Текст книги "Белые скалы Дувра"

Париж в сердце моем

Наткнулся в компе на фотографию трехлетней давности, и внезапно душой овладели чеховско-трехсестринские чувства. В Париж! В Париж! Как хочется в Париж! Словами о фотографии. Мы шли в ноябрьский дождливый и теплый вечер по Вандомской площади, мимо освещенной голубыми прожекторами бугристой, как старый дуб, Вандомской колонны и вдруг на низком небе увидели удивительную картину: один из прожекторов, подобно театральному софиту, высвечивал только верхушку колонны с фигурой Наполеона, державшего в руках статуэтку богини Победы. Четкая тень фигуры корсиканца и даже статуэтки Ники явственно проецировалась на низком облаке! Это было как-то необычайно и красиво, и если бы я был бонапартистом, то впал бы в экстаз и непременно сказал бы что-нибудь возвышенное, символичное: «Париж, небеса, Наполеон! Вечность!» Но я Наполеона не люблю и как-то специально ходил во Дворец инвалидов, чтобы мысленно плюнуть на могилу злодея, погубившего миллионы людей.

Париж же – другое дело! Мне кажется, что в России есть особое отношение к этому городу. Оно заложено с давних времен в русской культуре и исторической памяти. Подобно спасительному маяку, в омерзительном тумане русской жизни возникал пред мысленным взором русского человека (конечно, если тот имел хотя бы толику рефлексии) Париж. О, Париж! – убежище души, да и просто спасения (пусть и временного) от назойливых кредиторов, опостылевшей жены, бездарных учеников, глупого начальства, скучных родственников, от русской тоскливой осени – «шла баба через грязный двор белье повесить на забор» – да и особенно от тупой российской власти с ее держимордами, пришибеевыми, дубельтами… Париж! Елисейские Поля, «Ротонда», свобода! Раньше все эти вскрики мне казалось литературными, манерными, а когда вдруг открылись границы, то оказалось, что настоящий Париж вернулся и к нам, не мечтавшим съездить даже в «демократический» советский Берлин, не пройдя строгой райкомовской комиссии звенящих медалями и лязгающих вставными челюстями ветеранов партии. И этот невообразимый ранее город при первом же знакомстве оказался таким же обаятельным и близким, как и для наших предков. Наступило такое волшебное время, когда можно было оказаться в Париже буквально через три-четыре часа и в тот же вечер брести по его улицам и бульварам. Стало несказанным удовольствием собраться разом, заказать по интернету гостиницу на бульваре Распай и поехать в Париж без видимой цели, без экскурсии, культурной программы, без стояния в километровой музейной очереди среди галдящих немцев (все равно «Джоконду» Винчи можно увидеть только издали, ибо сквозь толпу идиотов, делающих свои бессмысленные селфи, невозможно протиснуться, да уже и не хочется). Поехать в Париж просто так – погулять, посидеть в мидийном ресторане сети «Лион», обоняя огромную закопченную кастрюлю мидий, сваренных в пармезане, и запотелый бокал шабли – нет, нет! лучше в другой ресторан, чтобы принесли за полтину евро огромное-огромное блюдо со льдом, в котором во множестве видны устрицы и прочие морские гады, или все-таки не дурить и просто заказать акульи плавники? А потом пошуршать листьями на дорожке бульвара, вдыхая запах жареных каштанов, что пекутся в жаровнях, подремать на солнышке в кресле у круглого пруда, что возле Люксембургского дворца, под звонкие голоса детей, пускающих там кораблики… Неужели все это теперь снова накрылось медным тазом, хотя и по другой причине? Впрочем, осенью человеком всегда овладевает чувство юнкера Шмидта, который «хочет застрелиться», и надо думать, что эпидемия ковида – еще не начало конца света…

В гостях у Кота

В современном Заандаме, том самом старинном Саардаме, – городке, принявшем в 1697 году Петра Михайлова, на берегу канала, крутит своими крыльями старинная мельница «de Kat» – «Кот». Она построена еще в 1646 году, и вполне возможно, что в ней бывал сам русский царь – ведь это была не просто пильная мельница, а мельница красителей… Вообще известных нам по картинам малых голландцев мельниц в Голландии осталось совсем немного – только для туристов. Не станем забывать, что бóльшая часть голландских мельниц в прошлом служили насосами, качавшими воду из низин с тем, чтобы сбросить ее в каналы. Как рассказывал мне один голландский ученый – человек не без чувства юмора, – на ветряных мельницах построена демократия республики Соединенных Штатов (так раньше назывались Нидерланды). На простой схемке, изображающей три-четыре уступчика, он пояснил, как это происходило. Вот тут, на нижней ступеньке, живу я (рисует домик и мельницу), выше, на следующем уступе воображаемой земляной лестницы, живет мой сосед (домик и мельница), выше него – его сосед (домик и мельница). Чтобы нам выжить, нужно выкачивать воду и перебрасывать ее с помощью мельниц-насосов выше, то есть от меня к соседу. Если он откажется принимать мою грязную воду и дерьмо, я, конечно, утону, но потом потонет и он. И так вода перекачивается от соседа к соседу вверх до самого канала, куда последний из цепочки соседей сбрасывает воду. Словом, демократия строится на том, чтобы учесть интересы других людей, найти такой модус вивенди, при котором удобно и тебе, и соседу. При этом желательно присутствие выгоды: например, взимать, а потом делить налог за проход судов по нашему каналу. А голландцы всегда были расчетливы и прижимисты. Таким образом, вся история голландско-русских отношений строилась (с голландской стороны) исключительно на подсчете возможных выгод для Штатов. Недаром у них есть пословица о том, как появилась проволока: очень просто – два голландца тянули гульден на себя, да так и растянули его. Поразительно – водная цивилизация Востока, построенная также на перекачке воды, породила не демократию, а рабство… Впрочем, сейчас мельниц-насосов в Голландии нет – повсюду виднеются только симпатичные будочки с электронасосами, – а демократия в Голландии есть… Итак, в гости к «Коту».

Как только берешься за деревянные перила трапа, ведущего к дверям мельницы, тотчас ощущаешь сильную вибрацию – так порой подрагивает палуба корабля, на которую вступаешь с твердого настила причала. Еще шаг, другой – вибрация усиливается, как и странный, непривычный уху скрип, шум и громкое шлепанье внутри сооружения. Кажется, будто невидимые гиганты, громко кряхтя и ворочаясь на огромных скрипучих стульях, играют в домино, победно заколачивая по деревянному столу «рыбу»… За дверью каменного амбара – нижнего этажа мельницы, открываемой с типичным сарайным скрипом, – первое, что видят глаза, постепенно привыкающие к полутьме, – это огромное и непривычно для Голландии строгое объявление на нескольких языках, в том числе и на русском: «Посещение мельницы полностью лежит на Вашей личной ответственности. Пожалуйста, не курите и не выдергивайте солому из кровли. Проход за ограждение может причинить вред Вашей жизни». Знающий историю пребывания Петра в Голландии, да встрепенется! Известно, что неугомонный, любознательный царь, оказавшись в одной из таких мельниц возле вращающихся деревянных шестерен и колес, попытался ухватиться за одно из них. В мгновение ока его потащило вверх, и только ловкость мельника, грубо рванувшего вниз царственную особу, спасла Петра от гибели, а наш Петербург от нерождения – ведь на дворе стоял 1697 год!

А между тем зрелище, которое открывается вам внутри нижнего этажа, может потрясти любого: посредине мельницы, через все ее уровни пронизывая ее грузным серым телом сверху донизу, стремительно крутится вал – огромное, толстенное дубовое бревно[1]1
  В запросе голландского мастера ван Болеса о строительстве мельницы в Петербурге в 1721 году сказано, что вал должен быть «толщиною 3-х фут, длиною 26 фут», то есть 90 см толщиной и почти 10 м длиной.


[Закрыть] с закрепленными на нем гигантскими деревянными колесами-шестернями (в русских документах 1724 года о верхнем, самом большом из них, сказано: «колесо верхнее поперег»). За него цепляется (с помощью такой же гигантской шестерни) горизонтальное бревно, на которое уже снаружи насажены крылья мельницы. Внизу же бревна-вала другие шестерни передают движение дальше, шестерням разной величины, к которым уже можно прикреплять пилу, молот – все, что потребно в хозяйстве. В мельнице «Кот» шестерни приводят в движение простое на вид, но весьма хитроумное устройство – дробильню: во вращающуюся огромную дубовую бадью с большой высоты поочередно падают страшного вида песты с острыми ножами (как у гильотины). Они дробят цветную щепу (красное дерево из Бразилии, синее – из Мексики, желтое – из Вест-Индии). Размочаленные щепки проваливаются сквозь сито вниз, в закрепленные на том же гигантском валу многотонные каменные жернова. Жернова, скрипя и чмокая, растирают цветные щепки в порошок. Ярко-красная струйка сухой краски из Бразилии непрерывно скользит из-под жернова по каменному желобку в бочку. Так, вероятно, растирали и в Петербурге краски, охру, а также мел, свинцовые белила, порох.

Насмотревшись на это диво-дивное техники доиндустриальной эпохи, поднимаешься по темной, скрипучей лестнице на «хоры» (русская терминология) амбара, открываешь дверь, выходишь на плоскую деревянную крышу – и сразу же глаза слепит солнце, тугой ветер Северного моря заполняет грудь. Полное ощущение, что ты поднялся из трюма на палубу парусника! Наверху, почти задевая наши головы, скрипя и подрагивая, быстро вращаются огромные белоснежные крылья-лопасти. Они удивительно похожи на паруса: к деревянному каркасу крыла, как к реям и стеньгам, прочно прикреплены просоленные морским ветром длинные парусиновые полотнища. Ветер с моря туго надувает их, и к шуму и скрипу дерева примешивается лихой посвист ветра. Зрелище грандиозное и жутковатое. Понимаешь отчаянное мужество Дон-Кихота или гусар, которые на спор скакали между быстро вращавшихся крыльев мельничных крыльев. Побродив по верхней палубе «Кота», неожиданно обнаруживаешь еще одно поразительное сходство мельницы с идущим крутым бейдевиндом парусником. Оказывается, вся огромная деревянная постройка с крутящимися «парусами», что стоит на каменном амбаре, прикреплена морскими пеньковыми канатами к чугунным столбикам – кнехтам, торчащим по всему периметру неподвижной «палубы», – крыши амбара. Перетягивая эти канаты-растяжки, можно развернуть всю огромную вращающуюся махину в ту сторону, откуда дует ветер! Правда, раньше следует получить так называемый «Ветряной контракт» и заплатить древний налог с мельников «за захват ветра»! Вообще в средние века было немало дивных налогов: на окна, на дым (эвфемизм очага), на прорубь в реке. Впрочем, хозяин «Кота» получил контракт еще в 1646 году, а мы платим сейчас, покупая входные билеты.

Историк Берхин

Во второй половине 1960-х на истфаке Герценовского института историографию нам читал профессор С., глубокий, бесконечно уставший от жизни, 60-летний старец. Так и вижу его, в мешковатом синем костюме шаркающего по коридору мимо веселых студенческих толп. Руки глубоко утоплены в карманы, абсолютно лысая, квадратной формы голова втянута в покатые плечи, язык слегка высунут, ни на кого не глядит, сзади из-под мышки свисает и волочится за ним по полу серый нейлоновый плащ-болонья, временами из-под брюк змеятся по полу белые кальсонные подвязки. Нам порой очень хотелось как бы случайно наступить на них, но С. славился нетерпимым скандальным нравом, потому на подобный молодецкий подвиг никто из нас не решался: выпрут из вуза и загремишь в армию, на остров Даманский – тогда как раз советско-китайская дружба на век перешла в состояние войны. Лекции С. были тягостны. Он был порядочно глух, аудитории не чувствовал, сыпал банальностями, казенно-историографическими советскими штампами, но что меня поражало – при этом на каждую лекцию он приносил прижизненные издания историков, о которых в лекции шла речь, будь то Гизель, Ломоносов, Болтин, Щербатов или Карамзин.

Самым ужасным в его речи была дикция. Он картавил, шепелявил, стучал вставной челюстью, в гортани у него что-то все время булькало. Понять то, что он говорил, было крайне сложно, и мы звали его «Щищерин» – так он произносил фамилию знаменитого историка-правоведа XIX века Бориса Чичерина. Экзамена Щищерина боялись все, от курса к курсу тянулась за ним скверная слава, и когда наступал этот пренеприятнейший в жизни студента момент, каждый нежно смотрел на лысый квадратный череп Щищерина, пытаясь угадать свою, подчас печальную, судьбу… Пятерок и даже четверок он обычно не ставил и казался человеком без сердца. За толстыми стеклами старомодных круглых очков никто никогда не видел его глаз, профессор был далек от жизни факультета, на обнаженные коленки не реагировал, с зачеткой, в которой стояли одни пятерки, не считался, на общественные успехи наших ловких комсомольцев внимания не обращал и мог любому отличнику или просто не понравившемуся ему студенту… спокойно, без всяких комментариев и дополнительных вопросов (что бывало особенно ужасно, как ведро воды на голову) влепить пару не только в ведомость, но и – со зла! – в зачетку. Тогда – прощай, стипендия! При том, что допса у него бывала на редкость мучительна, как операция аппендицита без наркоза – а ведь по историографии закопать можно и сейчас любого профессора…

И вот в маленькую аудиторию, где сидел С., чуть приоткрыв дверь и просунув себя в образовавшуюся щель (такова была его манера), вполз наш однокурсник А. – человек, по-своему знаменитый, ныне блестящий ученый, университетский профессор. Сухой – точнее, тощий, – с влажными руками, которые он, зная это, все время вытирал о штаны, А. отличался робостью, крайней рассеянностью, полной неприспособленностью к жизни и невероятным, фанатичным трудолюбием. Аудитория, столовая, читалка, общежитие – вот жизненный круг, по которому он двигался месяцами. Истинный книжный червь, он отчаянно бился над проблемой: были ли монголо-татары в Галиче или эта участь галичан миновала? Летом же лично ездил к тетке в этот самый Галич, чтобы проникнуться гением места да и грибов на зиму набрать. Иногда, оторвав взгляд от книг и бумаг, он смотрел в белесое петербургское небо и мечтательно говорил мне, соседу по комнате: «Эх, побывать бы на Невском!» – будто речь шла о Пиккадилли. Как-то раз он больно ушибся и заполучил фонарь под глазом, встав из-за стола: обычно он сидел, положив ногу на ногу, и от многочасового сидения одна нога у него совершенно онемела ввиду недостаточного притока крови и, когда он встал, предательски подвела его…

Так вот, А. бочком подошел к столу Щищерина, и тот по привычке, не глядя на студента, взял зачетку и прошепелявил себе под нос два имени историков, о которых А. надлежало рассказывать, – билетов Щищерин, подозревая студентов в жульничестве, также не признавал. А. отчетливо услышал вторую фамилию «Милюков», а первая же звучала как-то незнакомо – «Берхин». По присущей ему робости А. постеснялся переспросить экзаменатора, сел и начал мучительно вспоминать, что, кажется, имя это он где-то слышал и, по-видимому, лекцию о Берхине он пропустил – а Щищерин за такие пропуски сурово наказывал и на экзаменах, во время ответа оробевшего студента, обычно просматривал его конспекты своих лекций и, чтобы ему не подсовывали ту же запись еще раз, надрывал, как контролер в кино, у тетради уголок… Подумав, А. быстро набросал на листке заметки и, когда подошел его черед подняться на эшафот, начал обстоятельно рассказывать Щищерину некую усредненно-обобщенную биографию прогрессивного историка XIX века: мол, Берхин родился в бедной семье (мудро не уточняя – чтобы не спалиться – социальную принадлежность этой семьи), с детства проявлял интерес к истории, много читал, особое впечатление на него производили труды Карамзина и Полевого, даже заглядывал в трудно читаемых Татищева и Щербатова, в годы же учебы в университете (без уточнения какого!) Берхин подрабатывал репетиторством, ютился в мансарде, примкнул к студенческому кружку, в котором участвовали будущие деятели народно-демократического движения, и Берхин всецело разделял их воззрения. На отмену крепостного права он имел двойственный взгляд… Тут Щищерин остановил его и довольно ясно спросил: «О ком вы мне это рассказываете?» – «Как о ком? О Берхине, что вы и задали!» Тут профессор в ярости вскочил: «О каком еще Берхине? Я вам задал вопрос о ГЕРЦЕНЕ!» Немая сцена… и как тогда говорили – абзац!

Р. S. В сети публикация этой новеллы вызвала волну студенческих воспоминаний о подобных проделках студентов в разные времена. Мне особенно запомнилась история о филологе-испанисте, которого на экзамене по современной литературе попросили рассказать о молодых поэтах Испании, и он перечислил с соответствующими комментариями половину состава «Барселоны», разумно умалчивая о другой половине клуба, состоявшей из иностранных ландскнехтов, – и получил пятерку!

Книги в Америке

Готовясь к лекции о культуре Ленинграда 1920-х, нашел в интернете скан двух документов о высылке из него ученых: «Список антисоветских ученых г. Петрограда», начинающийся со звездной фамилии Питирима Сорокина, и записку «железного Феликса» с директивами от всемирно известного «В. И.» со словами: «Продолжить неуклонно высылку активной антисоветской интеллигенции (и меньшевиков в первую очередь) за границу» – и сразу вспомнил события тридцатилетней давности, связанные с книгами в моей Америке. Это особая песня. Институт Кеннана в Вашингтоне, в котором я оказался в 1990–1991 годах, тогда располагался на двадцать втором этаже небоскреба. В воскресенье утром я входил в фойе, приветствовал чернокожего вахтера, поднимался на нужный этаж, открывал своим электронным ключом безлюдный институт, зажигал всюду свет, снимал обувь и по мягким паласам отправлялся на кухню, чтобы сварить кофе. Потом с кружкой, на которой значилось мое имя, я шел в библиотеку, ложился в мягкое кресло и читал, читал…

Это был, по-горбачевски говоря, пир духа. Там, на полках (в свободном доступе! не в спецхране и не из-под полы!!!) стояли такие книги, которые мне были совершенно неведомы! Я поспешно заделывал в себе ту гигантскую брешь русской культуры, которая образовалась за десятилетия советской власти. Я читал номер за номером эмигрантские журналы, сборники статей, книги, в тишине читального зала всплывали десятки запретных или неведомых в СССР имен. Иногда я срывался, бежал к ксероксу (тоже в свободном доступе!), включал его, с нетерпением ждал, когда он прогреется, и копировал, копировал одну книгу за другой. Вскоре осознав, что на момент отлета получится страшный перевес, я стал копировать с таким разрешением, что читать их можно было только с лупой. Потом вырезал эти крошечные, почти шпионские странички, склеивая их в книжечку. О господи, десятки их мне попадаются среди старых бумаг и сейчас!

Особый мой восторг вызывали совершенно неведомые нам философы, которых, как ни крути, невольно спас от смерти и рабства упомянутый выше «В. И.», отправив их в 1921 году на пароходах «Гамбург» и «Обер-бургомистр Хаген» от Благовещенского моста на Запад. Это даже странно – он сам, проведший пятнадцать лет в эмиграции, отлично понимал, что интеллигенту выжить там, в пасти империализма, вполне возможно, недаром о революции в России он сам-то узнал утром, покупая круассаны, а не долбя кайлом землю. Если бы не этот весьма нелогичный жест (ведь мог же он всех их попросту пустить в расход), то – представьте! – не существовало бы никакой русской философии ХХ века! А был бы только академик Митин да сильно покалеченный соввластью Лосев. Любопытно, что в списке под номером девять стоит имя Е. И. Замятина с пометой «Высылка отсрочена впредь до особого распоряжения». Автору антиутопии «Мы» не дали ступить на борт парохода и увезли на Гороховую, в ЧК – и только с большим трудом друзья вытащили его из тюрьмы. И все же Замятин был счастливчик: позже, в 1931-м, чудом смог эмигрировать.

Мне же тем временем открывался огромный дивный мир: Шпет, Карсавин, Ильин, Степун, Бердяев и т. д. Но тогда, в 1990 году, сидя до полуночи в библиотеке института и жадно глотая книги этих авторов, я не мог себе представить, что грядут иные времена, и что книги эти придут к нам сами, и что не минет и двух лет, как в так называемой «новой России» все их расхватают для своих диссертаций десятки тысяч научных коммунистов, атеистов, капээсэсников – тех, кто десятилетиями засирал мозги юношеству! (О вы, молодые счастливцы, не знаете, что такое госэкзамен по истории КПСС! А я, бедный, до сих пор, подними меня ночью, сразу перечислю всю повестку двенадцатого съезда ВКП(б)! и будут их жевать и пережевывать, как они жевали до этого «Краткий курс» и его позднейшие редакции в виде «Истории КПСС».)

А еще я познакомился с настоящим белогвардейцем, который подарил мне свой мемуар. Фамилия его была Прянишников. Он, будучи в 1920 году юнкером, стоял на Графской пристани Севастополя и отдавал честь Врангелю, садившемуся в тот момент в шлюпку, чтобы навсегда покинуть Россию. К моменту нашей встречи Прянишников был уже очень ветхим, с ним меня познакомил, кажется, Марк Раев, светлая личность… Не удалось мне повидаться с Андреем Седых – секретарем Ивана Бунина, – по телефону он сказал мне: «Я так стар и уже стал почти растением, и лучше вам этот кактус не видеть, будете огорчены…», но мы очень живо с ним побеседовали. Какой молодец! В своем мемуаре, который я прочитал тогда же, он необыкновенно ярко, как Набоков в стихах, выразил тоску по родине: замученный ночными ностальгическими видениями, он приехал из Парижа в Латвию и добрался до советской границы. Стоял солнечный день, вокруг не было ни души, он шел по берегу узенького ручья (это была территория республики Латвии), а на другом берегу, всего в метре от него! – лежала уже Россия, тянувшаяся отсюда до Берингова пролива… Один прыжок – и он оказался бы на родине, по которой так страдал во сне и наяву. Но он продолжал идти по латвийскому берегу… и не мог совершить этого прыжка: страшный выбор между двумя необходимейшими каждому человеку вещами – родиной и свободой – для него становился очевиден…