Текст книги "Письма Никодима"

– Это тот самый сотник, к которому мы направляемся, – шепнул один из провожатых.

Солдат тем временем поднялся с колен, но по-прежнему стоял склонив голову и сложив руки, потом заговорил по-гречески с твердым акцентом, как говорят варвары с севера:

– Не трудись, Господи… Я узнал, что Ты идешь, и выехал навстречу, чтобы сказать, что не достоин я, чтобы Ты был моим гостем и говорил со мной, и чтобы я прислуживал Тебе. Я знаю, – продолжал он, – Тебе достаточно сказать слово – и мой человек выздоровеет. Ты, как трибун, который приказывает солдату: «Иди туда» или «Сделай это» – и солдат повинуется.

Воцарилась тишина. Сотник стоял в тени дерева, по-прежнему склонив голову. Иисус вперил в солдата пронизывающий насквозь взгляд Своих черных глаз. Я бы сказал, тревожный взгляд… Казалось, что Он чего-то напряженно ждет…

– Иди, – вдруг произнес Он, – исполнилось тебе по вере твоей. – И на этот раз сотник не поднял головы. Точным солдатским движением он припал на одно колено и склонился так низко, словно хотел губами дотронуться до края одежды Учителя. Потом он поднялся, выпрямился, и только тогда я увидел его еще молодое, охваченное радостью лицо. Этот человек воспринял слово как действие. Он заколебался, не зная, что предпринять: то ли бежать к коню, то ли еще раз пасть на колени. Наконец Он порывисто поднял руку и приветствовал Учителя из Назарета по-солдатски, как полководца, потом быстро подошел к коню, одним прыжком вскочил на него и так дернул поводьями, что конь затанцевал на задних ногах. Конь пошел под гору, всадник еще раз обернулся и поднял руку. Потом послышался сухой перестук копыт по придорожным камням.

Мы стояли и смотрели ему вслед. Когда наконец силуэт коня и всадника растаял вдали, Иисус повернулся к нам. Я уже говорил тебе о том, как Он умеет радоваться… Но я никогда еще не видел, чтобы радость била в Нем так мощно, ее таинственный источник исторгался из самого сердца Этого Человека. Он слегка покачал головой, словно не веря чему-то и удивляясь, потом тихо, словно про Себя, произнес:

– Я не нашел здесь такой веры…

Учитель медленно поднял глаза. Я заметил, что Он смотрел поверх наших голов на озеро, на серебристое русло Иордана, на отливающие медью взгорья Галаада, на играющие всеми оттенками зеленые галилейские берега.

– Истинно говорю вам, – неожиданно проговорил Он, – многие придут с востока и запада и унаследуют Царство…

Радость в Его голосе звенела, как овечьи колокольчики в неподвижном полуденном воздухе, но вскоре она омрачилась печалью: так омрачается небосвод перед первыми дождями.

– Но сыны Царства, – закончил Он тихо, – низвергнуты будут во тьму…

Мы стояли, не понимая, о чем Он говорит. Он же обошел нас и стал спускаться к морю. Мы двинулись за Ним. По дороге я размышлял: «В Нем словно два человека: один радуется, что придут чужие, другой плачет, что сыны могут лишиться своего наследства. Он хочет всего одновременно…» Меня озарила эта мысль, словно молния ударила в спокойную гладь озера. Он хочет всего…

Вот таково Его учение, Юстус, о благословенных, которые счастливы и плачут, о Царстве, в котором много своих и чужих. По правде говоря, не знаю, зачем я хожу за Ним… Зачем? Для чего?

Одно только добавлю: слуга римского сотника выздоровел в ту самую минуту, когда Он произнес: «Исполнилось!»

Письмо VII

Дорогой Юстус!

Признаюсь, что на сей раз я не знаю, что тебе и сказать. То, чему я был свидетелем, перевернуло все мои суждения о Нем. Я много раз тебя уверял, что это совершенно обыкновенный человек. Сейчас я вынужден сказать, что я не знаю, кто Он: человек или некое таинственное существо, которое только выдает себя за человека…

Если бы я не наблюдал ежедневно, как Он ест и пьет, подобно любому из нас; если бы я не заметил однажды, как, войдя в чью-то плотницкую, Он не смог устоять против всех этих пил, рубанков, сверл и молотков и, все бросив, принялся обрабатывать лежащее в углу бревно – добросовестно, каждым Своим движением доказывая, что Он знает толк в работе; если бы не слезы в Его глазах; если бы не печаль, которой так часто пронизаны Его слова… Он выглядит человеком, Его ноги оставляют на песке след и приминают траву. Если Он устает – это заметно по Его лицу: Он становится бледным, как человек, потерявший много крови; тогда Он прислоняется к первой попавшейся скале или борту лодки – и засыпает. Именно так Он и уснул, когда мы плыли по озеру: каменным сном наработавшегося человека, готового спать стоя… Но подожди, я расскажу тебе все по порядку.

Он странствует, учит и исцеляет. Мы редко проводим больше одной ночи на одном месте. Мы ходим по галилейским дорогам, не обращая внимания на то, что уже стало жарко. Лето в самом разгаре. Вокруг все цветет, плоды созрели, уже подходит к концу жатва, и не сегодня-завтра можно будет рвать финики. Становится все суше. По городам и поселкам слышатся крики водоносов. Пруды и ручьи пересохли, Иордан обмелел и поблескивает серебристой лентой. Над озером, едва начинает смеркаться, разносятся крики людей, набирающих воду, да скрип колес. Вся эта буйная растительность, покрывающая окрестные холмы, поддерживается исключительно благодаря усилиям галилейских крестьян. Если бы не их труд, черные скалы выдавались бы из-под зелени, словно кости истлевшего трупа. Белая шапка на Ермоне растаяла, и теперь на фоне неба едва различима ее серо-зеленая вершина, почти теряющаяся в раскидистой зелени ребристого склона.

Куда бы Он ни пришел, Он сразу начинает учить. Он проповедует и в синагогах, хотя гораздо охотнее делает это под открытым небом. Он предпочитает холмы с крутыми склонами, с которых открывается обширный обзор, словно призывая горы, море, а также далекие города быть свидетелями Своих слов. Но я вот что заметил: в последнее время изменилась манера Его речей. Если раньше, прибегая к аггадам, Он сразу пояснял их смысл, то теперь Он предпочитает говорить только притчами, но почти никогда не разъясняет их значения; или делает это позже для Своих учеников, в случае, если и они не поняли Его.

Может, это как-то связано с тем противодействием, с которым Он столкнулся в последнее время. Простонародье по-прежнему бегает за Ним, разевает рот на все, что бы Он ни сказал, восторгается чудесами. Но назаряне не теряют времени даром и по всей стране разносят хулу на своего земляка. Это они привлекли к Нему внимание служителей Храма. Все чаще среди людей, слушающих Иисуса, встречаются священники, левиты и книжники. Появляются также и фарисеи. Меня тоже пришли спросить, что я думаю о новом Учителе. Они пытаются поймать Его на недозволенном действии или слове. К примеру, несколько раз Он непочтительно отозвался о фарисеях. Ни одно Его слово не было упущено: все стало в подробностях известно в Синедрионе. «Не заметил ли ты, равви, что Он не заботится об омовениях перед едой и берет хлеб нечистыми руками? С Ним невозможно есть за одним столом! Кроме того, Он не чтит шаббата. Однажды мы сами были свидетелями того, как в шаббат – еще не убрали ячмень, – Он шел со Своими учениками через поле, и те рвали колосья, мяли их в пальцах и ели зерно. Разве это не запрещено нашими предписаниями? Когда мы обратили Его внимание на то, что делают Его ученики, Он знаешь что ответил? Он напомнил нам, как великий царь Давид, да будет Всевышний с его духом, брал в святилище жертвенные хлебы и ел их! Он приравнял нечистых амхаарцев к великому царю! И еще добавил: «С ними Тот, Кто выше святилища…» Кто же? Может быть, Он? Что за кощунство сравнивать себя со святилищем, куда и первосвященнику дозволено входить только в самых парадных одеждах? Еще Он сказал: «Сын Человеческий есть господин и шаббата…» Но ведь это кощунственно! Кого Он называет Сыном Человеческим? Даниил так говорил о Мессии… Но Он указывает на Себя: «Сын Человеческий…» Он называет Себя именем Того, Кто должен прийти! Это кощунство. Только Всевышний господин шаббата. А когда мы Ему сказали, что Он изгоняет нечистых духов силою Веельзевула, Он крикнул, что мы змеи и что за это не один, а семь нечистых духов должны поразить нас… Ты, равви, человек ученый, ты член Великого Совета, член Синедриона. Твое имя означает «победитель». Так победи Его. Разоблачи Его проповеди в глазах грязных амхаарцев. Пусть они Им не похваляются. Ты слышал, что о Нем говорят? Что Он из рода Давидова. Какое кощунство! Он простой плотник. Книги родов были сожжены Иродом – да будет проклято его имя и да пребудет он вечно в преисподней за то, что теперь всякий попрошайка смеет называть себя потомком царского рода! Ты, равви, скажи Ему, что это не так! Ты мудрый, равви, ох, какой ты мудрый… Ты – знаток Закона. Через тебя вещает небо. Если ты скажешь, сами небеса замолкнут. Говорят ведь, что «знаток Закона – выше ангела». Прикажи Ему замолчать. Кончилось время пророков! Теперь только вы, книжники, можете вещать от имени Всевышнего. Прикажи Ему молчать, равви!»

Глаза их гневно сверкали из-под надвинутых на лоб тюрбанов, длинные, опаленные солнцем пальцы нервно теребили одежду. Все они, собравшиеся из разных мест, дружно ненавидели Его и хотели, чтобы именно я выступил против Него. Они наседали на меня, искушали меня льстивыми речами. А это пострашнее, чем меч, приставленный к горлу. Тем временем я размышлял: «Если я воспротивлюсь Ему, кто тогда спасет Руфь?» Уж мне-то известно, что Он действительно кощунствует и нарушает предписания. Но есть в Нем нечто, что делает меня против Него бессильным. Может, Он приворожил меня словами, что я близок к Царству Небесному? Не знаю. Но только я не могу выступить против Него. Я сказал им, что еще рано, что надо еще прислушаться к Его наставлениям. Они же кричали в ответ: «Он уже достаточно наговорил! Его кощунства переполнили меру! Эта амхаарская нечисть слушает и глотает каждое Его слово, как сладкие смоквы. Скажи против Него, равви, и вели Ему молчать! Он распустит чернь, и потом уже никто не станет нас слушать». Я убеждал их, что не могу, что я должен впредь присмотреться к Его поступкам и прислушаться к Его словам… Мы спорили до поздней ночи. Когда, глубоко задетые, они уходили, один из них, фарисей из Гишалы, сказал: «Это большое искушение, равви, что ты слушаешь Его и молчишь…» После этого я не мог заснуть до утра. Может быть, все действительно так, как он сказал. Но что же мне делать? Откуда мне знать, где истина? Если бы Он следил за Своими учениками, чтобы те тщательно мыли руки и чтили шаббат, тогда Его бы никто ни в чем не мог упрекнуть. В Его речениях нет никаких особенных ошибок, чудеса, которые Он творит, свидетельствуют о том, что с Ним Всевышний. Однако почему Он так безрассуден? Почему Он так усложняет мне жизнь?

Возможно, потому Он говорит аггадами, что иные слушают Его в нетерпеливом побуждении поймать на слове. Но Он никогда аггад толком не разъясняет. Однажды Он говорил так:

– Царство Небесное подобно севу. Вышел человек сеять. Одно зерно упало между тернием, и терние заглушило его; другое упало при дороге, и прохожий растоптал его, другое зерно упало на камень – и солнце высушило его; другие упали на плохую почву и быстро взошли, но так же быстро и засохли. Но были и такие, которые упали на добрую землю и дали тяжелые колосья, и они принесли хозяину больше, чем потерял он на других зернах…

– Царство Небесное, – говорил Он в другой раз, – подобно тому зерну, которое сеятель посеял, и оно росло себе тихо днем и ночью; не успел он оглянуться, как перед ним оказались колосья, готовые к жатве. И был он удивлен, ибо зерно и земля, дождь и солнце сделали свое дело, ему же осталось только собрать урожай…

Здесь, над озером, люди уже готовятся ко второму севу, и потому во всех Его аггадах говорится о севе. Скрипят колеса насосов, плещется вода в ведрах, снующих вдоль бурых разрыхленных склонов. Он никогда не говорит о том, чего не могут увидеть или вообразить себе Его слушатели. «Посмотрите на лилии…», «Вышел сеятель сеять…» В Его притчах нет ни законников, ни ангелов, ни бесов, ни поднебесных голосов, а есть лишь обыкновенные люди, амхаарцы, подобные тем, кого Он видит вокруг. Именно так, приближая Закон к людям, и завещали учить великие Шаммай, Авталион, Гиллель… Стало быть, Он учит хорошо. Ведь таким же точно путем – от Иисуса Навина к пророкам, от пророков к ученым – к Шаммаю, потом к Гиллелю – и передавалось учение об омовениях, пока, наконец, не стало священнее самого Закона, пока мы эту обязанность добровольно не возложили на свои плечи во славу Шхины… Откуда в Нем этот дух противоречия? Если бы Он только захотел вести себя иначе, если бы Он только захотел понять… С Ним нельзя поступить так, как обычно поступают с каким-нибудь самозваным «мудрецом», который смущает народ пустой болтовней, противоречащей мнениям законников. За Ним ходят несметные толпы. Тысячи людей! И это при том, что в разгаре полевые работы! Они сопровождают Его повсюду от зари до поздней ночи, ловят каждое Его слово, приносят к Нему больных. И хотя видно, как Его это утомляет, Он тем не менее никому не отказывает. В последнее время Его ученики даже делали попытки не пустить к Нему людей, чтобы Он смог хоть немного отдохнуть и поесть. Он же, заметив, что к Нему не подпускают матерей, которые привели своих детей для благословения, строго отчитал учеников. Он сказал: «Зачем вы не пускаете ко Мне детей? Им принадлежит Царство Божье…» (И снова: Он и Царство – одно!) Однако Он выглядит все более и более утомленным. Если Его оставляют в покое хотя бы на минуту, Он кладет голову на руки и впадает в забытье. Вчера я услышал, как в такую вот минуту затишья Он сказал Симону: «Приготовь лодку, вечером выходим в море…» Я понял, что Он хочет укрыться от совсем замучивших Его просителей. Я испугался, что если Он сейчас исчезнет, то потом найти Его будет нелегко. Поверишь ли, я до сих пор не попросил Его о Руфи и даже не пытался поговорить с Ним… Вокруг столько желающих… Мне пришлось бы толкаться вместе с больными, амхаарцами, мытарями и блудницами. Кого только нет среди того сброда, который Его окружает. Мне пришлось бы при них говорить о моем деле. Кроме того, я все еще не знаю, как к Нему обратиться… Однако когда я услышал, что Он собирается на западный берег моря, я решился просить Его взять меня с собой: мне подумалось, что на пустынном побережье Десятиградия скорее представится возможность для спокойной беседы. Я подошел к Нему и сказал:

– Равви, Ты кажется собираешься на тот берег. Позволь и мне поехать с Тобой и с учениками Твоими…

Он поднял голову и взглянул на меня. От жары и напряжения щеки у Него запали и все лицо словно подернулось синеватой дымкой. Черные глаза под темной копной волос… Какое у Него прекрасное лицо! На висках пульсируют тонкие жилки, то собираются, то расходятся морщинки в уголках губ… Он не носит филактерии ни на лбу, ни на руках, таллит надевает только тогда, когда входит в синагогу. Если бы не кисточки на Его плаще, можно было бы подумать, что это гой… Он вперил в меня усталый взгляд. Он всегда смотрит на человека так, словно видит Его насквозь, прозревая даже то, о чем тот не догадывается…

– Если хочешь – произнес Он, – плыви… Только помни: у лис есть норы, у птиц есть гнезда, и только у Сына Человеческого нет дома, где Он мог бы укрыться…

Я поблагодарил Его и уже собирался удалиться, как вдруг подошел один из Его учеников – Фома, которого они также называют Близнецом; волосы его были растрепаны и посыпаны землей. Встав перед Учителем, он стал громко причитать. Оказалось, что он получил известие о смерти отца.

– Равви, – всхлипывал он, – я должен отдать последний долг родившему меня. Я не поплыву с Тобой, мне надо готовиться к похоронам… – Я с удивлением увидел, как Назарянин покачал головой.

– Плыви с нами, – сказал Он по обыкновению спокойно и скорее тоном просьбы, чем повеления; однако ничуть не менее непреклонно. – Пусть могильщики займутся усопшим…

Как следует оценивать Его слова? Заповедь гласит: «Почитай родителей». Сколько предписаний говорит об обязанностях сына по отношению к отцу! Кто же должен хоронить отца, если не сын? А Он говорит: «Предоставь это могильщикам!» В этом Он тоже расходится с законниками. Чем прикажешь оправдать подобное поведение?

Под вечер мы собрались на берегу. Симон и Андрей приготовили лодку, столкнули ее на воду, поставили парус. Все двенадцать учеников должны были плыть с Учителем. Был среди них и Фома с гладко прилизанными волосами. Он улыбался и ничем не выдавал своего горя. Какое же колоссальное влияние имеют Его слова на амхаарцев! Вслед за Назарянином на берег потянулась длинная вереница людей: они были удивлены, что Учитель уезжает. «Но Ты вернешься, Равви, правда ведь вернешься?» – слышались встревоженные голоса. Он отвечал утвердительным кивком головы. Должно быть, Он так устал, что Ему трудно было говорить. Он едва держался на ногах.

Я еще раньше заметил, что Симон, Андрей и сыновья Зеведеевы стоят в сторонке и о чем-то ожесточенно спорят. До меня доносились слова: «В Большом сундуке стоял грохот… Учитель сказал, что плывем сегодня… Предупреди Его… Он все знает… А что если?..» Мне сделалось не по себе. «Большим сундуком» называют скалы между Вифсаидой Галилейской и Капернаумом, где, по примете местных рыбаков, слышен грохот волн Великого моря, в случае если с запада надвигается буря. С некоторой тревогой я взглянул на небо: оно казалось безмятежным. Но, видно, не только до учеников дошло предостережение, так как из толпы тоже раздались голоса: «Не плыви сегодня, Равви, говорят, в Большом сундуке сегодня слышали грохот. Может случиться буря…» Казалось, Он не обратил на эти слова ни малейшего внимания. Тут из толпы вынырнул начальник здешней синагоги Иаир, сын Гедидаха, тот самый, который уговаривал учителя исцелить слугу римского сотника. Выпростав руки из таллита, он сказал:

– Лучше не плыви сегодня, Равви. Говорят, будет буря. Солнце заходит красно…

Словно последним усилием воли превозмогая усталость, Он ответил:

– Погоду по небу вы определять умеете. Почему же не умеете определить времени, которое пришло?..

Симон и Иоанн подали Ему руки и, поддерживаемый ими, Он прошел по узкой доске в лодку. На корме Ему был постелен плащ и положена подушка.

Дул западный ветер, когда рыбаки взялись за весла. Я сел в лодку безо всякого энтузиазма, мысль о грозящей буре окончательно отбила у меня желание ехать. С минуту я колебался, не остаться ли. Мне казалось, что я читаю тревогу и на лицах учеников. В конце концов я решил, что ради Руфи я должен плыть. Никто больше не вспоминал о буре, и в полном молчании мы отчалили. Солнце источало пурпур на вершины галилейских холмов и золотило восточный берег, к которому мы направлялись. Оставшиеся на берегу махали нам руками и выкрикивали пожелания счастливого пути. Назарянин вряд ли все это слышал: едва забравшись в лодку, Он тяжело опустился на корму и закрыл глаза. Не успел я оглянуться, как до меня донеслось ровное дыхание спящего человека.

Время от времени я с беспокойством поглядывал на небо. Как только солнце скрылось за холмами, тут и там стали зажигаться первые звезды. Мы все дальше и дальше удалялись от галилейского берега, постепенно сливающегося с гладкой поверхностью воды. Перед нами по-прежнему маячили верхушки гор, но и их розоватый отблеск становился все бледнее. Весла бесшумно входили в воду. Ветра не было, и парус безжизненно обвис. Моя тревога стала стихать. «Пожалуй, не будет никакой бури, – думал я. – Нас просто хотели напугать, чтобы удержать Учителя…» Я отнюдь не знаток моря, и перспектива борьбы со стихией чрезвычайно пугала меня, поэтому совсем успокоиться мне так и не удалось. Опасливое ожидание занозой впилось в душу. Близость берега еще недавно придавала отвагу: я полагал, что всегда можно успеть добраться до него в случае бури. Но вот зашло солнце и все объяла тьма, слабо озаряемая светом звезд. Мы не только не видели берега, мы не видели вообще ничего, словно нас накрыли черным полотном. Я даже не был уверен в том, что мы движемся. Ощущение было такое, что вода окаменела, и мы застыли посередине озера. Я с трудом различал силуэт Учителя: Он лежал сзади, свернувшись. Часть учеников работала веслами, остальные дремали, облокотясь друг на друга. Никто не разговаривал, и тишину нарушал только плеск весел.

Между тем моя тревога усиливалась. Я не мог спать, как другие. «А если все же случится буря, – спрашивал я себя, – сумеем ли мы спастись? Сумеют ли совладать с ней эти рыбаки, которых беспокоила одна только возможность того, что это может произойти». Я попробовал направить свои мысли в другое русло: стал думать о Руфи. Но мысли эти были так же черны, как ночь вокруг нас, как душный и тяжелый воздух. Когда я мысленно возвращаюсь к Руфи, у меня перехватывает дыхание. О, Адонай, что она делает? Мне сразу представляется, как она лежит в эту минуту с открытыми, устремленными в темноту глазами, с испариной на лбу и воспаленными губами – и не откликается, чтобы никого не потревожить своей страшной тоской. Как она истосковалась по здоровью, которого мы даже не замечаем. О, Руфь! Я мысленно обратился к ней, и у меня тотчас задрожали губы, и голос прервался рыданием. Но она молчала… О чем она думает, когда вот так лежит и лежит, прислушиваясь к жестокой болезни, пожирающей ее тело? Почему она так упорно молчит и часто даже не отзывается на обращенные к ней слова? Руфь! Я ничего для тебя не сделал! А то, что сделал, – не в счет. Откуда взялась эта болезнь? Почему она обрушилась именно на нее? О, Адонай… Прав был Елифаз, говоря, что даже само небо со всеми его звездами и ангелами недостаточно чисто пред Тобой… Но все же я не могу не взывать к Тебе! Ты должен сказать мне, за что она так страдает? За какой грех? За чей? Что бы Ты ни уготовал мне, я, как Иов, доверяюсь Тебе… Я хочу верить Тебе… Хочу… О, Адонай! Если Он исцеляет именем Твоим, почему тогда Он Сам не предложит вернуть ей здоровье? Другие не просят, а получают. Я же молю молчанием… Неужели Он этого не видит?

Возможно, тебе никогда не доводилось слышать, как тихой ночью на Галилейское море нежданно обрушивается западный ветер. Мне почудилось, будто нашу лодку потряс удар огромного невидимого кулака, вылетевшего прямо из мрака. Мачта затрещала, а парус тут же разодрало с ужасающим треском. Нас подхватило и вынесло на гребень волны, чтобы потом швырнуть с огромной высоты в черный ревущий водоворот. Тишина всполохнулась, как вспугнутая птица, уступив место бесчисленным звукам. Черная окаменевшая поверхность воды ожила: теперь она вскипала беснующейся белой пеной. Нас снова вздыбило вверх и снова швырнуло вниз в бездонную пропасть, на нас обрушился ревущий поток пены и с головой погрузил в воду. Я видел, как сыновья Ионы с воплем бросились к парусу, желая удержать его, но он рвался у них из рук, словно живое существо. Нас еще раз выкинуло вверх вздымающимся валом воды, – и под ногами образовалась пустота, в которую мы падали, как мне показалось, бесконечно долго. Шатаясь и размахивая руками, люди боролись с парусом. Наконец им удалось одолеть его и унять душераздирающий треск рвущегося в клочья полотна. Но шум моря не утихал и был подобен оглушительной музыке. Волны ударяли о лодку, словно выскакивающие из воды камни. Сквозь дощатое дно мы чувствовали, как они мечутся, подобно взбесившейся волчьей стае. Удары сыпались на нас со всех сторон. Нам казалось, что мы дергаемся, как человек, которого стегают бичом. Вдруг из тьмы, из-под носа лодки, вырвался столб воды и захлестнул нас. Под ногами захлюпало. Мы стояли по щиколотки в воде, вцепившись в борта и скамейки, вымокшие, оглушенные свистом ветра, который бил нам в грудь, не давая вздохнуть. Другой мощный вал перехлестнул через правый борт. Казалось, что невидимая сила вмяла нас в самое дно. Вода переливалась через борта лодки, доходя нам до половины икр. Мне послышалось, что рядом со мной кто-то испуганно шепчет. Но это был крик. Кажется, кричал Симон: «Выливайте воду!» Держась одной рукой за скамью, я присел на корточки, чтобы проверить дно: там было полно воды. Я беспомощно пытался зачерпнуть ее ладонью. Но в этот момент нас швырнуло наверх и снова бросило вниз. Я судорожно припал к мокрым доскам. Волна спЈла, как рассыпавшаяся на куски колонна. Я был весь мокрый, в состоянии отчаянного смятения. До меня снова донесся человеческий голос, относимый ветром: «Выливайте воду! Воду! Мы тонем!» В это мгновение лодку тряхнуло, как будто она наткнулась на торчащую из воды скалу. Скамейка выскользнула у меня из рук, и я оказался на дне лодки, в воде. Я машинально глянул вверх: клочья пены были подобны снегу на качающихся горных вершинах. Однако выше, на мерцающем лоскутке неба спокойно горели звезды: так смотрят глаза слепого, равнодушные ко всему, что перед ними происходит.

Я попытался встать, но кто-то перескочил через меня. До меня снова донесся голос, то заглушаемый ветром, то вновь приближающийся во всей полноте звучащего в нем отчаяния.

– Учитель! Учитель!

И тогда я вспомнил о Нем. Еще за минуту до этого Он был в лодке: спал… Я сделал повторную попытку подняться, но на меня обрушился новый поток воды. Уцепившись за борт, я упал на колени. Ветер сорвал у меня с головы мокрый тюрбан и хлестал по щекам. Вода била со всех сторон. Кто-то огромный вырос около меня. Должно быть, Симон. Несмотря на качку и кромешную тьму, я все же различил на корме белую фигуру все в той же съежившейся позе. Этого Человека не разбудила буря! Он спал в тонущей лодке так, словно было постелено Ему в теплом доме.

– Учитель! – надрывался охрипший голос Симона. – Учитель! Мы гибнем. Научи… – кричали остальные. Кричала вся лодка, полная людей, потерянных среди мрака и ветра. Я тоже закричал: «Учитель! Учитель!»

Нас подбросило. Я вцепился в жесткое плечо рыбака, чтобы опять не упасть. На дне лодки было столько воды, что она сбивала с ног. Я вперил взгляд в темноту: силуэт Спящего пугал своей неподвижностью. Но вот Он зашевелился и выпрямился во весь рост. Неужели проснулся? Может быть, Он тоже был застигнут врасплох, очнувшись среди этого ужаса? Вдруг сквозь рев моря я услышал Его голос – бесконечно спокойный, усталый и как будто печальный:

– Где вера ваша? Почему вы усомнились? – Вера… У меня в груди сделалось горячо, как от ножевого ранения. Запоздалым эхом ко мне вернулись слова Иова, которыми я молился перед бурей: «Что бы ни случилось, я буду верить Тебе…» Вот как Он безгранично верит и такой же безграничной веры требует! Казалось, что буря потрясает весь мир до самой его сердцевины; весь мир, а не только то, что было вокруг. Стройная белая фигура вдруг выросла передо мной. Он встал. Я услышал, как Он говорит. Только сейчас Он говорил совсем по-другому: это больше не был усталый и грустный голос тщетно наставляющего учителя, но – молния против молний, гром против рева моря и ветра… Он не кричал, Он просто говорил, но этот спокойный повелительный голос достиг звезд и дна морского. Поначалу его звук терялся в грохоте бури, но когда Он умолк – ночь была тиха, как сама тишина… Неистовый круговорот воды и вой ветра – все это вдруг исчезло, как будто никогда не было… Понимаешь? Еще минуту назад волны закрывали от нас звезды. Но свист ветра оборвался, как лопнувшая струна, и над нами снова раскинулось небо, звезды, как и прежде, скатывались в море или беспечно мерцали на поверхности воды, покрытой легкой рябью.

Не будь мы такими вымокшими, потрепанными, измотанными ветром и чудовищным напряжением, не будь наша лодка полна воды, можно было бы подумать, что эта буря нам только приснилась. А Он опустился на скамью, съежился и снова застыл в неподвижности. Неужели снова заснул? Симон вполголоса приказал вычерпывать воду. Занимаясь этим, мы все поглядывали на Него. Во время бури мы забыли о Нем, но теперь, что бы мы ни делали, все наши мысли были с Ним. Просто в голове не умещалось, что после всего случившегося Он может снова уснуть, как набегавшийся ребенок, что Он может вот так безраздельно отдаться власти сна, этого преддверия смерти.

Но это еще не все, Юстус! Утром, когда мы подплывали к берегу, перед нами предстало крутое побережье. Только в одном месте можно было к нему подобраться – там, где вода подмыла скалу и раздробила ее на островки крупных острых камней. Учитель проснулся и молчаливым жестом приказал Симону, который, как верный пес, не спускал с Него глаз, причаливать здесь. Осторожно пробуя веслом дно, мы втиснулись между камней. Море, покоренное Им, было так спокойно, что мы без опасения оставили тут лодку и вступили на каменистый берег. Из-под черных камней пробивалась зелень и пучки пурпурных цветов. Обломки осевшей скалы образовали узкий проход в высоком и почти недоступном побережье, которое вело на живописное плато, покрытое густой травой и деревьями. Неподалеку виднелся город. «Это Гергеса», – сказал Иаков, который лучше всех знал окрестные места. В тени раскидистых дубов паслось огромное стадо свиней. Стерегло их несколько полунагих подростков, чьи бедра были лишь слегка прикрыты козьей шкурой. Они с любопытством поглядывали на нас. Вдруг один из них что-то предостерегающе крикнул в нашу сторону и указал куда-то рукой. Мы повернулись в указанном направлении, и одновременно послышался дикий, устрашающий рев.

Кто-то бежал на нас. В первую минуту нельзя было разобрать, человек это или зверь: огромная косматая фигура, облепленная грязью и засохшей кровью. На одной руке у него болтался обрывок порванной цепи. Мы поняли, что перед нами сумасшедший. Он все продолжал бежать, исторгая нечеловеческие вопли. Бросив взгляд на пастухов, я увидел, что те вооружились тяжелыми дубинами. Их собаки испуганно залаяли: сумасшедший был опасен. Рот у него был открыт, и он, как зверь, клацал редкими остроконечными зубами. Его сжатые кулаки напоминали два огромных молотка. Я также заметил кровавые раны на груди и плечах несчастного. Все кинулись врассыпную. Рядом со мной мчался Симон. Но пробежав несколько шагов, он вскричал: «Учитель!», и они вместе с Фомой бросились обратно, чтобы заслонить Его. Мы тоже остановились. Тем временем безумец приближался прямо к Иисусу, Который стоял неподвижно, не подавая никаких признаков тревоги. Однако человек не бросился на Него, а растянулся перед Ним во всю длину, заходясь воем, одновременно напоминающим и рыдания, и хохот. С размаху он ударился головой о камень, так что кровь забрызгала ему лоб. Он выкорчевывал пальцами пучки травы и отшвыривал их назад. Из его открытого рта большими белыми струями текла слюна. Неожиданно я осознал, что в воплях сумасшедшего можно различить слова: