Текст книги "Белые скалы Дувра"

Ястреб и Петя

Мемуар и притча одновременно. Тогда в нашей псковской деревне еще жили люди. У соседки – старухи Ефановны (поговаривали, что она ведьма, и кто-то даже видел в окно, как она снимала свою голову и, держа ее на коленях, вычесывала, или – как здесь говорили – «искала в головы») жил великолепный петух, красавец с огненно-медной грудкой и ало-голубым пером. Был Петя при этом совершеннейшим дуралеем и по своим манерам очень напоминал мне одного знакомого университетского профессора-историка, глядя на которого всякий скажет: «Вот идет дурак!» Петух нередко сиживал на плетне-заборе, разделявшем наши усадьбы, и победоносно орал.

Однажды летом пришла гроза, и между раскатами еще сухого грома я вдруг услышал, что петух как-то странно вскрикнул. Почуяв неладное, я ринулся с крыльца к плетню и увидел страшную картину: огромный ястреб (порой, внезапно поднятый с земли на тесных лесных дорогах, он летит несколько секунд над капотом машины и полностью закрывает размахом своих крыл лобовое стекло) одной когтистой лапой держал Петю за горло, а другой уцепился за плетень. Когда я, потеряв один тапочек, подбежал к плетню, ястреб угрожающе посмотрел на меня своим жестоким, ясным и желтым глазом. В тот момент он, в характерной позе с чуть приподнятыми крыльями, напоминал мне государственный герб, и от него будто исходила страшная, гипнотизирующая члены, неведомая сила. А я, ничего не имея в руках, мгновенно промокший под хлынувшим в тот момент ливнем, босой, был перед ним бессилен и даже беззащитен. Но что-то неведомое внутри меня вдруг поднялось, и я яростно прошипел: «Отпусти, гад!» Ястреб, почувствовав мою отчаянную решимость, ударом упругого крыла на мгновение ослепил меня и взлетел, отпустив петуха. Это была победа! И мы с Петей, под страшным ливнем и при свете молнии и треске грома, побежали в разные стороны, и вскоре я слышал, как в соседском курятнике радостно загалдели куры, восторгаясь победному возвращению своего кумира…

История жизни и смерти Коли Рулева

В студенческую пору я снимал угол в квартире в доме Семенова-Тянь-Шанского (потом он рухнул) на Васильевском острове. В квартире обитали пять бабушек. У них была прелестная, столь непохожая на обычные коммуналки – рассадники злобы и ненависти – коммуна, дружная и даже веселая. Двери комнат не закрывались, пироги пеклись на всех, по праздникам тогда все старушки собирались в одной из комнат и весело галдели, а перед этим радостно носились из комнаты в комнату со старинными папильотками в волосах. На всех обитательниц коммуны был один телевизор, который они по вечерам смотрели артельно. Теперь-то я понимаю, что тогда, в 1966 году, они совсем не были старухами, им было максимум 50–60 лет. В квартире поддерживался идеальный порядок, существовал свой неписаный, но строгий регламент. Для меня тяжким бременем оказались недельные дежурства, которых нельзя было ни под каким видом перенести, причем в субботу натирать паркет следовало по старинке, какой-то вонючей желтой мастикой – и не дай бог при этом срезать темные углы в коридоре. Раковину на кухне и унитаз почему-то надлежало чистить непременно речным песком – никакой «химии» не допускалось. Но «жить было можно как-нибудь», и меня, худющего, вечно голодного студента-первокурсника, сердобольные бабки всегда подкармливали. Когда одна из коммунарок умерла, была общая тризна, и за столом с киселем и кутьей я многое услышал о печальной участи этих женщин, соединенных общей судьбой ленинградских вдов, претерпевших на своем веку столько бед и несчастий, сколько мне и не снилось. Как-то, поднимаясь по лестнице с одной из бабок, я узнал, что на этой площадке умерла ее мать, оказавшись не в силах добрести до квартиры, а вот тут, у окна, выходившего во двор, зимой 1941 года замерз ее раненый братишка – он нес пайку хлеба, и кто-то ударил его сзади по голове и отобрал хлеб. Вскоре в комнату покойницы вселился бывший уголовник, шофер Коля Рулев, и нашей идиллии разом пришел конец. Он приводил шлюх и друзей по отсидкам, шумные вечеринки в его вонючей комнате заканчивались мордобоем и милицией, от него лезли клопы, он блевал в коридоре, забывал закрывать входную дверь, воровал соления и варения с полок между дверьми, а также некоторые носильные вещи с вешалок. Вопреки принятой в квартире традиции поздно вечером ему звонили девки и собутыльники, святую обязанность чистить унитаз песком он игнорировал, как и сам унитаз, потому что мочился он обычно либо мимо, либо по ночам в идеально начищенную речным песком кухонную раковину. Это продолжалось до тех пор, пока электрик – племянник одной из бабок – на ночь не поставил раковину под напряжение, и мы радостно проснулись от страшного крика ударенного током в причинное место Коли. Словом, наступила мрачная вита нова – прежде всегда дружелюбно раскрытые двери комнат вдов закрылись, и даже замкнулись, начались шумные разборы Колиных полетов, резко обострилась проблема не выключенного в местах общего пользования электричества, прошла кампания установки отдельных лампочек и счетчиков, часто стали наведываться к нам участковый, народная дружина, составлялись протоколы – с ударением на первый слог – словом, Paradise Lost. Но однажды в феврале, к ужасу вдов и всеобщему их тайному облегчению, Коля, будучи по обыкновению пьяным… утоп. Дело в том, что он решил искупаться в ванне (такого гигиенического подвига он обычно не совершал, а ходил иногда по субботам в баню на 5-й линии, после чего нередко и фестивалил в квартире всю ночь с парильщиками-собутыльниками). Но тут «что-то пошло не так», в ванне и Коля утонул. Нет, не могу! – вскричал бы на этом месте Гоголь. – Дайте мне другое перо! Скажу вам, что зрелище утонутия субтильного, с головы до пят украшенного наколками, Коли в огромной старинной ванне с львиными, некогда золочеными лапами было не для слабонервных. А я-то как раз, поднятый бабками по тревоге, взламывал дверь, из-под которой потекла в коридор вода, и первым увидел эту, как говорят в Одессе, «картину маслом», а затем помогал «скорой» вылавливать ускользающее от нас тело утопленника. Особенно меня тогда поразила наколка подмышкой у Коли: «Захоронению не подлежит, собственность каф. хирургии ВМА им. Кирова» – видно, так шутили его лагерные тату-мастера. Потом еще долго по вечерам звонили девки и невежливо требовали к телефону Колю, который оказался всем должен. Когда я говорил, что он утонул, они отвечали: «Иди ты! Зимой? Не п…ди!» – и далее шла другая непечать касательно неисполненных покойником долговых обязательств… А потом мне дали общежитие, и я покинул старушек навсегда.

Герберт Маркузе в подлиннике

На первом курсе меня чем-то заинтересовал философ Г. Маркузе и его книга «Одномерный человек». Но книг Маркузе, несмотря на его явную левизну, в библиотеках не было, зато в магазине «Политиздата», у метро «Петроградская», в обилии торговали сверхдешевыми брошюрами с «критикой буржуазной идеологии», и там продавалась книжка с советской разгромной многословной критикой вредной философии Маркузе. Я купил сразу две брошюры. Зачем две? – спросите вы… Критику я не читал, а вот цитаты, порой большие, из самого Маркузе я вырезал и наклеивал в тетрадку, а если другая цитата была на обратной странице, то вырезал ее из второго экземпляра. И, как ни странно, главные идеи его концепции из собрания этих цитат становились вполне понятными. И это я проделывал не раз по другим поводам, и, чем больше в книжке находилось критикуемых автором цитат западных авторов, тем богаче был мой улов и полнее образовывался этот свод – искусство ножниц и клея.

Арденнский вепрь

А вот рассказ нашего эмигранта, живущего на границе Франции и Бельгии. История жизненная, скажет всякий, кто сталкивался с определенным слоем наших эмигрантов, обосновавшихся на Западе. (Как-то в Америке в 90-х я ждал эмигранта – своего коллегу по Институту Кеннана – на выходе из общественного туалета, а его все нет и нет. Он вышел через десять минут, и я уж подумал, не плохо ли ему стало в уединенной кабинке. Оказывается, нет – минуты эти были потрачены на скручивание с бобины туалетной бумаги для домашнего пользования!) Словом, ехал некий наш бывший соотечественник по ночной дороге в Арденнах, серпантин, горки, спуски. И вдруг на одном из крутых поворотов фары высветили лежащего прямо на дороге кабана – вероятно, он был сбит проехавшей ранее машиной. Наш человек остановился – кабан казался недвижимым, мертвым, на вид довольно молодым, крови в темноте заметно не было. И тут нашего героя озарило: подобрать кабана и доставить прах в какой-нибудь ресторан с большой пользой для себя – килограммов семьдесят мяса, несомненно, принесут хорошие деньги бедному эмигранту, просиживающему штаны в жалкой роли эрмитажных бабушек в одном из бельгийских музеев. Сказано – сделано! В багажник кабана не затащить – тяжел. Поэтому он быстренько снял заднее сиденье, перенес вперед, на правое переднее, а потом втащил, пыхтя, тушу на освободившееся сзади место, захлопнул дверь и, радуясь своей удаче, посвистывая, этаким молодцом покатил во Францию. Машинка уже бойко бежала по равнине… Как вдруг в зеркале заднего вида на нашего героя глянула страшная тупая кабанья морда – зверь ожил. Наш человек не растерялся, резко затормозил, выскочил из машины, захлопнув дверь и бросился на обочину. А затем ему довелось стать свидетелем, как его форд начал стремительно раскачиваться, подпрыгивать, двери и крыша вспучились, как в мультфильмах, а потом со звуком открываемой пивной банки вылетело лобовое стекло, следом выскочил, сминая капот – единственную целую часть автомобиля, – кабан и стремительно скрылся в лесном мраке. Ехать на машине не представлялось возможным – руль вместе с гнездом зажигания и ключом был полностью смят. Машина не подлежала восстановлению, и вряд ли удалось бы объяснить страховой компании причину катастрофы, не рискуя попасть в цепкие лапы зеленых. Хозяин автомобиля сидел на обочине и рвал на голове оставшиеся волосы, проклиная свою жадность и глупость, а также незнание дикой природы. Как развивались события дальше (обычно это бывала сага о бессовестном и ловком лопушении доверчивых фламандцев), не особенно интересно. Я уже его и не слушал…

Гагарин и Фидель – кумиры моей романтической эпохи

Как-то мне музейщики доверили подержать в руках… берет Фиделя Кастро, который он в 1961 году подарил Юрию Гагарину. Обыкновенный берет армейского образца, слегка выцветший и потертый. Но он неожиданно пробудил во мне юношеские воспоминания, чего я обычно избегаю, – так было тогда неловко, дискомфортно жить с новым телом, прыщами, вдруг ставшими короткими рукавами замызганной, ставшей вдруг детской курточки, с фрейдистскими комплексами, беспричинной грустью (все время плакал при исполнении полонеза Огинского), туманными тинейджерскими желаниями славы, женщины и еды. А между тем начало 1960-х было временем необыкновенным, освещенным ХХ съездом, открывшим правду (точнее – часть правды) о преступлениях сталинизма. В эпоху надежд и романтизма многим верилось, что вот теперь, когда устранены отвратительные наросты на теле социализма, когда вскрылся «истинный ленинизм», все пойдет нормально! Казалось, что действительно через двадцать лет будет построен, как говорил Хрущев, «коммунизьм». Ныне мало кто помнит, что он имел в виду: конкретно к 1980 году предполагалось всех обеспечить квартирами (Горбачев это обещал к 2000 году, а Путин в 2018 году просто сказал, что мы скоро будем жить в раю, что ныне и случилось с нами, попавшими в деревенскую самоизоляцию), а также сделать бесплатными следующие блага: городской транспорт, детские сады, обеды на работе и в школах, санатории и лекарства – не так уж и много и вполне достижимо, если не воровать. Кое-что из этого есть в других странах – в Таллинне бесплатный городской транспорт и школьные обеды, в Бостоне я как-то пошел раздавать обеды бомжам, так этот паек был лучше, чем мой обычный обед в гарвардской университетской столовой, а кроссовки «Адидас», которые аккуратно стояли рядом со спящим на воздуходувной решетке афроамериканцем, были получше моих.

Но вернемся в шестидесятые. Коммунизм, как пелось в песне, полагалось «возводить молодым». Даже для нас, наивных подростков, это было как бы второе дыхание социализма, и оно воплощалось в романтических символах и образах. Тогда пели про бригантину, которая «поднимает паруса», про «комиссаров в пыльных шлемах», которые «склонились молча надо мной» (правда, тут у меня уже тогда возникала крамольная мысль – чего это они склонились? что разглядывают? может быть, они стоят над телом белого офицера, которому только что выкололи глаза?). Но все-таки истинным символом той эпохи, совпавшей с молодостью и юностью тех, кто родился после войны, стал Юрий Гагарин. Ясно помню тот теплый апрельский день 1961 года, когда тысячи людей высыпали на улицу в едином порыве радости и гордости и устроили то, что теперь называют «несанкционированной демонстрацией» (сейчас бы получили дубинкой по башке). Люди несли газеты с огромным портретом необыкновенно симпатичного майора ВВС, самодельные плакаты «Я тоже Юра!», «Все – в космос!» или «Все там будем!». Да и он, этот майор, был прелестен – молодой, живой, с добрым, круглым лицом и будто ломким мальчиковым голосом. Его сразу все мы полюбили.

Другим символом той эпохи для нас стал Фидель. Что мы знали до него о Кубе? Что там причалил Колумб, что там на даче жил Хемингуэй (у нас висел его портрет в сером свитере и с трубкой в зубах) с его занудным «Стариком и морем» (и за это был дан Нобель?), слышали про сигары и страшного диктатора Фульхенсио Батисту, который, как потом оказалось, был классной дамой в сравнении с кровавыми братьями Кастро. А тут вдруг знакомое нам явление – революция, «остров зари багровой», а главное, ее лидер – молодой, высоченный, красивый харизматик. Он приехал к нам и на фоне наших толстых, старых и лысых вождей казался полубогом в своей какой-то ловкой военной форме, в высоких шнурованных ботинках и в берете… Боже мой! У нас в беретах ходили только древние интеллигентные старушки-одуванчики, обломки ушедшей цивилизации, да презренные лауреатики, чинно шедшие из музыкальной школы за ручку с мамочкой, – прямо чесались руки их побить! Фиделю же берет так шел! И еще он был в бороде! И мы, повзрослев, стали отпускать бороды, в бороде тех времен я хожу и по сей день – господи, сколько в молодости из-за нее я вынес оскорблений! Ведь наши люди не терпят, чтобы кто-то чем-то выделялся (десятки раз на остановках и пригородных платформах я слышал: «Ну, ты, парень, побройся немедленно! И шапку одень на х… – чай зима!»). Я помню, как купил в киоске первые кубинские газеты. Они потрясли меня. Из западной прессы у нас обычно продавались убогие коммунистические «Роте фане», «Драпо руж» (по ее унылым статьям я потом сдавал «тысячи»), а тут – толстенная, в палец! – газета с массой цветных (!) фотографий, невиданной ранее рекламой невиданных нами вещей вроде пылесоса с мотором и контейнером на ручке! Теперь-то понятно – это был тип американских газет. И там на каждой странице – Фидель, снятый по-человечески, в непривычных ракурсах: с сигарой во рту, на корточках, по пояс голый. Немыслимо для наших вождей – Хрущев или Суслов по пояс голые? Бр-р! Ужас! Все это вместе открывало наши сердца Фиделю, особенно когда он запросто, как будто без охраны, ходил, выше всех на две головы, по улицам наших городов. Словом, он тоже стал нашим любимцем…

Так уж случилось, что романтизм и революция неразделимы. Начало 1960-х казалось временем неореволюционным, но в революции видели не кровь, не смерть, а обновление. Тогда же началась научно-техническая революция, появилась шариковые авторучки (да еще со множеством цветных стержней), новая техника, собственно, и Гагарин поэтому полетел. В мире же шло массовое антиколониальное движение: я помню висевшую в классе карту Африки, на которой почти сплошь были преимущественно два цвета: зеленый (Великобритания), голубой (Франция), а еще в центре дырка желтого (бельгийское Конго) и по левому краю – коричневый (Ангола – Португалия, понятно – страна фашистская). И это все разом рухнуло! Я учил экзотические флаги новых государств (до сих пор могу отличить флаг Уганды от флага Бурунди или Верхней Вольты) и помню названия столиц десятков малоизвестных стран. Их становилось все больше и больше – за сотню, потом – к двум! А еще происходила сексуальная революция, отторжение тошнотворного ханжества отцов («Только после свадьбы!»), веселое время песен бардов у костра и нежных объятий во тьме. Тогда мы все пели Кукина: «Ах, гостиница моя, ты гостиница. На кровать присяду я. Ты подвинешься. Занавесишься ресниц занавескою. Я на час тебе жених, ты – невеста мне…» В этом был немыслимый «парижский» шик – каждый знал, что в советскую гостиницу с девушкой без калаша на шее не попадешь. Все это сливалось в некое романтическое действо, необыкновенно волновавшее нашу кровь…

В том же 1961 году наши кумиры встретились. Гагарин приехал на Кубу, огромный Фидель его тискал, как Луспекаев Петруху, на митинге он спросил гостя, за сколько тот облетел землю – оказалось, за полтора часа. «Ну, тогда считай витки, я начинаю!» – сказал Фидель. И он ораторствовал три витка! Те, кто его слушал, говорят, что это было волшебство, театр одного гениального актера перед полумиллионным зрительным залом-площадью, куполом которого было бездонное черное небо тропиков. С невидимого во тьме, но шумно дышавшего, как слон, Карибского моря дул нежный, теплый бриз, унося вверх синий дымок тысяч сигар слушателей, сидевших на земле рядом со своими оливковыми подругами и запотелой баночкой пивка (потом пивко это, благодаря социализму, исчезло). Не оторваться! При этом гнал-то Фидель обычную марксистскую фанеру, ничего особенного. Такие речи, и тоже часами, произносили во все революционные времена – вспомни Картавого, записанного на допотопном звуковом валике. Вот тогда-то Гагарин и Кастро обменялись головными уборами…

А потом, ну что потом? Пришло время Брежнева, иллюзии обновления растворились, старцы (нынешнего моего возраста) торжествовали, награждали друг друга и непрерывно целовались (помню подпольный плакат: на фоне засосного поцелуя Брежнева и Хоннекера слова: «Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви!»). Жить стало скучно и тоскливо, время будто остановилось – смотри фильм Соловьева «Асса», и все будет понятно. Поначалу мы знали всех космонавтов, потом их стало много, произошла рутинизация восприятия космоса. Гагарин стал яркой, но обыкновенной публичной звездой вроде пошлой «женщины, которая поет». Черты его задорного мальчишеского лица исказились, он потучнел, на лбу появился какой-то неприятный шрам… А потом он погиб…

Да и отношения с Кубой набили оскомину: она окончательно стала содержанкой СССР, хотя у нас появился несладкий кубинский сахар, фантастически дешевые и бесподобные сигары в деревянных коробках, жгучий ром («Пей и дьявол тебя доведет до конца, йо-хо-хо и бутылка рому!»), а также картошка со следами красной жаркой кубинской земли и огромными тараканами (которые, к нашему ужасу, умели еще и летать!), правда, пока не наступила матушка-зима. Здесь, в России, и на Кубе мы хорошо узнали кубинцев и до сих пор я, как и многие мои современники, сохраняю симпатию к этому удивительному, доброму, неприхотливому, невероятно терпеливому (даже более терпеливому, чем наш!) веселому народу-пофигисту, который так сердечно и бескорыстно нам помог, несколько лет принимая сотни несчастных детей Чернобыля, схвативших дозу после аварии. Фидель тоже изменился. Полевая форма армейского майора, которой он не снимал, стоя на трибуне среди своих генералов (пышно, в латиноамериканском стиле, украшенных нашивками, аксельбантами, в фуражках-кокошниках), стала казаться опереточной – под ней скрывался обыкновенный властолюбивый диктатор, цепко державшийся за власть, безжалостно уничтожавший своих соперников. Один за другим куда-то исчезали фотографии и имена его славных сподвижников с яхты «Гранма» (переводится с испанского – «Бабуля»), а я-то знал их биографии наизусть! Тысячи людей устремились, рискуя попасть в пасть к акулам, на плотах и утлых суденышках к берегам Флориды. Потом Куба вообще исчезла с наших глаз – Фидель завел шашни с враждебным нам Китаем, да и мы повзрослели, иллюзии рассеялись. Нет, романтическая революция не состоялась… Но след ее остался в сердце на долгие годы…