Текст книги "Письма Никодима"

Письмо IX

Дорогой Юстус!

Не знаю, как тебя и благодарить. Ученый молодой доктор из Антиохии, которого ты мне порекомендовал, был у меня и осмотрел Руфь. Он мне понравился: это человек широкого ума, пусть он и грек, но умеет приноровиться к нашим обычаям. Что он сказал? Что она должна выздороветь… Если бы это было так! Но, к сожалению, все его предшественники говорили то же самое. Мне неприятно повторять тебе это в ответ на твою доброту… Но пойми: я уже столько раз слышал подобные заверения! Люди постоянно присылают ко мне всевозможных врачей, и каждый расхваливает своего. Но я уже боюсь всякого нового лица, нового разочарования… Возможно, этот Лука честнее других. Он не маскирует свои обещания таинственными словами, за которыми ничего не стоит. Он выставляет свои знания открыто, как товар, и терпеливо объясняет, что надо сделать, что можно сделать и что рекомендуется попробовать. Я уверен, что этот человек не сложит оружия до конца, хотя неизвестно, окажется ли результативным хотя бы одно из его предписаний и будет ли время испробовать все средства? Повозка по-прежнему катится вниз. Сколько еще ей суждено катиться дальше?

Лишь Он один мог ее спасти. Но Он прошел мимо меня точно так же, как мимо страждущих назарян. Он покарал их. За что же Он карает меня? Меня, который согласился взять на себя то, что Он называет Своим «крестом». Во мне начинает шевелиться тревожное предчувствие, что за этими Его словами кроется нечто более опасное, чем можно было предположить поначалу. Его слова затягивают… А Он, похоже, человек ненасытный, готовый пожинать то, чего не посеял.

Сухой зной выжег все вокруг, земля стала, словно пепел, мягкая и податливая. Когда по вечерам разыгрывается ветер, то он вздымает целые тучи рыжей пыли. Кедрон высох. Масличная гора отражает зной блестящей зеленью оливковых деревьев. Виноградники посерели, трава пожухла и стала ломкой, пальмы низко свесили свои ветви, как усталые верблюды свешивают головы. В тяжелых листьях созрели смоквы. Люди, изнемогая, лежат в тени и ждут не дождутся вечернего ветра. Все из Ксистуса и Везефа сбежались в притвор Соломона. Кого там теперь только не встретишь. В городе никого не осталось. Верхушка священнослужителей и все, кто побогаче, покинули Иерусалим и отправились в свои летние владения. Обычно в эту пору я тоже уезжаю к себе в Эммаус. Раньше я никогда не оставался летом в такую жару в городе, но на этот раз я вынужден остаться: болезнь Руфи не позволяет нам тронуться с места…

Мы переживаем нечто похожее на осаду: красная пустыня подступила к воротам города и подстерегает его, как гиена свою добычу. С каждым днем вода в Силоамской купальне становится все ниже. В густом и словно маслянистом воздухе носятся целые полчища черных мух. Я сижу около Руфи и отгоняю их. У нее закрыты глаза, она тяжело дышит. Ее бледные руки, бессильно свешивающиеся с кровати, выражают невыносимую печаль. Куда мне деться от этого зрелища…

До сих пор мне еще не представился случай поговорить об Учителе. Из членов Великого Совета я видел только Иоиля бар Гериона. Я уже писал тебе, как я его ненавижу. Маленький, вечно сгорбленный, он уверяет всех и каждого, что несет на своих плечах грехи всего Израиля. Я застал его за молитвой о грешниках: он стоял с воздетыми вверх руками и то и дело покачивался, ударяясь головой об стену. Мне пришлось долго ждать, пока он закончит. Наконец он повернулся ко мне и сделал вид, что только сейчас обнаружил мое присутствие. Он приветствовал меня с преувеличенной сердечностью, явно отдающей фальшью.

– О, кого я вижу! Великий равви, мудрый равви, Никодим бар Никодим… Ты уже вернулся? Как я рад. А мы тут спрашивали у всех, где ты и почему тебя так давно не видно в городе. Правда ли, равви, что ты был в Галилее? Тут приходили люди, утверждавшие, что видели тебя там. Грязные брехуны! Они болтали неслыханные вещи, будто ты стоял в толпе нечистых амхаарцев и слушал какого-то мошенника, который к великой радости галилейской черни сплетает им всякие небылицы. Я сказал Иоханану бар Заккай – да почитается имя великого и мудрого равви, – чтобы он как следует разбранил этих врунов. Я сказал ему: «Наш равви Никодим никогда не прикоснулся бы к амхаарцу, как ни один из нас никогда не прикоснется к трупу или к свинье…»

Я вынужден был поблагодарить его за столь лестное о себе мнение. Потом спросил:

– Вы здесь что-нибудь слышали о… Пророке из Назарета?

Маленькие глазки Иоиля вспыхнули. Зрачки у него всегда бегают, словно две маленькие мышки, из угла в угол. Он скривился, словно укусил кислый лимон и стал подхихикивать, сцепив пальцы и потирая ладони.

– Почтенный мудрый равви шутит. Пророк? Какой пророк? Из Назарета? Из Назарета бывают только пьяницы, преступники и сумасшедшие. Об Этом лжеце уже недавно шел разговор у нас в Синедрионе, о Нем говорили даже больше, чем заслуживает Такой… Нам известно о Нем все…

Иоиль сжал губы, в уголках которых обильно выступили белые комочки слюны. Но через минуту он уже снова потирал руки и посмеивался:

– Хорошо, что почтенный мудрый равви уже вернулся. Галилея – темное место! Там на каждом шагу верные вынуждены сталкиваться с гоями…

Виделся я и с Ионафасом сыном Анании. Его прислал ко мне первосвященник. Речь шла о том, чтобы мы вдвоем представляли Синедрион на торжествах, которые собирается устроить Антипа в честь своего дня рождения. Мне это совсем не улыбается: я не терплю иродовых ублюдков! Кайафа тоже обратился ко мне с подобной просьбой и, чтобы меня уговорить, даже прислал мне корзину чудесных фруктов для Руфи. Так как Антипа знает, что никто из уважающих себя израильтян (насчет саддукеев я не уверен) не согласится войти в Тивериаду, которую он построил на кладбище, то тетрарх собирается провести торжества в Махероне. В устье Иордана гостей будут встречать две галеры. Празднование обещает быть необыкновенно пышным: во-первых, Антипе исполняется пятьдесят пять лет, а во-вторых, он хочет похвастаться Иродиадой, которая его окончательно взяла в оборот. Однако ходят слухи, что главная причина этого празднества – предполагаемое присутствие прокуратора Пилата. Раньше Антипа был с ним не особенно в ладах, но сейчас он вздумал расположить Пилата в свою пользу: отчасти по наущению Иродиады (она вполне способна руководить подобной игрой), а возможно, и по приказу самого Вителлия. И он прав. Пилат уже несколько раз посылал на него жалобы кесарю…

Итак, я ответил Ионафасу согласием. При случае я спросил его, не слыхал ли он об Учителе? Мой вопрос вызвал у него приступ веселья:

– Ты меня спрашиваешь, что я о Нем слышал? – говорил он со смехом. – Это я должен у тебя спросить. О Нем ходят слухи, что Он – фарисей. Кто-то сказал Кайафе, что Он повторяет учение Гиллеля, другие говорят, что Он сочиняет притчи в духе Гамалиила. Сознайся, Никодим, это ваш человек? Да я шучу! Ваш – не ваш, какая разница! Никого не волновала бы Его болтовня, но простонародье чересчур бурно на нее реагирует. Не успели еще с одним разобраться… Я хочу быть с тобой откровенен, – голос Ионафаса посерьезнел, – мы решили обратить на Него внимание Антипы. Пусть он Им займется. А то бывают ведь такие, которые готовы понаделать дел, только чтобы подразнить римлян. Но мы полагаем – и ты, надеюсь, с этим согласишься, ты человек рассудительный, – что чем больше мы будем сами заботиться о том, чтобы устранить из нашей жизни все, что может раздражать римлян, тем больше они будут доверять нам и тем больше мы сможем от них получить. Ты разве не согласен со мной, Никодим? Вы, ученые, любите дополнять Закон своими толкованиями, и в этом, между нами говоря, нет ничего дурного, но только до тех пор, пока соблюдается единство веры и Храма. Но ты прекрасно понимаешь, что всякое учение, вера и мораль кончаются, когда первый попавшийся бродяга из пустыни начинает изображать из себя Иуду Маккавея! Не забудь, что Сепфорис расположен на той же горе, что и Назарет…

В самом деле – на той самой. Только с другой стороны. Кресты, которые двадцать пять лет назад там понаставил Копоний, наверняка должны были отбрасывать тень на Назарет. Когда я был там…

Собственно, об этом я в первую очередь и собирался тебе написать, а не о том водовороте дел, который снова закружил меня в Иерусалиме. Находясь в Галилее, я успел отвыкнуть от городской суеты. Там человек размышляет неторопливо, впитывает в себя тишину, распознает даже едва уловимые звуки. А здесь ни на что не хватает времени, только успевай поворачиваться и заодно всегда будь готов к тысяче неожиданностей. Здесь надо кричать, чтобы тебя услышали, иные же звуки, кроме крика, тут не различимы. Глупая жизнь, но как из нее вырваться?

Оставив Учителя на горе, которую местные называют «двугорбой», я, вместо того чтобы возвращаться обратно берегом Иордана, свернул в Назарет. Помнишь, как ты многократно повторял мне, что для того, чтобы хорошенько узнать человека, надо приглядеться к тому месту, где он появился на свет и провел свое детство. Назарет пользуется дурной славой. Но я сказал себе, что даже общепринятое мнение может оказаться ошибочным, поэтому следует самому все проверить. За пару дней я не спеша добрался до места.

Назарет – селение, каких много в Галилее. Здесь возвышенность образует полукруг, и в самом центре этого склона располагается Назарет. Уже издали видно рассыпанную по склону горстку белых домиков, выглядывающих из-за черных кипарисов. У подножья горы под каменной аркой бьет источник, окруженный изгородью из камней. Тут я и остановился, изнемогая от жажды и усталости. Вокруг сновали женщины с кувшинами на голове, но не было никого, кто мог бы проводить меня и показать дорогу. Спустя некоторое время появился какой-то левит, приветствовавший меня со всем почтением. Я обратился к нему с просьбой проводить меня на постоялый двор, где я мог бы переночевать. Мы пошли в гору той самой дорогой, по которой гуськом, пересмеиваясь, женщины спускались за водой. Они были высокие, красивые, стройные и все как одна – черноволосые. Среди них не было видно светлокожих девушек с волосами цвета меди, каких можно встретить у нас в Иудее. Вдали, из-за холма, пересеченного белой дорогой, Фавор вздымал свою тяжелую голову. Долгие годы эта картина была у Него перед глазами. Среди домов я еще издали заметил синагогу, также окруженную частоколом из кипарисов. Постоялый двор располагался прямо у дороги, на некотором расстоянии от первых застроек местечка. Я поблагодарил левита и собрался уже попрощаться с ним, однако тот не ушел до тех пор, пора не дождался хозяина и не поручил меня его заботам. По дороге мы беседовали, и когда левит узнал, кто я, его учтивость перешла почти в угодливость. Наконец он удалился, отдавая многочисленные поклоны. Хозяин, в свою очередь, тоже начал лебезить передо мной. Должен признаться, что эти знаки уважения были мне приятны. Отправляясь в Назарет, я ожидал самого худшего: грубости и неучтивости. Я был приятно удивлен. Хозяин собрал мне поесть под тенью раскидистой смоковницы. Я произнес молитву и только было собрался приняться за еду, как вдруг услышал крик:

– Равви! Не ешь!

Я удивленно поднял голову: во двор спешили какие-то люди. По их одежде было нетрудно догадаться, что это старейшины здешней синагоги. Их привел мой левит. На лбу у пришедших были филактерии и вообще они выглядели людьми набожными и почтенными. Старший кликнул хозяина и стал строго допытываться, не осквернил ли по случайности какой-нибудь нечистый пищу или посуду из тех, что мне подали. Оказалось, однако, что никакого повода для опасений не было. Тогда старший обратился ко мне с церемонным приветствием, многократно выражая радость по поводу того, что я почтил своим прибытием их убогую обитель; кроме того, он извинился передо мной за свой окрик.

– Прости, досточтимый равви, – сказал он, – но с этим народом никогда нельзя быть ни в чем уверенным. Они позволяют своим женщинам дотрагиваться буквально до всего. А ведь сказано: «Среди тысячи людей можно найти одного праведного мужа, но не найдешь ни одной женщины…» Прости меня и соблаговоли покойно отведать то, что принес тебе этот человек…

Я был поистине удивлен такой предупредительностью и пригласил их разделить со мной трапезу. Погода стояла дивная: зной уже спал и ветер раскачивал над нами ветви смоковницы. Мы пили кислое молоко, ели запеченную курицу, закусывая хлебом и салатом из лука. В город возвращались стада: было слышно блеяние овец и крики пастухов. Немного подкрепившись, мы поудобней расположились на лавках, которые хозяин вынес для нас под дерево.

– Осмелюсь спросить, досточтимый равви, что привело тебя в наш город? – наконец произнес старший. – В этой убогой дыре, называемой Назаретом, нет ничего, что могло бы порадовать глаз столь почтенного гостя. К тому же о нашем городе идет дурная слава. Впрочем, это несправедливо, поверь мне, равви… У нас здесь, конечно, всяких людей хватает… где без грешников? Но по мере того как мы трудимся и учим людей слову Божьему, грешников становится все меньше и меньше. Если бы только мудрый равви пожелал сам в этом убедиться…

– Не сомневаюсь, что так оно и есть, – отвечал я. – Когда я слушаю вас, почтенные, то начинаю понимать, что все, что болтают о назарянах, – ложь…

– Слова великого равви для нас словно оливковая повязка на свежей ране… – заявил один из них.

– Слова мудреца дороже золота, – добавил левит.

– Не соблаговолишь ли ты, равви, завтра в синагоге порадовать наш слух твоими мудрыми речами? – снова затянул старший. – Уже давно не слышали здесь никого, столь достойного…

– Какая честь для Назарета, если говорить будет сам раввуни Никодим сын Никодима! – запел другой, сам упиваясь дарованным мне титулом.

Я чувствовал, что не могу сопротивляться их медоточивым словам. Хоть я и привык к уважению, но их речи принудили меня согласиться.

– Соблаговоли пожертвовать нам хотя бы крупицу твоей мудрости, – просили они, принимая мое молчание за нерешительность. – Не откажи. «Не пожалей хлеба для нищего, а слова Божия для жаждущего», – говорил великий Гиллель.

– Снизойди, равви. Здесь у нас никто не бывает. Мы уже давным-давно не слышали наставлений ученого из Иерусалима…

– Всегда учат одни и те же…

– Разве что осмелится какой-нибудь…

Человек, сказавший это, сразу осекся под испепеляющими взглядами остальных. Я сразу догадался, что он имел в виду ту самую Его проповедь.

– Вы, наверное, имели в виду Этого вашего… Иисуса? – спросил я.

Вокруг меня вдруг воцарилась тишина, как будто я сказал что-то неприличное. Мои гости сидели молча, перебрасываясь косыми взглядами. Они негодовали на того, кто выскочил с упоминанием об Учителе.

– Да, – сказал наконец один из них, – Симон бар Арак упомянул тут об Этом… Мы не любим о Нем говорить, – искренне признался он, – мы исключили Этого Человека из синагоги за кощунства… Однако Он все еще остается безнаказанным и продолжает учить и обманывать людей… Его надо побить камнями! – закончил он сурово.

Я окинул взглядом окружавших меня людей, которые все, как один, сжав губы, убежденно кивали головами.

– Равви Иегуда прав, – громко подтвердил кто-то из них. Этот Человек навлек позор на наш город… Это из-за Него так плохо говорят о Назарете!

– Действительно ли вина Его так велика? – спросил я.

Они снова молча кивнули.

– Он ведь родом отсюда, из Назарета? – продолжал допытываться я.

– К сожалению, – признал старший.

– Он рос между нами, как волчонок среди собак! – вскричал левит с ненавистью в голосе.

– Или как змея в трещине стены, – сказал другой тем же тоном.

– Никто Его ни в чем не подозревал…

– Мы давали Ему заказы… Он строгал для нас всякую всячину.

– К сожалению, – повторил равви Иегуда и, вздохнув, добавил: – Собственно говоря, мы могли бы Его отсюда выставить. Он не родился в Назарете.

– Разве нет?

– Нет. В наших родовых книгах, которые моим предшественникам удалось спрятать от людей Ирода, – гореть им вечно в геенне огненной, – не отмечено Его рождения. Его отец был иудеем… Низко пал царский род, – процедил он сквозь стиснутые зубы.

– Так, значит, это правда, что Он из рода Давидова?

– У нас так записано. Однако здесь могла быть ошибка… Тебе ведь лучше всех известно, почтенный равви, каким испытаниям подверглось величие народа Израилева. Пророк Исайя сказал: «Неверные князья – товарищи воров». Только в мудрости подобных тебе, равви, наше спасение, а не в крови Давидовой…

– Но ведь сказано в Писании, что родится от Давида Дитя Справедливости… – воспротивился тут левит.

Равви Иегуда надменно возразил:

– Есть такие, которые так учат. Однако самые выдающиеся знатоки Писания говорят, – он с заискивающим почтением взглянул на меня, приглашая улыбкой поддержать его, – что только люди чистые – истинные потомки Давида… Не всякое слово пророков следует толковать буквально…

– Справедливо, – заметил я.

– Равви сказал, – заявил он тоном, пресекающим все дальнейшие споры.

Левит умолк, чувствуя, что остался без поддержки. Иегуда победоносно выпрямился и стал рассказывать:

– В те времена, когда всю страну, наверное, за грехи Ирода, постигло страшное землетрясение, в Назарет из Иудеи пришел Иаков сын Нафана, плотник… Поселился у нас, начал работать… Потом родился у него сын Иосиф. А было это тогда, когда римский глава покидал Иерусалим, забрав с собой Антигона и Аристовула – последнего из рода Маккавеев… Этот Иосиф привез себе из Иерусалима Жену, дочь Иоакима, ткача. А вскоре случилось то, что римляне – будь они прокляты! – в первый раз, вопреки закону Всевышнего, приказали пересчитать сынов Израиля. Иосиф, как того требовала перепись, поехал на место происхождения своего рода – в Вифлеем, захватив с собой Жену… Она как раз носила ребенка. Поехали – и не вернулись. По неизвестной причине… А возможно, что и была причина: опытные женщины говорили, что дитя должно родиться раньше срока и что было оно зачато еще до того, как невеста поселилась в доме жениха. Да впрочем никому не было до них тогда особого дела. Это было время войн Иуды, сына Езекии, Симона, Атронгая… Когда Иосиф вернулся с Женой и с Ребенком, все уже кончилось. Где они были? Неизвестно. Понятно, что они не были все время в Вифлееме. Ходили слухи, что они отправились в Египет… Так говорят. Впрочем, дело не в этом. Они вернулись и начали работать. Иосиф, как и его отец, был плотником, и он обучил Сына своему ремеслу. Жена его была мастерица на все руки: и пряла, и ткала, и шила… Детей у Них больше не было. Иосиф был хорошим ремесленником, так что у него не было недостатка в работе. Но он заболел, и Жена была вынуждена еще больше работать, чтобы прокормиться. В конце концов он умер. Этот… их Сын ходил тогда в школу вместе со мной… Он был намного моложе меня, но я Его помню, как Он сидел рядом с другими мальчиками и выкрикивал слова Торы. Я думаю, что Они были очень бедны: я никогда не видел на Нем сандалий, и Он донашивал старый плащ Своего отца… Потом Он начал работать, и у Него тоже не было недостатка в заказах. Он уже не был ребенком и вступил в тот возраст, когда мужчина приобретает право говорить в синагоге. Но Он никогда не говорил. Он стоял в дверях рядом с самым нищенским сбродом, которому впору подавать милостыню, и только слушал. Но вдруг однажды…

– Он ушел из города! – вскричал тот, который первым упомянул про Учителя.

– Он отправился, ни о чем не позаботившись, – подхватил другой. – Он бросил все: верстак, дом – и ушел.

– Он не выполнил Своих обязанностей по отношению к Матери! – возмущенно возвысил голос левит.

– Это правда, – равви Иегуда с суровостью в голосе подтвердил его слова, – если бы Она не работала, пришлось бы общине содержать Ее.

– Плохой Сын! Плохой Сын! – твердил левит, тряся головой.

– Амхаарец всегда останется амхаарцем…

Зло таится в человеке, чтобы потом неожиданно проявиться…

Они говорили все одновременно, возбуждаясь все больше. Они так размахивали руками, что один столкнул у другого со лба ящичек со словами Писания. Было очевидно, что они страшно ненавидели Его. Воспоминание о Нем мучило их, как нарыв, о котором невозможно ни на секунду забыть. Они перекрикивали друг друга, размашисто жестикулировали под хлопанье длинных рукавов. Их смуглые пальцы скрючивались на манер когтей. Лишь спустя несколько минут равви Иегуда заметил, что я поражен подобным взрывом. Резким «ша» он утихомирил своих спутников и, склонив голову, с улыбкой произнес:

– Прости, великий досточтимый равви… Мы переборщили. Но Этот Человек опозорил имя нашего города перед всем Израилем… Впрочем, это – амхаарец, и Он не заслуживает такого внимания… Прости нас… Мудрец Господень не смотрит на пса, что лает рядом…

– Прости, – повторили и остальные, – мы позволили себе говорить о Том, Кто недостоин того, чтобы о Нем слышали твои уши… Прости…

Они жмурили глаза и оскаливали зубы, но в их глазах продолжало гореть возмущение. Они повторяли: «Прости», – но все никак не могли найти тему, которая отвлекла бы их от Иисуса. Меня же интересовало только это. Я спросил:

– Так каким же Он был, когда еще жил среди вас? Вы говорите, что Он – плохой Сын… Он всегда был таким? Он был злым мальчиком или нечестным работником? Не совершил ли Он чего-нибудь предосудительного? Чем Он заслужил всеобщую неприязнь? Может быть, вы не откажетесь мне рассказать? Это любопытно…

Я поочередно взглянул на каждого из них. Они закусили губы, чтобы снова не взорваться. Ждали, что скажет Иегуда. Он откликнулся через минуту:

– Что ж сказать?.. Он, собственно, никому ничего плохого не сделал…

Они снова застыли, как над невкусной едой, которую выбросить неудобно, но и проглотить невозможно.

– А Его родители, – безжалостно выпытывал я. – Его отец?..

– Иосиф был хорошим ремесленником, – выдавил старший, – он добросовестно делал свое дело…

– А Мать?

Ответ упал, как падает упрямое яблоко, – только после того, как хорошенько потрясешь ствол:

– Нет, Она хорошая женщина…

Кто-то неохотно добавил:

– Она помогала другим.

Другой бросил, как бросают монету, которой надо расплатиться за вино:

– Ухаживала за больными…

Как запоздалое эхо, с другого конца стола долетело:

– Многие Ее благословляют…

Иегуда тяжело оперся ладонью о край стола, словно хотел преградить путь этому хвалебному потоку. Потом сказал с холодным бешенством:

– Но Она Его Мать!

– Правда, ведь это Она Его родила! – бросил левит.

– Из-за Нее все это, – добавил третий.

– Но все же, – я чувствовал, что еще один вопрос, и они возненавидят меня так же, как Его, – раз вы говорите, что Он никому не сделал зла, никого не обманул, то почему все-таки…

– Если бы Он хотел честно работать, – прервал меня равви Иегуда, глядя куда-то вдаль, – никто бы Его ни чем не упрекал. Он был хорошим плотником…

– … помогал другим…

– Знал Писание…

– Правильно исполнял предписанное Законом…

– И если бы… – начал было тот, который первый заговорил об Учителе, и тут же прервался, испугавшись, что опять скажет что-нибудь не то.

– Тогда почему же вы стали Ему врагами? – спросил я. Старший выстукивал что-то пальцами по столу.

– Врагами? – переспросил он презрительно, оглянувшись на товарищей. – Врагами, – повторил он и пожал плечами. – «Грешник – враг Господа», – процитировал он. – Это выглядит так, как если бы топор взбунтовался против дровосека… Никто из нас Ему не враг… «Амхаарец не достоин ни улыбки, ни презрения мудреца…» – цитировал он дальше.

Воцарилась тишина. Разговор дальше не клеился. Они ушли обиженные.

На следующее утро я позвал мальчишку, обряжающего ослов, и спросил его:

– Ты не знаешь, где дом Иисуса, сына Иосифа-плотника?

– Знаю, – ответил он.

– Проводи меня туда! Заработаешь монетку…

Мальчишка с энтузиазмом побежал вперед. Было утро. Солнце выглядывало из-за Фавора, словно ребенок, прячущийся в стоге сена и подсматривающий, ищут ли его. Мы поднялись почти на самый верх холма и оказались выше основного скопища домов. Под гладкой стеной скалы виднелось несколько мазанок из глины, прилепившихся к камню, подобно птичьим гнездам. Миновав их, я остановился на широком, поросшем травой хребте. С другой стороны гора плавно спускалась к долине Израиля. Справа за склоном должен был лежать Сепфорис. Передо мной торчала гора Кармил, вернее даже не «торчала», а словно вырастала из оловянно-серой морской глади. Я спустился вниз, к мазанкам. Сопровождавший меня мальчишка радостно подпрыгивал: видно, надежда получить серебряную монетку, привела его в хорошее настроение. Он то убегал вперед, то возвращался ко мне. Передо мной мелькали его смуглые икры. (О, Адонай, я так и вижу опухшие, давно не целованные солнцем ноги Руфи!..) Вдруг он остановился и спросил:

– Ты хочешь увидеть, равви, где жил этот шотех?

– Хочу, – ответил я. – Но почему ты так Его называешь?

Мальчуган беспечно почесал живот через дырку в рваной рубашке.

– Так все о Нем говорят… – отвечал он.

В его детских глазах мелькнула хитринка; он тряхнул пейсами:

– … а другие говорят, что Он великий чудотворец…

Мы стояли перед мазанкой. Старые тяжелые двери были заперты на деревянный засов, судя по всему, изготовленный руками хозяина. Я поднял дверную скобу. Изнутри повеяло холодом, видно, давно уже никто не впускал сюда горячих солнечных лучей. Я вошел в дом, а со мной – полуденный зной. Я увидел убогую обстановку, подобную той, какую можно встретить в жилище любого галилейского крестьянина-бедняка: кое-какая утварь, ручная мельница, верстак у стены. Глинобитный пол был тщательно выметен, плотничий инструмент аккуратно развешен по стене, как и полагается в шаббат. В углу комнаты лежали части какой-то недоконченной работы, кажется, это был стол. У дверей стояли два каменных сосуда, наполненных водой. Я переводил взгляд с одного предмета на другой: мне хотелось побольше узнать о людях, которые здесь жили. На верстаке не было ни стружечки. На потемневшей от времени доске (похоже, она перешла от деда к Внуку) отчетливо белел свежевыструганный деревянный крест. Снова крест! Должно быть, Он все время о нем думает. Что за странное пристрастие к орудию позорной казни?

Впрочем, вокруг не было ничего особенно примечательного. Я вышел обратно на улицу и спросил мальчишку:

– Его Мать тоже здесь больше не живет?

– Нет, – отвечал он, – Она перебралась отсюда. Говорят, в Вифсаиду…

«Хотела быть ближе к Сыну…» – подумал я. Впрочем, к чему Ей было здесь оставаться? Из ненависти к Нему теперь Ей здесь тоже не подали бы и кружки воды. «Жаль, что я так и не увидел Ее», – промелькнуло у меня в голове. Но мне уже не хотелось возвращаться обратно к озеру. Я достал монетку и протянул мальчишке. Он жадно схватил ее своими грязными пальцами. Я повернулся и пошел вниз. Меня вдруг охватила такая злость на здешних жителей, что, вместо того чтобы остаться учить в синагоге, как обещал, я немедля тронулся в обратный путь.

Итак, Он происходит из рода Давидова… И родился не в Назарете, а в Вифлееме. Надо бы и туда сходить и своими глазами все посмотреть… В Вифлееме… Тебе не припоминается пророчество Михея? «Вифлеем, самый малый из городов иудейских, из тебя произойдет царь Израиля, рожденный в вечности…» Везет же Ему на пророчества!

Представь себе, этот врач из Антиохии говорил мне, что греки как будто охвачены ожиданием кого-то или чего-то… Поистине, мы живем в любопытное время…

Но для меня не существует ничего, кроме болезни Руфи…