Текст книги "Любовь на острове чертей (сборник)"

Страшная шкода

Краткое предисловие

Если что и удивляет меня в процессе, именуемом литературой, то это несносная наивность писателя. Впрочем, поразмыслив хорошенько, можно обозначить свойство сие иным, более подобающим словом, а именно – наглость.

Действительно, какое основание есть у писателя предполагать, будто другой человек, условно именуемый читателем, оставит свои почтенные и хлопотные занятия по обеспечению многочисленных и не допускающих отлагательства потребностей плоти, семьи и социального статуса и примется изучать логические построения автора.

Наглость – черта, возможно, не совсем приятная в общежитии, но весьма удобная для её обладателя. Объективности ради, и только ради неё одной, необходимо признать, что наивность, или наглость писателя, не уступает аналогичному качеству его читающего собрата.

И в самом деле, какую такую новость разыскивает читатель на листах новой книги? Неужели он всерьёз предполагает, будто в начале двадцать первого века сохранились хоть сколь-нибудь замухрышистая темка или подпунктик, о котором ещё не успели сообщить в «новостях» и снять короткометражный фильм с полнометражными комментариями ведущих комментаторов? Каких откровений или изысков стиля он ожидает вкусить, пачкая пальцы о свеженапечатанные страницы? Литература уже написана, господа, увы, написана, и если кто ещё не уловил конкретных границ этого пространного утверждения, то состояние его души можно описать только в единицах чудовищной наивности, или наглости, на ваш собственный вкус.

По зрелом размышлении и посоветовавшись с представителями как той, так и противоположной стороны, я склонен представить литературу или, если угодно, процесс чтения в виде делового соглашения. Вполне в духе нашего меркантильного и переполненного судебными разбирательствами века, не так ли?

Первая сторона обязуется развлекать вторую, а вторая – не обращая внимания на слабые места и откровенные заимствования, воображать, будто имеет дело с оригинальным продуктом.

Скопище страниц, берущее своё начало сразу за листом, на который вы сейчас глядите, собрано и сформатировано в некотором соответствии с традиционными правилами этого соглашения. Некоторыми, но не более того, поскольку ради живости изложения я постараюсь разрушить привычную структуру договора, поменяв местами обязательства участников. Если читатель не станет мешать мне развлекаться по собственному вкусу и усмотрению, я, так и быть, согласен взять на себя многотрудные хлопоты по его воспитанию и заполнению пробелов образования.

Как автор, я вовсе не намерен утомлять вас рассуждениями о смысле жизни, целях литературы, истории философии, философии истории и прочей высокопарной чепухой. Не дай Б-г! Задача, которую взвалила на меня болезнь, именуемая страстью к сочинительству, выглядит куда проще. Я всего лишь расскажу вам несколько историй, случившихся с героями, иногда важных и значимых для повествования, а иногда и не очень. Всё будет в натуральную величину, ну прямо как в жизни, которая, как вы сами уже успели заметить, вовсе не всегда состоит из увлекательных происшествий и роковых событий.

В роли сочинителя я постараюсь тихонечко сидеть под сценой, в суфлерской будке и лишь иногда осторожно подавать голос; не честолюбия ради и не претендуя на роль демиурга, а в силу обыкновенного еврейского любопытства. Сами посудите – видеть всё изнутри, знать, чем кончится, и молчать! Помилуйте, что угодно, но только не это!

Сцену я предоставляю читателю, собственно, она уже перед вами, входите, чувствуйте себя не найдёнышем, из милости допущенным на барскую кухню, где высшие существа стряпают для ещё более высших существ, а шеф– поваром. Засучите рукава, прикиньте колпак, о-то-то начинаем варить кашу.

Впрочем, одну минутку. Мы, кажется, не обо всём договорились. Вернее, не договорились ни о чём.

Решайтесь: если вас не устраивают вышеперечисленные условия, – ищите себе другого автора, если же да – смело переворачивайте страницу.

Глава первая

педагогическая, полностью посвящённая проблемам литературы, истории, философии, а также поискам смысла жизни

Религию Гена ненавидел с детства. И дело тут не в особенностях воспитания или изначальной порочности души. Рос он бодрым пусей упитанного телосложения с плутоватыми глазками посреди необъятной физиономии. Родной город Делятин Гена покинул почти в бессознательном возрасте, и потому ссылки на атеистическое воспитание, благоприобретенное в России, нельзя считать состоятельными.

В Реховоте, куда кривая Исхода переместила семью зубного техника Тетельбойма, треть населения истово соблюдала строгие запреты еврейского закона, треть сочувствовала им на вербальном уровне, а оставшаяся треть относилась к первым двум с плохо скрываемым раздражением. В любом случае, ссылки на среду можно считать неуместными – среда к Гене была скорее дружественной, нежели враждебной.

Что же касается души… Тёмная это штука. Сколько книг о ней сложило любопытное человечество, сколько крови и чернил пролило, а суть предмета до сих пор неясна. И если уж кого обвинять в слепоте, непонимании детской души, так это непосредственного носителя идеи, а именно Гениного религиозного дедушку.

Наступления праздника весны и свободы, весёлого праздника Песах Гена всегда ждал с трепетом неприязни и обиды. Свежие весенние ветры пробуждали повышенный аппетит, шуршание и стоны молодой листвы доводили его до полубезумия. Весной Гена всегда ел больше обычного: булки и колбаса, печенье и жареная рыба с лёгким потрескиванием всасывались в его организм, словно конфетные фантики в жерло пылесоса.

Под жестяные выкрики торговцев Гена бродил по реховотскому рынку, дурея от красок и запахов. Карманные деньги исчезали, будто накрытые шапкой-невидимкой, но язык и нёбо продолжали трепетать и требовать ещё. И вот в самый разгар весенней оргии, посреди безумства гастрономии и бакалейного обжирательства, наступал пасхальный седер.

Нет, к самому обеду, то есть к чинному вкушению ломких листиков мацы вперемежку с фаршированной рыбой, бульоном и прочим традиционным изобилием у Гены претензий не существовало. Но подготовка, прелюдия или, выражаясь языком возвышенным, интродукция, повергала в трепет обильные килограммы его организма.

Ах, эта интродукция! Всё в ней – смысл, тщета и жизнь человеческая. Даже счастье, столь часто взыскуемое, но редко достигаемое состояние, по существу есть не само счастье, а его ожидание.

В отличие от прочих ед, пасхальный седер происходил, с Гениной точки зрения, чересчур замысловато. Сначала дед торжественно рассказывал сто раз слышанные байки про кровь, вшей, саранчу и прочую несъедобную гадость. История длинная, дед строгий и читает медленно, нараспев. Потом выпивали по бокалу сладкой наливки и, словно в насмешку, раскидывали на тарелки по маципусенькому – вот где настоящее зверство! – кусочку картошки. Аппетит уже распалён, безжалостный, беспощадный зверь, как спартанский лисёнок, терзает и треплет внутренности, а дед снова заводит свои нескончаемые «майсес» про Моисея и фараона.

Поначалу Гена пытался хитрить. Как бы ненароком он облокачивался на стол, прикрывая близстоящую тарелку, и незаметно подхватив кусочек снеди, потихоньку отправлял в рот. Незаметно и потихоньку с его, Гениной, точки зрения. Дед смотрел на эти проделки несколько иначе, и в результате столь откровенного несовпадения мнений традиционный текст Агады приобретал следующий характер:

– Рабами мы были у фараона в Египте, Гена не трогай мацу, но вывел нас Всевышний, рукою сильной, Гена, убери руки от рыбы, и дланью простертой, и оставь в покое хрен!

Возможно, старый ум дальше видит, но зато молодой быстрей крутится. Перед началом действа Гена принялся подвешивать под столом пакетик с печеньем и кусочками хлеба, обильно промазанными маслом. Посреди седера, пользуясь правом ребёнка на нестандартные ходы, он изредка нырял под стол и, заглотив порцию, потихоньку растворял её во рту, в яростной и кипящей слюне. Несколько лет всё сходило наилучшим образом, пока посреди очередного нырка, Гена не поднял глаза кверху и натолкнулся на взгляд деда.

Пакетик извлекли наружу, крошки хлеба посыпались прямо на мацу и фаршированную рыбу. Вы спрашиваете, что было дальше? Лучше не спрашивайте! Во всяком случае, уважения к религии от этого у Гены не прибавилось ни на йоту.

В глупой игре под названием «школа» Гена быстро отыскал зазоры и лазейки, превратившие процесс обучения в нескончаемый праздник горлодёрства и ничегонеделания. Учителя пытались сопротивляться, но их рецидивы и поползновения Гена решительно пресекал ещё в эмбриональном состоянии. Общих решений тут не существовало, в каждом случае приходилось протаптывать особую колею.

– Отстань, а то испорчу машину, – пригрозил Гена неугомонному физкультурнику.

Дурак не понял, пришлось сломать боковое зеркало и познакомить лакированную поверхность капота с зазубринами ключа. Ох, как он бегал, как искал управу, собирал доказательства! Фигвам, индейское жилище и два кило мочёных табуреток. Через неделю поехал, как миленький, в гараж, и, выложив немалый чек за долевое участие, вернулся в класс тише самой тишайшей божьей коровки.

Математичка оказалось более упорной, но и к ней Гена подобрал ключик. На одной из перемен, когда ничего не подозревавшая училка важно возвращалась из туалета, он разогнался, как следует и с воплем – «извините, пожалуйста» – влетел головой прямо в середину только что опорожнённого мочевого пузыря. Математичка ойкнула и, побледнев, рухнула на пол. Падая, она широко раскинула руки, как видно, пытаясь удержаться, и мазнула Гену ладонью по щеке. Большей удачи трудно было ожидать. Гена заверещал, словно сотовый телефон, и повалился на пол рядом с училкой.

Математичка пришла в себе довольно быстро, а для Гены пришлось вызывать карету скорой помощи и под вой сирены и бешеное сверкание мигалок везти в травмпункт.

– Голова, – стонала несчастная жертва, прикрывая ладонью глаза, – о, моя голова!

Социальный работник появился у постели больного раньше врача. Вздыхая и ойкая, Гена поведал, как случайно, без всякой задней мысли налетел на учительницу, а она обругала его нехорошим словом и ударом по щеке сбила на пол. Нехорошее слово Гена решительно отказался повторить, поскольку произнести такое вслух, да ещё при взрослых, он просто не мог себе позволить.

По настоянию директора, примчавшегося в больницу с быстротой виноватого человека, пострадавшего обследовали на самой совершенной аппаратуре.

– Всем бы такое здоровье – резюмировал врач, получив результаты экспресс-анализа.

Но Гена закатил глаза и, откинувшись на подушку, тихонько завыл:

– О, моя голова, моя бедная голова…

– Да ведь он врёт! – не выдержала, наконец, математичка. – Он просто смеётся над нами, подлый, безжалостный негодяй!

Она, конечно же, была права. Ну и что? Можно подумать, будто объективная правота или неправота способны хоть на йоту изменить существующий порядок вещей.

– Если родители напишут жалобу в министерство, – прошипел директор, отвернув голову от кровати, – вам придётся получше узнать, как выглядят подлые и безжалостные негодяи.

Стоны и завывания внезапно прекратились. Приподнявшись на локте, Гена настороженно прислушивался.

– Где он?

Занавеска с треском раздвинулась, и в образовавшемся проёме возник не кто иной, как зубной техник Тетельбойм – отец пострадавшего. Его «русское» происхождение смог бы установить только великий сыщик в совершенстве владеющий системой разгадывания мельчайших деталей. Процесс мимикрии проистекал весьма успешно и зашел довольно далеко.

Выглядел Тетельбойм как типичный марокканский каблан-подрядчик из страшной «олимовской» сказки. Белая мятая футболка топорщилась, подпираемая изнутри густой шерстью, приспущенные штаны изящно открывали на одну треть вертикальную складку, завершающую спину. Брился он от подглазий до ключиц, ещё ниже смогла бы продраться только газонокосилка. Волосатые избытки путались в массивной золотой цепи, способной выдержать вес не только медальона, но и хорошего сторожевого пса. Впрочем, медальоном тоже не следовало пренебрегать; в пересчёте на зубы он смог бы украсить не одну пару челюстей.

Говорил Тетельбойм смачно: слова вылетали из его рта упругими толчками, словно рвота после крепкой выпивки. Сжимая в левой ладони неизменную пачку «Мальборо» вместе с зажигалкой, он небрежно покручивал на указательном пальце правой автомобильный брелок с эмблемой «БМВ».

Для незавидной роли отца пострадавшего ребёнка Тетельбойм держался чересчур спокойно. Настолько спокойно, что посторонний наблюдатель мог заподозрить неладное – например, острую недостачу родительских чувств. К счастью, посторонних наблюдателей возле постели больного не оказалось, а непосредственным участникам было не до физиогномических наблюдений.

– Ну-у-у? – спросил отец.

Пафос дальнейшей сцены не укладывается в скромные рамки нашего повествования. Кто больше виноват: ближневосточная жара или южный темперамент, свободные евреи в свободной стране или косность преподавательского состава, – поди разберись! Сетовать на способности рассказчика право ни к чему: пропуски в повествовании вызваны одной лишь заботой о душевном здоровье читателей. Сомневающимся в искренности последнего утверждения автор рекомендует приехать в Израиль, отдать своё чадо в школу и полной грудью насладиться опущенным пафосом.

Выяснив отношения с преподавательским персоналом, отец перевел усталый взгляд на Гену.

– Вставай и пошли домой.

Ать-два. Так прыгают тигры через огненное кольцо. Унизительно, противно, усы можно обжечь, но деваться-то некуда!

Гена обхватил отца за руку, социальная работница и директор замкнули праздничную колонну. Процессия медленно пересекла приёмный покой и уже почти достигла двери, когда старшая медсестра подала голос.

– Минуточку, – возопила она на чистом иврите с невыносимыми для европейского слуха горловыми, носоглотными и желудочными звуками, – а документы кто оформлять будет?

Под документами она имела в виду обязательство об оплате. Мелочно, конечно, скаредно и держимордно, а с другой стороны, что, кроме долговых обязательств, можно назвать документом?

– Я?! – изумился отец Гены, – и я ещё должен платить? Ну и порядки: сперва избивают ребёнка до госпитализации, а потом требуют за это деньги! А полицию, расследование, суд – не хотите?

Он смерил онемевшую училку презрительным взглядом и медленно, как броненосец из гавани, покинул приёмный покой. Гена мелким бесом шелестел в кильватере. Солнце садилось в зелёные волны, изумрудная пена играла за кормой…

– Кто вызывал «скорую»? – спросила медсестра, держа наготове авторучку. Капля чернил дрожала и переливалась на кончике золотого пера, будто капелька яда.

– Я, – с трудом выдавила из себя математичка, уже сообразившая, к чему идёт дело.

– Вот вы и платите, – резюмировала сестра и опустила перо вниз. Было в этом жесте что-то величественно-римское, древнее, как бои гладиаторов и справедливое, словно жалкая участь побежденного.

– Подписывайтесь, подписывайтесь, – успокоил директор, – школа вернёт.

Школа, конечно, ничего не вернула, училка заплатила сполна за вызов, транспортировку и обследование плюс семнадцать процентов налога и с тех пор вела себя тише самой тишайшей мышки.

Несмотря на специфические отношения с преподавательским составом, учился Гена почти на «отлично». Знания входили в его голову легко и не сутулясь, там, где одноклассникам приходилось корпеть часами, ему хватало небрежного перелистывания страниц под неумолкаемое камлание рэпа. Читать по-русски Гена выучился шутя: одноклассник приволок в школу русскую книжку с картинками и с важными видам разбирал ее по складам на переменах. В просьбе дать посмотреть Гене было отказано: – все равно не поймешь, – презрительно фыркнул одноклассник, на всякий случай сжимая покрепче книгу.

Нет, вырывать ее из рук Гена не стал; его месть за оскорбление была утонченней и строже. Вечером он навалился на отца и заставил его объяснить русские буквы и по сказкам Пушкина. Ошалевший от столь интеллектуального занятия Тетельбойм долго не мог понять, в чем закавыка, пока Гена не объяснил.

– Утри, утри ему нос, сынок, – напутствовал зубной техник отпрыска и, засучив виртуальные рукава, потратил на воспитание сына целых тридцать семь минут свободного времени.

То ли родительское благословение сыграло свою роль, то ли в Гениной голове скрывались необычные, ждущие своего срока силы, но читать по складам он начал тем же вечером.

Есть такое понятие – целевое бытие. Много проблем терзают человека, разные задачи решает он, пытаясь прыгнуть одновременно вперед, вверх и в сторону. Результаты от такого мельтешения получаются пшиковые, а усилия – паровозные.

И сказали мудрецы, разобравшиеся в сути тщеты человеческой: да оставит муж, взыскующий цельности, множество трудов своих под солнцем и займется одним из трудов, доведя его до конца, дабы передохнув, заняться другим. И назовется занятие это целевым бытием, потому как лишь одну, но пламенную страсть исповедовать следует в каждую единицу времени.

Сам того не зная, Гена следовал советам мудрецов, и первым его увлечением стало чтение. Читал Гена много, но совершенно беспорядочно. Особенно способствовали тому громадные библиотеки бывших соотечественников. Уезжая из Советского Союза, они, как ненормальные, забивали контейнеры печатной продукцией, наивно полагая, будто там, на новой родине к Алексею Толстому станут относиться с прежним пиететом.

Очень скоро, всего за какие-нибудь десять-пятнадцать лет, выяснилось, что книжки эти не нужны ни хозяевам, ни их детям. Всё тут было другим и по-другому, опыт и нравственные идеалы, проповедуемые в привезенных книгах, стушёвывались до нуля, после знакомства с мемуарами сбежавших на Запад советских деятелей разного масштаба и поля действия. Дети поголовно перешли на иврит и с плохо скрываемым презрением посматривали на тарабарщину, непонятно для чего привезенную из-за двух морей. В итоге громадное количество книг пропадало самым бесхозным образом. На этих-то пустынных и сочных лугах Гена выпасал табуны своего любопытства.

Все свободное время от чтения время, Гена проводил на улице. Как бы назло полному отсутствию постоянных занятий, он был занят с утра до вечера, катаясь по району словно свежий, подрумяненный колобок. Забот хватало: тут подшутить, там подъелозить, здесь поправить, туда передать. Набегавшись, он покупал в лавочке плитку молочного шоколада и съедал ее, урча и чавкая, еле успевая сдернуть трескучую серебряную шкурку.

– Счастливое детство, – скажете вы. И ошибётесь. С гораздо большим удовольствием Гена проглотил бы нормальный домашний обед, приготовленный заботливой рукой матери или, на худой конец, суровой – отца. Увы, этих невинных услад он был лишен практически начисто. Отец, зубной техник Тетельбойм, с самого утра и до глубокой ночи ворочал чужие челюсти в своём протезном кабинете. Деньги за это он взимал не малые, но какое дело до текущего родительского счета голодному одинокому ребёнку!

Честно говоря, зубной техник Тетельбойм вовсе не являлся зубным техником. Истинным его призванием, а заодно и профессией был ремонт автомобилей. В Делятине призвание приносило солидный доход, настолько солидный, что деньги, зарабатываемые женой – педикюршей в салоне на улице Ленина – он оставлял ей «на конфеты». Софа была большой сладкоежкой; «на конфеты» улетала не только её зарплата вместе с чаевыми, но и немалая часть доходов мужа. Впрочем, что теперь говорить об этом. Закатилось, уплыло золотое времечко, непорочные деньки девственной советской власти.

Вместе с открытием визы на постоянное место жительства открылась и новая страница в жизни семейства Тетельбойм. Лучшая ли, худшая – история всё расставит на свои места. Мнения участников и персонажей ей мало интересны – у этой дамы свой ход мысли и свои критерии. Но всё же, ради столь взыскуемой нами объективности, необходимо заметить, что в Израиле, особенно поначалу, Тетельбойм страдал, и страдал по-настоящему.

Через две недели после прибытия, отдышавшись и распаковав чемоданы, Тетельбойм ринулся на поиски работы. Мест оказалось навалом – в промышленной зоне Реховота, словно насмехаясь над законами конкуренции, успешно сосуществовали десятки небольших гаражей и ремонтных мастерских. Рабочие руки требовались всем – правда, компенсация за их использование предлагалась весьма незначительная, примерно в размере тех сумм, которые Софа в Делятине распускала по кондитерским. Делать, однако, было нечего, и Тетельбойм, покрутив носом, впрягся в работу.

Вскоре выяснилось, насколько правы оказались политические обозреватели московского телевидения, живописуя в стихах и красках тяжёлую долю пролетариата на Западе. Пахать приходилось от звонка до звонка, и не просто пахать, а с оттягом, поскольку хозяин, то есть работодатель, вкалывал у соседнего стапеля, и провести его одним из наработанных в делятинском автосервисе трюков было невозможно. Через месяц каторжного труда, сопоставив моральный ущерб с полученной суммой, Тетельбойм решил сменить профессию.

Простор перед ним открывался необозримый – надо было лишь выбрать, что посармачней и почище. Обследовав доски объявлений, поговорив со старожилами и наведавшись в несколько частных бюро по трудоустройству, Тетельбойм с легким сердцем заказал из родных краёв диплом зубного техника. Не фальшивый – упаси Б-г – а подлинный, на фирменном бланке, с подписями и печатями. Воистину – нет большей радости, чем избавление от сомнений!

Пока расторопные друзья и бывшие коллеги организовывали необходимые бумажки, Тетельбойм поступил в обучение к настоящему зубному технику, родом из Дрогобыча. Техник жил в Израиле уже лет двадцать, неплохо притерпелся к аборигенам и ваял протезы направо и налево, не взирая на фининспектора и прочие условности налогообложения.

За науку он отгрёб у Тетельбойма солидный кус, но кое-чему обучил. В частности, как в обход законов и правил устанавливать протезы самостоятельно, минуя зубных врачей. Брал он за это куда меньше, чем жирующие на людском горе грабители в белых халатах, и клиент пер косяком, оставляя в сетях шекели, блестящие, словно рыбья чешуя. Когда подоспел диплом, бывший авторемонтник шуровал во рту у клиентов с той же расторопностью, с какой чистил карбюраторы в незабвенных «Жигулях».

Ах, «Жигули»! И что это была за машина, не автосредство, а золотое дно, неизбывный источник свежих, хрустящих дензнаков. И кто тебя выдумал, кто выпустил на дорогу, нескончаемый праздник, рог изобилия о четырёх колёсах!

Клиент пошел, сначала нехотя, с придыханием, а потом все шире и гуще, передавая телефон сказочно дешевого протезиста из уст в уста. Через год Тетельбойм перебрался в шикарный кабинет с предбанником и секретаршей. Секретаршу он делил с доктором неконвенциональной медицины, экстрасенсом Эдитой. В прошлом инженер-химик, не сумев устроиться по специальности, Эдита внезапно открыла в себе удивительные способности и потихоньку-полегоньку вышла на уровень владелицы кабинета с клиентурой.

Отношения между специалистами сложились самые, что ни на есть дружеские. Свободное от клиентов время пролетало незаметно, Тетельбойм острил, рассказывал о своей прошлой жизни, делился хумусом, политическими новостями и прогнозами. Эдита внимательно слушала, чуть покачивая головой, легко пускалась в смех, откидывая назад крупную голову в мелких светло-желтых кудряшках. Тетельбойм стал задерживаться на работе всё дольше и дольше.

Трудно сказать, что больше манило его – бесстыдно раздвинутые, гладкой белой кожи подлокотники кресел или горячечный, манящий свет врачебной лампы. А может, во всём виноваты часы – упругий, торопливый стук маятника, с обязательным звоном облегчения после получаса неустанных качаний. Кто знает…

Единственным оправданием столь буйным рецидивам рабочего энтузиазма в глазах Софы служили деньги. Их и вправду становилось больше, хотя в точном соответствии с банальными правилами житейской морали, счастья они не прибавляли ни на йоту. Но цель, цель была. Вырванные из клиентов башли уплывали прямиком на сберегательную программу.

– Пентхауз! – повторял жене Тетельбойм утром и вечером, ложась и вставая. – Нам нужен пентхауз.

Зачем ему понадобилась квартира на крыше, он бы вряд ли смог объяснить даже себе самому, но объяснений никто не требовал. Волшебное слово успокаивало жену, словно бочки с маслом – бушующее море. Ах, сколько глупостей и страданий причиняем мы своим ближним погоней за благой целью! Любые несчастья и невзгоды мы склонны оправдывать наличием этой неуловимой фата-морганы. Всё возлагается на жертвенник – семья, налаженный быт, дружеские связи, любовь, работа. Возлагается и сгорает без следа, оставляя лишь горстку холодного пепла.

Сумма на программе потихоньку увеличивалась, незаметно превращаясь из скромного шампиньона, дремлющего в подполье, во всевластного господина. Очень скоро ей подчинилось всё: от покупки одежды до молока и сметаны в продуктовой лавочке. Сама по себе она выглядела внушительно; каждый раз, получая отчёт из банка, Тетельбойм невольно распрямлял плечи, согнутые от постоянных поклонов чужим зубам, но по сравнению со стоимостью пентхауза, она всё ещё оставалась малышом-первоклашкой, упитанным карапузом первого года обучения.

Софа, как могла, пыталась подтолкнуть тяжелое колесо судьбы в сторону желанной цели. Увы, женские силы подобны песне соловья – настолько же прекрасны, насколько коротки!

Прогуливаясь сразу после приезда по улицам Реховота, Софа повторяла:

– Будет, будет работа!

Ещё бы, аборигенки сплошь и рядом шуровали в открытых сандалиях на босу ногу. Жаркий климат, грязные улицы плюс подобное пренебрежение к правилам ношения обуви расстилали перед Софой практически необозримое поле деятельности.

Первое объявление о педикюрных услугах она повесила на второй день пребывания в Обетованной Земле. Через неделю пришли две старожилки, из «русских» и милостиво позволили обслужить свои зачуханные подошвы, попутно осыпая Софу дождём бесплатных советов. Заплатили они мало, половину цены и больше не приходили.

Расспрашивая, вынюхивая и подсматривая, Софа довольно быстро поняла свою проблему – за ногами аборигенки предпочитали ухаживать сами, выбрасывая кучу денег на всякого рода патентованные средства, рекомендуемые ушлыми рекламодателями. В салон же они ходили, словно в клуб, поговорить и послушать. Ни Софьино общество, ни унылая обстановка её репатриантской квартиры не располагали к повторному посещению. Выбор стоял недвусмысленный – или идти наниматься за копейки в те же салоны, или менять профессию. С первым из вариантов Софьина гордость примириться никак не могла, следовательно, оставался второй.

По мнению некоторых философов, наш мир управляется по принципу: мера за меру. По мнению других, в его основе заложено куда более простое, но необычайно эффективное правило: бодливой корове Б-г рогов не даёт. Истина лежит, наверное, где-нибудь посредине, на загадочном пересечении этих концепций. Но в нашем случае, правы оказались представители второй стороны и, в полном соответствии с их утверждением, Софа нашла работу в солидной фирме по продаже автомобильных запчастей.

Посадили её на комплектующие моторов, и в течение нескольких месяцев Тетельбойм, наломавшись до боли в пояснице на основной работе, по вечерам объяснял жене принципы устройства двигателей внутреннего сгорания. То ли со страху, то ли по причине врожденных, но до сих пор не раскрытых технических способностей Софа ухватила автомобильные премудрости с полулёта. Через полгода хозяин случайно подслушал, как скромная комплектовщица объясняла нудному клиенту разницу между дизелем и обыкновенным мотором. Объяснение было настолько красочным и простым, что на следующий же день Софу перевели в отдел приёма заказов.

Вот тут-то и началась настоящая жизнь! Во-первых, на работу Софа стала приходить одетая, как стюардесса международных линий. Короткая синяя юбка эффектно открывала ноги, а белая прозрачная кофта, подчеркивала то, что хотелось подчеркнуть, и манила тем, что хотелось разглядеть подробней. Оформляя заказы, заказчики млели и, поблескивая зубами, растекались в сахарный сироп, белый-белый, с блестящими хрусткими крупинками.

А во-вторых, все эти гордые хозяйчики мелких мастерских, напыщенные каплуны, когда-то обижавшие Софьиного мужа, оказались теперь в числе её клиентов. О, какими галантными кавалерами они хотели выглядеть в глазах прекрасной блондинки! Как любезно выгибали волосатые торсы с приспущенными до полпопы штанами. Отключив мобильные телефоны – вот он, истинный критерий подлинной заинтересованности! – они обстоятельно и долго обсуждали качество, сроки поставки, цену и планы на ближайший вечер.

– Мои планы не подлежат изменению, – повторяла Софа особенно настырным хозяйчикам, – магазины, покупки и неспешная прогулка домой, к мужу и сыну.

За стойкость характера, а может и за недюжинные деловые качества, ко дню рождения, а также в национальные и светские праздники Софа получала гору скромных, но недешевых подарков. И было за что, ведь к своей работе она относилась истово, с почти религиозным рвением. Иногда, в особо горящих случаях, когда времени в конторе попросту не хватало, переговоры приходилось переносить за столики близлежащих ресторанчиков. Над блюдами изысканной восточной снеди заказчики деловито обсуждали тяготившие их проблемы. Эти увлажнённые смазкой поршни, мятущиеся посреди распахнутых навстречу цилиндров, надсадное дыхание шатунов, стонущих от скольжения вдоль полированной шейки, вспышки свечей, подобные коротким молниям, взрывающие сдавленную поршнем жидкость…

Одним словом, и папе и маме хватало забот и без Гены. Они завоёвывали мир, жгучий и страстный, проламывая, проминая в нём подходящую для проживания нишу. Ближайший родственник, дед Исроэль, жил в Бней-Браке и влиять на воспитание внука мог только по праздникам. В общем и целом Гена остался предоставленным самому себе. Но зато, зато через несколько лет мечта сбылась – семья Тетельбоймов переехала в пентхауз. И было: сразу после этого события в уютной среде обитания семейства Тетельбойм зажглась красная лампочка. Ну ладно, пусть не лампочка, но нечто блискучее, гарное такое из себя и к тому же красного цвета, немного заёрзало, затрепыхалось в родительской груди.

– Что происходит с ребёнком? – спросила Софа, примерно в полдвенадцатого ночи, покрывая лаком мизинец левой ноги.

Супруги возлежали на недавно приобретенном ложе в стиле «Людовика Четырнадцатого». Впрочем, такого количества завитушек, фальшивого винограда и прочих излишеств ни сам король, ни его придворные лицезреть не удостоились. Ножки у ложа были изогнуты под углом, ставящим под сомнение законы физики – у простых смертных кровать с такими ножками опрокинулась бы при первом же прикосновении. Но факт – она уверенно выдерживала немалый живой вес Тетельбоймов, даже не поскрипывая на особо крутых поворотах супружеской жизни. Как видно, безымянные арабские умельцы, склепавшие эту роскошь из подручных средств в кустарных мастерских Яффо, владели секретами, недоступными французским мебельщикам.