Текст книги "Кабак"

В поисках «рулевого» я отправился в ресторанчик, который был местом обитания нашей студенческой братии. Метрдотелем там работал Юра Рыбаков – специалист, известный всему ресторанному миру. Начинал он когдато официантом и своей виртуозностью прославился без преувеличения на всю страну. Юра участвовал во всесоюзном конкурсе. Конкурс проходил на ВДНХ, и Рыбаков торжественно вручил нам, тогда еще студентам, несколько пригласительных билетов.

Огромный зал был уставлен красиво и торжественно сервированными столами. Меж столов сновали, все в чернобелом, официанты, приехавшие из разных городов и весей. Их движения были быстры и плавны, со стороны казалось, что они скользят по льду. К финалу их осталось несколько человек. Юра – один из них. Подойдя к постановочному столу, он продемонстрировал скорее даже не мастерство официанта, а поистине цирковой трюк. Один, без всякой посторонней помощи, водрузил на свои вытянутые руки четырнадцать (!) заполненных разнообразными салатами и закусками тарелок и потом, точно так же – самостоятельно, расставил их аккуратно на другом столе, за которым сидели члены жюри. Поправил салфетку и замер в полупоклоне, ожидая реакции. Реакция последовала незамедлительно – члены жюри и все собравшиеся в зале зрители аплодировали Рыбакову стоя.

Вскоре он стал метрдотелем, както враз превратился в солидного мужчину, хотя называли его попрежнему только по имени. У него было какоето чуждое нашему слуху отчество, чтото вроде Срулевич; Юра его явно стеснялся.

Вот к этому кудеснику за советом, а точнее за помощью, я теперь и направлялся. В тот утренний час народу в ресторане было немного. Завтракали несколько явно командировочных, да за столиком возле бара «поправлял здоровье» тщедушный мужичонка, громко всхлипывая после каждого глотка. Из ранее мне знакомых официантов я увидел только Костю Сабитова – Кота, как звали мы его в студенческие годы. Кот был попрежнему худым и плоским, как стенгазета, только поседел изрядно.

В те беззаботные годы, когда это заведение наша шумная братия предпочитала студенческим классам, мы с Костей чуть ли не приятельствовали. Во всяком случае, занимали всегда столик, который он обслуживал. Поудобнее устроившись и сделав заказ, первым делом наполняли отдельный стопятидесятиграммовый фужер водкой и отставляли его к краю стола – это был выигрыш. Под крахмальную салфетку прятали колоду карт. Костя, пробегая мимо нашего стола, останавливался, делал вид, что чегото там поправляет, снимал карту и спешил дальше. Играли мы в немудреное «двадцать одно». Сто пятьдесят грамм водки предназначались победителю. Я не припомню, пожалуй, и одного случая, когда этот приз доставался комуто из нас. Если мы в ресторане засиживались, то к концу нашей веселой трапезы Костя надирался так, что походка его становилась замедленной и какойто деревянной, движения чересчур плавными, а взгляд – стеклянным, вернее, остекленевшим. Впрочем, это не отражалось на его работе и качестве обслуживания, так нам, самим уже нетрезвым, казалось.

Лишь однажды мы с Костей повздорили, когда счет оказался просто грабительским.

– Пьешь, гад, нашу водку, и нас же еще и обсчитываешь, – с обидой высказался ктото из нас.

Костя резонно возразил, что водку он пьет исключительно выигранную в честной игре и философски заметил:

– Вы, ребята, неправильно рассуждаете. Кого же еще обманывать, если не своих? Чужие могут и нажаловаться, и по репе настучать. А свои на то и свои, чтобы делиться. Я же вам разрешаю каждую вторую бутылку с собой приносить…

Костя мне обрадовался, попенял, что пропадал так долго, предложил немедленно отметить встречу и рассказал, что Юра давно уже здесь не работает и вообще нигде не работает. «Он теперь на вольных хлебах, – пояснил официант, – Ресторанов появилось тьматьмущая, вылезают, как грибы после дождя. Вот Юрка и помогает всяким «бизьнисьменам» открывать кабаки. Хорошо поднялся на этом, хату роскошную купил. Правда, женился, сказал Костя, закоренелый холостяк и бабник, каких свет не видел, с явным осуждением.

Телефон Рыбакова он мне продиктовал тут же. Покинув ресторан, я Юре позвонил сразу и уже через пару часов мы встретились «У камина». Мэтр ресторанного дела не спеша обошел заведение, хмыкая и чтото помечая карандашиком в маленьком блокноте, с которым, как я помнил, никогда не расставался. Когда мы присели в зале, заказал чашечку кофе и после долгого молчания, просмотрев свои записи, произнес:

– Помогу. Но предупреждаю сразу – месяц, от силы полтора – не больше. Просто уже договорился с серьезными людьми, помогаю им открыть армянский ресторан. Но за это время постараюсь наладить тебе дело. Понятно, насколько смогу… Скажу сразу: первонаперво найди директора и кладовщика. Без них – никуда. Я вообще удивляюсь, как ты открылсято без этих людей. Все остальное в рабочем порядке. Директора ищи сам, кладовщицу могу порекомендовать, девочка хорошая, даже небольшой опыт есть, – и спросил без паузы: – Сколько платить будешь?

О зарплате мы договорились. Прощаясь и конфузливо улыбаясь, Юра спросил:

– Если можно, у меня еще есть просьба. Я же кофеман. Нельзя ли мне за счет заведения в день выпивать две чашечки кофе?

– Да что ты, Юра! Какие две чашечки, пей сколько угодно, воскликнул я, вдохновленный тем, что у меня отныне появился такой волшебник, – и, улыбаясь, добавил: – Будет тебе кофе, будет и шоколад.

То, что Юра кофеман, я знал, но кофе для него – потребность. А была у Рыбакова еще и слабость – он обожал шоколад, обожал, как ребенок, и ничего не мог с собой поделать.

– Никогда и никому не позволяй такого, – строго заметил Рыбаков. – Это ресторан, хозяйство. А в хозяйстве все должно быть учтено. До единого куска хлеба. Сегодня ты мне кофе без ограничений позволишь, завтра у тебя официанты жрать будут от вольного. Здесь что, ресторан или благотворительная столовая? – Ну, тото же, – удовлетворенно хмыкнул он, увидев кислую физиономию незадачливого ресторатора.

*

С появлением Рыбакова я вздохнул с облегчением. Повара, официанты и все остальные, кого называют персоналом, враз почувствовали твердую руку профессионала. На третий день он предъявил мне целый список. Надо было срочно вызывать электриков – проводка никуда не годилась, купить для кухни ножи, разделочные доски, контейнеры для продуктов и кучу еще какихто вещей, о каких я и понятия не имел.

– Да и к зиме пора готовиться, – сказал Юра со вздохом и подвел меня к батареям отопления, задекорированным узорчатой чугунной решеткой.

– Это что?

– Батареи, что же еще?

– Нет, – покачал головой Рыбаков. – Это муляж. – Он просунул руку сквозь решетку и легко отодвинул батарею от стены. Она не была приварена к трубам, а просто прислонена. Гадыстроители и тут умудрились свинью подложить.

– И вот еще что, – добавил Юра. – Боюсь, с Сан Санычем придется расставаться. Пьет. И с этим уже ничего не поделаешь.

– Да с чего ты взял? – возмутился я, подавленный лавиной обрушившихся на меня проблем.

– Увидишь, – только и ответил Рыбаков.

И накаркал. Сан Саныч заболел. Позвонил по телефону, сказал, что сердце прихватило. После третьей «болезни» его действительно пришлось уволить: Сан Саныч оказался не просто алкоголиком. Он был запойным. Юра взялся за телефон, обзвонил кучу знакомых. К вечеру появился сушист Жора. Здоровенный молодой парень с трубным голосом, голова повязана банданкой с японскими иероглифами. Без лишних слов переоделся в курткукимоно, пошел на кухню, взял в руки нож, стал разделывать рыбу. «Хоть бы руки вымыл после улицы», – лениво подумал я, наблюдая за его ловкими манипуляциями с семгой. Но Юра был уже тут как тут. Ткнул Жору в спину, глазами кивнул на раковину и пошел себе дальше, не сомневаясь, что его молчаливое указание будет выполнено. Жора действительно повиновался беспрекословно. Так же беспрекословно слушались «академика» (так Юру прозвали в ресторане в первый же день) и все остальные, признавая за ним право приказывать.

Через пару часов услышал шум в зале. Какаято толстая баба кричала, что такие отвратные суши даже в супермаркете не продают. Не уступающий ей в габаритах мужик согласно кивал головой, но продолжал поглощать суши с невероятной быстротой, словно боялся, что отнимут. Юра конфликт уладил.

– Поговорите с Жорой, – предложил он мне, а то поставщики приехали, надо их отпустить.

– В чем дело, Жора, почему люди были недовольны? – я постарался придать своим интонациям максимальную строгость.

– Все нормально, шеф, – достаточно развязно и както даже снисходительно ответил повар. – Японская кухня для людей пока еще новая, можно даже сказать, экзотическая. Им просто хочется попробовать этой экзотики, чтобы от моды не отставать. А как правильно есть эти блюда, они и понятия не имеют, вот и портят вкус сами себе. Поэтому не получают нужных вкусовых ощущений. Вот вы, например, умеете есть японские блюда?

– Люблю, – ответил я довольно неопределенно, неосмотрительно дав своему говорливому оппоненту возможность для продолжения дискуссии, от которой тот получал явное удовольствие, к тому же уводя суть проблемы в сторону, вроде как на меня ее перекладывал.

– Любить и уметь – понятия разные, – тут же воспользовался Жора моей оплошностью.

*

По вечерам у нас теперь живая музыка. По рекомендации моих знакомых в зале поет Ляля Удальцова. Она уже исполнила несколько песен в эфире радио «Наш шансон», о ней поговаривают как о будущей звезде эстрады. Худая почти до анорексии звезда не выпускает изо рта сигарету, умудряется курить даже во время пения. Кофе пьет литрами, в отличие от Юры не спрашивая разрешения и не ограничивая себя. С аппетитом у Ляли тоже все в порядке, я даже не понимаю, как при таком аппетите можно оставаться такой изможденной. На этой почве у них постоянный конфликт с Юрой, он запрещает Ляле ходить на кухню. А вот сушист Жора самый горячий поклонник ее таланта. Когда нет заказов, сидит неподалеку от эстрады, всем своим видом показывая, что получает неземное удовольствие. Рядом с Жорой теперь неизменно находится его девушка (он называет ее невестой), голубоглазая крашеная блондинка с вечно обнаженными и влажными розовыми деснами. Девушка музыкальные пристрастия своего жениха разделяет и когда он млеет, томно прислоняется к его плечу, прикрывая глаза, надо полагать, от удовольствия. Такая вполне семейная идиллия, что и говорить.

В воскресенье вечером, как мне нашептали, идиллия продолжается у Жоры дома – Ляля ходит к ним в гости. Она рассказывает официантам и поварам, не сдерживая восторгов, что дома Жора (непревзойденный мастер японской кухни, которого здесь просто не ценят и не дают развернуться соответственно его таланту) угощает ее какимито невиданными блюдами и потчует икрой летучей рыбы, пояпонски – тобико, от которой Ляля, по ее собственному выражению, просто балдеет. На самом деле эта мелкая рассыпчатая и разноцветная икра идет на обсыпку и украшения японских блюд, и она довольнотаки безвкусна. Но Ляле, натуре музыкальной, видимо, важен не столько вкус, сколько необычные название и цвет тобико. Когда выяснилось, что икру летучей рыбы певица употребляет в тех же объемах, что сигареты и кофе, «академик» провел с Жорой профилактическую работу. Самым весомым аргументом стал эдакий «отцовский» подзатыльник, не больный, но обидный, после чего Жора признал свои ошибки и внес в кассу недостающую там сумму.

*

– Приехала кладовщица, – сообщил Юра както утром. – Она немного напугана. В том заведении, где Снежана раньше работала, были какието необузданные хозяева. Склоняли ее чуть ли не к групповому сексу. В общем, она оттуда сбежала. Поговорите с ней сами.

– Хорошо, поговорю, – согласился я. – Кстати, Юра, все хочу тебя спросить. Мы с тобой сто лет знакомы, я попрежнему к тебе на «ты», а ты мне чтото все выкаешь. Я понимаю, когда это при сотрудниках, но с глазу на глаз…

– Даже речи быть не может, – тоном, не терпящим возражений, перебил меня Рыбаков. – Пока я получаю у вас зарплату, буду обращаться к вам только на «вы» и по имениотчеству. Так вы поговорите со Снежаной, Игорь Аркадьевич. Она на складе.

Снежане на вид лет двадцать восемь. Черноволосая и кареглазая, она меньше всего, как мне представляется, соответствует этому имени. Женщина рассказала, что опыт складской работы у нее есть, хотя призналась, что не вполне еще освоила компьютер. Достав пачку сигарет и тут же смущенно запихав ее обратно в сумочку, неуверенно произнесла:

– А сколько у вас учредителей?

– Послушайте, Снежана, я краем уха слышал от Юры о ваших, – я закашлялся, – ну, скажем так, проблемах. Так что вам совершенно не должно быть важно, сколько у нас учредителей. Мы пригласили вас работать на складе, и давайте будем исходить только из этого. Как женщина вы здесь никого не интересуете.

Утверждение получилось несколько обидным и достаточно двусмысленным и голословным. Впрочем, любое преувеличение – это, как известно, ложь честного человека. Так что я не стал поправляться. Да и Снежана явно не обратила внимания, что, как женщину, я ее так унизил. Она явно осталась довольна таким ответом. Я же рад, что есть теперь кому заниматься заказами продуктов, их поставкой и прочими премудростями складской работы, о которой я тоже ни малейшего понятия не имел. Можно подумать, что другие тонкости ресторанного дела мне уже стали ясны! – мелькнула у меня в тот момент довольнотаки обидная и горькая мысль. Но я не стал заниматься самобичеванием. Как уже было сказано, я достаточно ленив для этого.

*

А вот директора мне удалось найти самому, чем я чрезвычайно горжусь. Один мой давний приятель долгие годы работал в различных советских представительствах и посольствах за рубежом. Его жена, учительница английского языка, моталась вместе с ним по заграницам лет десять, а то и больше. Когда вернулась в Москву, работу найти так и не смогла, безработных учителей в стране к тому моменту и без нее хватало, а те, что работали, месяцами зарплату не получали – такие тогда времена были.

Так что долго уговаривать Наталью мне не пришлось. Она только с тревогой заметила, что в ресторанном деле ничего не понимает и высказала опасение, что тем самым подведет меня.

– Да я и сам ничего еще не смыслю, так что будем осваивать премудрую ресторанную науку вместе, – с неоправданным оптимизмом «успокоил» я ее. – К тому же у нас там такой академик сейчас работает, что он тебя живо всем премудростям обучит.

Следующий день Юра Рыбаков, оторвавшись от своих хлопотных дел, целиком посвятил новой директрисе и Наталья Николаевна Седова, как принято изъясняться на бюрократическом наречии, приступила к своим обязанностям.

Первому от нее досталось Жоре. Еще не искушенная в делах, она, рачительная женщина, ведущая домашнее хозяйство и кормившая двух сыновей и мужа, усомнилась, что при весьма скромных оборотах нашей японской кухне требуется такое количество продуктов. Поделилась своими сомнениями с «академиком». Юра произвел коекакие расчеты, сделал неутешительный вывод: Жора ворует. На следующий день они с Натальей проводили тестирование нового сушиста.

– Вы, друзья, не слишком ли резко с Жорой обошлись? – спросил я их. – Както раз, два – и уволить.

– Игорь Аркадьевич, в ресторанах воровали и воровать будут. Пойманных воров выгоняли и выгонять будут, – наставительно и жестко произнес Рыбаков. – Других мер не существует. Перевоспитать вора не в состоянии даже тюрьма, а у нас – ресторан. И все, кто здесь работает, должны понимать – воровство безнаказанным не останется. Кстати, я видел, что Жора ходил сегодня в бухгалтерию. Не хватало еще, чтобы вы ему зарплату выплатили.

– Но он же работал…

– Он не работал, он воровал, – так же жестко перебил меня Юра. – Украденное надо возвращать. Еще неизвестно, хватит ли его зарплаты, чтобы покрыть его же недостачу.

Следующим вечером в ресторан ввалился пьяный Жора. Днем он побывал в бухгалтерии, потом у директора Натальи Николаевны, пытался чтото доказать, даже скандалил. Ничего не добившись, напился и, явившись в ресторан, устроил дебош. В пьяном угаре грозил мне какимито карами, кричал, что знает, кому и что сообщить. Какойто темпераментный гость уже, не выдержав этих пьяных Жориных воплей, выкрикнул со своего места: «Слюшай, дарагой, ты мине кушать мешаешь!» В общем, мы коекак избавились от разбушевавшегося Жоры, применив методы, ну скажем так – далекие от дипломатических.

Пока мы разбирались с разбушевавшимся растратчиком, из ресторана ушли, не расплатившись, заказавшие обильный ужин гаишники. Или гибэдэдэшники? Хрен их разберет, так часто меняют они названия. Мы решили, что они воспользовались суматохой и попросту сбежали, но через пару дней эти же господа в красивых фуражках и белых перчатках с раструбами, как ни в чем не бывало, заявились снова. Когда официант принял у них заказ, к их столу подошел всевидящий Юра и молча положил на стол счет, пояснив, что нужно оплатить предыдущий ужин.

– Вообщето мы здешние, пост наш рядом, – снисходительно пояснил старший из них по званию – капитан. – Открылся новый ресторан, вот мы и пришли. Вы что же, с нами дружить не хотите? – в голосе капитана прозвучали явно угрожающие интонации.

– А чего мне с вами дружить? – бесстрашно парировал Юра. – У меня машины нет, я на метро езжу. – А если хотите питаться у нас постоянно, то можем предоставить вам скидку.

«Гайцы» дружно расхохотались, так же дружно поднялись и вышли из ресторана.

– И что это все значит? – спросил я у «академика».

– А то, что гаишников никто и нигде бесплатно не кормит, – ответил он. – А тут они видят, новый ресторан открылся. Вот и пришли на авось – вдруг халява прокатит. Не прокатила. Так что вы не беспокойтесь, они больше не придут. Им здесь не светит. Да не о чем говорить. У вас и без них нахлебников будет хоть отбавляй, – многозначительно закончил он и пошагал по своим нескончаемым делам.

*

Прошло полтора месяца с того дня, как Юра Рыбаков появился в «Ручейке у камина». Его новые работодатели наконец построили свой ресторан и нам пришла пора прощаться. Каждое утро «академик» проводил пятиминутки с персоналом. Отдельно с официантами, отдельно с поварами. В то утро он собрал их всех вместе. Прощание было коротким.

– Каждому из вас я хочу еще раз сказать то, что говорил ежедневно. Запомните: в ресторане нет ни клиентов, ни посетителей. Клиенты в парикмахерской и в бане, посетители в учреждениях. В ресторане – гости. Когда о каждом человеке вы будете думать, как о своем госте и обслуживать его так, как вы бы принимали своих гостей дома, тогда здесь будет не просто заведение, а ресторан, – и Юра церемонно поклонился.

Мы остались вдвоем. Мне жалко, а скорее боязно, было с ним расставаться. Хотелось услышать еще хоть какието советы, ведь в суматохе дел нам так мало удавалось разговаривать наедине. Мне казалось, что чегото самого главного я у него так и не узнал, а может, не услышал.

– Юра, давай сегодня поужинаем вместе, ты же теперь здесь больше не работаешь, так что можешь себе такую вольность позволить, – предложил я ему.

– Не могу, меня уже ждут на новом месте, – отказался он. – А вот еще чашечку кофе, чтобы вы не обижались, выпью. Третью, в порядке исключения, – он улыбнулся.

– Ну, и шоколадку на дорожку, – поддел я его.

– Ох, знаете вы мою слабость, – откликнулся Юра. – Ну что ж, присядем на дорожку…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ученые и изобретатели в большом долгу перед человечеством. Позорно расписавшись в собственном бессилии, изобретатели отказались от попыток выдумать вечный двигатель. Да и машину времени они тоже до сих пор создать не сумели, лишив род людской столь соблазнительных перспектив и осложнив нашу жизнь. А может, наоборот. Может, жизнь наша временами течет так размеренно и спокойно именно потому, что мы не в силах заглянуть в день завтрашний. Кто знает?

Если бы я, студент престижнейшего в стране театрального училища, мог заглянуть в будущее, то увидел бы такую картину. Мы, трое, выходим из магазина, держа в руках по бутылке. На мне давно нуждающийся в утюжке костюм, не первой свежести сорочка, а галстук свился таким жгутом, что только дискредитирует свое благородное предназначение. Бритье я с утра тоже проигнорировал, так что являю собой классический вид опустившегося интеллигента. Мои собутыльники, впрочем, выглядят не лучше. Киномеханик Генка к своему внешнему виду вообще относится весьма снисходительно, утверждая, что все равно большую часть времени проводит в будке с аппаратурой, где его никто не видит. Выпускник Суриковского института Семен Ильич Гольдштейн, легко откликающийся на прозвище Сеняалкаш, и вовсе вышел из клуба в синем рабочем халате, заляпанном красками, которыми он талантливо рисует теперь афиши кинофильмов.

Мы, все трое, работаем в клубе – наш директор Юрий Борисович Гершин злится, когда мы говорим «клуб» и поправляет с раздражением в голосе:

– Не клуб, а Дворец культуры трансформаторного завода.

Завод выпускает какието редкие трансформаторы, которые покупают даже за рубежом. Юрий Борисович, если речь заходит о продаже заводских трансформаторов, язвительно уточняет: «…в развивающихся странах, и не покупают, а в основном отдают в долг». Так или иначе, но завод числится, как принято говорить в газетных передовицах и телерепортажах, «флагманом отечественной промышленности». Поэтому работягам здесь начисляют вполне приличную зарплату, сносно обеспечивают жильем – в строгом соответствии с санитарными нормами, их детишки бегают в ведомственный детский садик, а по четвергам в заводской столовой «дают» продовольственные наборы: два кило мясных костей, гречку, пару банок какихнибудь рыбных консервов, непременную сгущенку и в довесок чтонибудь абсолютно ненужное. При заводе есть даже небольшой стадион и Дворец культуры, где, благодаря стараниям и обширным связям общительного Юрия Борисовича, всегда крутят самые новые отечественные, а иногда даже и зарубежные фильмы. Так что на недостаток зрителей жаловаться не приходится, частенько не только вечером, но и на утренние и дневные сеансы в кинозале полно народу.

Я числюсь здесь художественным руководителем театральной студии, а также, когда надо, выступаю перед различными комиссиями в роли руководителей фотостудии, кружка художественного чтения, и даже дирижера заводского хора. В штатном расписании, понятно, значатся совсем другие фамилии, но этих людей никто и никогда не видел. Возможно, их знает Юрий Борисович, а возможно, он просто вписал в ведомость своих знакомых, а то и просто выдуманные фамилии. Не знаю, и знать не хочу, успокаивая этим незнанием свою гражданскую совесть. За мое молчаливое содействие своим махинациям директор клуба доплачивает мне раз в месяц червонец, а также расплачивается со мной моим совершенно вольным графиком посещения рабочего места. Плата, что и говорить, невысока, но дороже меня не ценят. Так что – спасибо и за это.

Наш директор словно сошел со страниц «Двенадцати стульев», где гениальные сатирики Илья Ильф и Евгений Петров изобразили «голубого воришку» Александра Яковлевича – Альхена. За глаза мы так и зовем нашего Юрия Борисовича. Крадет он из клуба все, что можно украсть. «Левые» билеты на киносеансы для Альхена – так, развлечение, просто ежедневные, живые, как он их называет, деньги на бензин и пиво.

Отец у Альхена – какойто крупный профсоюзный функционер, принципиальный коммунист. По воскресеньям, когда Альхен со своей семьей как примерный сын навещает папу, тот корит его за рюмкой хорошей водки: «Юра, не воруй. Я прошу тебя, не воруй, Юра». На что Альхен, закусывая водочку икоркой или иным деликатесом из номенклатурного распределителя, флегматично и не без юмора отвечает ставшей афоризмом фразой из фильма «Москва слезам не верит»: «Папа, не учи меня жить, лучше помоги материально».

Недавно Юрий Борисович провернул ошеломляющий гешефт. Из какихто госплановских или госснабовских фондов он получил комплект невиданной японской музыкальной аппаратуры – гитары, усилители, клавишная установка, барабаны и Бог весть что еще, от чего музыканты любого ансамбля подохли бы от счастья. Не завозя все это богатство во Дворец культуры, Альхен «толкнул» его за наличку прославленному таджикскому колхозумиллионеру, после чего немедленно купил себе новую тачку. Машины он всегда берет одной марки и одного цвета, даже госномера умудряется сохранять прежние – чтобы завистникам и любителям считать чужое добро в глаза не бросалась дорогая покупка.

Денно и нощно занятый многочисленными и хлопотными делами по улучшению собственного благосостояния, директор сквозь пальцы смотрит на наши невинные проделки. Генка давно уже научил немудреному ремеслу киномеханика шестнадцатилетнего племянника и тот рад стараться, заменяя дядю и проводя в зал без билетов своих сверстников. Сеня рисует афиши впрок и с невиданной быстротой, благо репертуарный план известен на две недели вперед, а фильмы меняются не чаще одного раза в два дня. Так что свободного времени у нас хоть отбавляй, во всяком случае – гораздо больше, чем наличных денег. Но в этот день нам выдали зарплату, к которой Юрий Борисович от щедрот своих добавил каждому из нас по заветному червонцу.

И вот мы, выйдя из магазина со столь почитаемым нами тонизирующим напитком под названием «Пшеничная», стоим у обочины и решаем, где провести культурный досуг. Сеня уныло бубнит, что мы чересчур расточительны, приобретя на закуску кроме плавленых сырков еще и банку кабачковой икры. Он полагает, что эти деньги было бы полезнее истратить на пиво, либо взять для «лакировки» бутылку плодовоягодной. Мы Сеню не слушаем. Заткнув его бурчание обидной фразой «сынпьяница – такая редкость в еврейской семье», решаем проблемы куда более важные. Поскольку мы с Генкой считаем себя людьми хотя и пьющими, но не спившимися, мы полагаем, что по полкило «белой» на брата вполне достаточно.

И вот тут раздается скрип тормозов, яркокрасная машина, сверкающая лаком, передними колесами чуть не заезжает на тротуар, а за рулем сидит роскошная брюнетка. Она опускает боковое стекло и говорит, обращаясь ко мне:

– Привет, Игорек.

– Привет, – односложно отвечаю я в тон.

– Ну, как дела?

– Нормально.

– Ну, пока.

– Пока.

И машина, газанув, мчится дальше. Ребята стоят, разинув рты, завороженные увиденным. Такая женщина! Наконец Генка пришел в себя:

– Это же та самая, народная, ну как ее, а вспомнил – Ольга Смолина, из фильма «Дом с тюльпанами», – произносит киномеханик чуть ли ни шепотом и с какимто даже придыханием.

Он все же не зря полжизни провел в кинобудке, насмотрелся фильмов побольше, чем любой другой среднестатистический гражданин или даже въедливый кинокритик.

– Угу, – подтверждаю я. – Та самая.

– А откуда ты ее?.. – чуть ли не кричит Сеня.

Я делаю классическую театральную паузу, долгую и многозначительную, и только потом, внешне равнодушно, произношу:

– Это моя жена, – и, скорчив кислую мину, добавляю еле слышно, скорее для себя, чем для них, – бывшая».

*

…Нет, хорошо все же, что машина времени существует только в воображении писателейфантастов. Увидь я в молодости эту сцену, я бы попытался свою жизнь изменить. Вряд ли из этого вышло чтото путное, а собственную никчемность лучше воспринимать философски. Так спокойнее, и подальше от лишних переживаний–разочарований – всяких там инфарктов, инсультов, а то и чего похуже. В общем, в свои студенческие годы в будущее я заглядывать не пытался, и даже не думал о нем. Я жил, и был счастлив каждым прожитым днем.

Не зря когдато моя школьная учительница признавалась родителям, что я – ее неразгаданный педагогический ребус.

Ребусом я был и для своих педагогов в театральном училищевузе. На первом курсе все мои сотоварищи бредили шекспировскими образами, мечтая воплотить их на сцене и в кино. К четвертому курсу они мечтали о ролях современников, постановках социально значимых и общественно насыщенных, и чтоб непременно с подтекстом. Мне не хотелось ни того, ни другого. Да я и сам не знал, чего мне хотелось. Наверное, просто валяться на диване и читать книжки. Но каждое утро нужно было вставать, идти на занятия, изучать ненужные, как мне казалось, теоретические предметы. И если теорию искусств в нашем училище признавал как неизбежное зло даже такой лентяй, как я, то для чего нам, будущим актерам и режиссерам, нужна марксистсколенинская теория, не хотел понимать никто. Я попрежнему охотно участвовал в общественной работе, с удовольствием играл в КВН, охотно организовывал студенческие капустники, где сам и блистал, а вот на неизбежных этюдах чуть ли не засыпал.

Однажды известный, маститый режиссер, выведенный из себя моим явным равнодушием, в сердцах бросил уничижающе:

– Вам, Юдин, о будущих ролях беспокоиться незачем. Вы всегда будете востребованы. В параде физкультурников за сценой! – почти выкрикнул мне педагог.

И когда на эту реплику я лишь пожимаю плечами, демонстрируя полную безучастность к его сарказму, хлопает дверью так, что штукатурка от косяка отлетает кусками. Остальные педагоги были ко мне более снисходительны и благосклонны. В конце концов не всем же играть Гамлета или принципиального заводского бригадира, смело отказывающегося от незаслуженной премии.

А вот среди своих однокашников я был даже в авторитете. Благодаря многочисленным кавээновским баталиям, у меня появилась мгновенная реакция на юмор и раскованная способность к экспромту. Так что я слыл, и не без оснований, самым остроумным парнем на курсе; научившись нескольким аккордам на гитаре, не очень противно исполнял песни известных бардов и даже собственного сочинения.

Познакомившись с ребятами одной популярной радиостанции, я стал озвучивать детские сказки – моими голосами заговорили в основном всякие злодеи, типа змей горынычей и бармалеев. Я даже сочинил несколько сказок, которые неожиданно для меня самого пользовались у деток успехом. Во всяком случае, редактор детских передач утверждала, что ее внучка в восторге от моей принцессы Изольды (этот образ я эксплуатировал нещадно). Таким образом у меня всегда водились какието деньги и я беспечно тратил их на студенческих пирушках и походах в пивбар «Жигули», что в любой компании, как известно, только приветствуется. Ну кто же назовет бездарным человека, угощаясь пивом за его счет?!

Одним словом, молодая моя жизнь проходила без особых потрясений. Если бы не случилась тут история с Ольгой.

*

Смолина заслуженно считалась нашей записной, так сказать, штатной красавицей. Ее красота была столь безупречной, что даже девчонки ей не завидовали. За ней ухлестывали все самые видные парни, а о ее романах уже ходили легенды. Тем более что на наших вечеринках она всегда появлялась в обществе нового кавалера. У меня с Оленькой были самые обычные отношения однокурсников – привет, привет, да и только. Если бы из класса вынесли стол, она бы это заметила наверняка скорее, чем мое отсутствие. Да и я о ней ночами не грезил.