз точно совпали с данными опытов. Утверждают (Отто Фриш), что все эти расчеты были произведены во время лыжной прогулки после получения письма из Берлина с описанием опытов. Впоследствии она высказала еще и предположение о возможности цепной ядерной реакции. Так состоялось открытие ядерного распада. Соображения и расчеты Мейтнер стали известны Гану из ее письма – в декабре 1938 г.

Шестого января 1939 г. результат опытов с расчетами Мейтнер был опубликован Ганом, но в авторах числились только Ган и Штрасман. Ган объяснял это тем, что в нацистской Германии нельзя было публиковать работы «неарийских авторов».

Вот что позже писал по этому поводу Штрасман: «Лиз Мейтнер была душой и руководителем нашей группы. Поэтому она одна из нас, хотя и не присутствовала при завершении, опыта».

Она ограничилась тем, что поздравила их обоих с открытием. В письмах к Гану уверяла, что не имеет претензий. Похоже, что и она недооценила грандиозность своего открытия. Зато оценил его Нильс Бор, который рекомендовал ей немедленно опубликовать свои соображения. Она этого не сделала. Опубликовали коротенькую заметку в британском журнале Nature с описанием ядерного распада и теоретического его обоснования Нильс Бор и Отто Фриш. Автором открытия в этой заметке называлась Лиз Мейтнер. Она вышла позже публикации Гана.

Не возникает сомнений, что опыты, приведшие к открытию, были задуманы Мейтнер, проводились на спроектированном ею оборудовании, по ее плану, теоретическое их объяснение дала она, а в числе авторов открытия ее не оказалось.

Спустя короткое время Ган писал Лиз: «Я не могу теперь этим господам покаяться, что ты была той единственной, кто все сразу понял. Мы должны были спешить, чтобы нас не опередила Ирен Кюри». Это уже ничего не меняло. Бор предоставил ей возможность работать на оборудовании в его институте в Копенгагене, и она доказала, что сходные результаты получаются не только при бомбардировке нейтронами урана, но и тория. Попутно она определила те условия, при которых возможен атомный взрыв.

В рейхе начинается работа над «атомным проектом». Руководит ею Вернер Гейзенберг. В 1944 г. Нобелевская премия по химии за открытие распада атомного ядра присуждается Отто Гану. Обойдены не только Мейтнер, но и Штрасман.

Причиной считают, кроме ложного приоритета в публикациях, еще и неприязнь к Мейтнер директора Стокгольмского физического института Карла Сигбана. Он член Нобелевского комитета. Эта ошибка так и не была исправлена.

После окончания войны десять ведущих немецких атомщиков во главе с Гейзенбергом были интернированы в Англию и размещены неподалеку от Кембриджа. Среди них был и Отто Ган. Союзники опасались, что их используют в своем атомном проекте русские. За интернированными велось тщательное наблюдение, включая прослушивание их разговоров. Эти ученые впоследствии заявляли, что они сознательно не стремились дать атомное оружие в руки Гитлеру, что явно не соответствует истине. Многие из них были убежденными нацистами. Из опубликованных спустя годы документов, включая материалы прослушки, следовало, что они были весьма далеки от понимания технологии создания атомного оружия. Кстати, Германия к моменту окончания войны не располагала даже атомным реактором.

В 1943 г. Мейтнер предложили участие в «Манхэттенском проекте» по созданию атомной бомбы. Последовал ее отказ: она не хотела участвовать в работе над любым видом, оружия. Физика перестала быть невинным занятием. После того как атомные бомбы были сброшены на Японию, Мейтнер стали одолевать журналисты. В те дни имя Мейтнер очень часто упоминалось в печати. Один из заголовков газет гласил: «Еврейка нашла ключик к окончанию войны с Японией». Гана ее слава крайне огорчала. Он упорно заявлял, что открытие расщепления ядра было заслугой химии и к физике отношения не имело. Кстати, когда Гану была присуждена Нобелевская премия, члены Нобелевского комитета еще недостаточно разбирались в ядерной физике. В 1946 и 1947 гг. Нильс Бор предлагал кандидатуру Мейтнер на Нобелевскую премию. Оба раза безуспешно.

В 1947 г. Мейтнер побывала в США. Газета «Тайме» сообщала: «Она – человек, пробивший дорогу атомной бомбе, при первом шаге из самолета увидела такое количество репортеров, что поспешила назад в самолет. Когда, наконец, вышла из него, была встречена громом приветствий, но сказала только: „Я так страшно устала“».

Элиза Мейтнер удостоилась почетных званий доктора многочисленных американских университетов, ей пришлось выступить с докладами во многих городах. Она выступала в конгрессе, у нее была встреча с президентом Трумэном, который подарил ей серебряное блюдо с гравировкой-посвящением. Она была названа «Женщиной года», ее лицо появлялось на первых полосах газет.

«Дама с мягким голосом и непререкаемым авторитетом в области физики везде произвела неизгладимое впечатление». Так писали газеты.

Не обошлось и без курьезов. Ее приглашали в Голливуд сниматься в главной роли в фильме о ней самой. В одном из многочисленных писем, получаемых ею, была просьба прислать немного плутония для лечения больного раком человека. Какое-то австрийское патриотическое объединение просило походатайствовать, чтобы Южный Тироль оставался в составе Австрии.

Ган очень ревниво реагировал на те почести, которые оказывались ей. Нобелевская премия вручалась ему с опозданием на два года, в 1946 г. Мейтнер присутствовала на церемонии вручения. Для этого вечера заказала новое платье. В Нобелевской лекции он ни словом не упомянул о ней. Не упомянул о ней и в интервью газете Swenska Dagesbladet Она же в письмах к Гану была по-прежнему дружелюбна, если не сказать – нежна.

По мнению коллег-ученых, Ган, вне всякого сомнения, был достоин Нобелевской премии. Другое дело, что впоследствии он вел себя не по-рыцарски по отношению к своим соавторам – Мейтнер и Штрасману, которых наградить этой премией «забыли».

В 1947 г. Мейтнер получила приглашение возглавить отдел в институте в Майнце, от которого отказалась. Руководителем этого института был ее бывший сотрудник в Берлине Фриц Штрасман. (К слову, Штрасман был удостоен звания «Праведник мира»: он и его семья много месяцев предоставляли убежище пианистке еврейского происхождения Андреа Вольфенстайн.)

В послевоенные годы Швеция была заинтересована в использовании атомных технологий в мирных целях, и Лиз были предоставлены хорошие условия работы в новом Королевском техническом институте. Она стала членом Королевской академии, принимала участие в присуждении Нобелевских премий. Впоследствии она часто приезжала в Германию, и каждый раз ее встречали с энтузиазмом. Она пыталась помочь немецкой науке преодолеть изоляцию, в которой та оказалась из-за нацистского прошлого.

Велик перечень правительственных наград, которыми ее удостоили Австрия и Германия. Свыше десяти гимназий в этих странах носят ее имя. Одна из оживленных улиц в центре Берлина названа Us Meitner Strasse. Улицы ее имени есть и в других городах. Она почетный доктор многих немецких университетов.

В 1956 г. в берлинском Далеме открылся институт ядерных исследований имени Гана и Мейтнер. (Правда, 4 июня 2008 г. он был переименован в Энергетический центр имени Гельмгольца.) В 1997 г. открытый химический элемент получил название мейтнерий.